Я же немедленно насторожилась.
– Это еще почему?
– Да так, – неопределенно вздохнула Хава, и глаза ее затуманились поволокой. – Думаешь, ей приятно очень знать, что муж охапками розы ее парикмахеру присылает?
– Это тебе, что ли? – недоверчиво охнула я.
Хава тонко улыбнулась и кивнула в угол комнаты. И я только тут увидела, что там, на полу, в самом деле стояла массивная ваза, из которой тянулись вверх крупные розовые соцветия.
– Видишь? Я же говорю – щееедрый, настоящий рыцарь. Всегда машину за мной пришлет, если понадобится. Ах, такой мужчина… Ясное дело, жена для него – святое. Он ведь политик, семьянин, ну, сама понимаешь. А все-таки, я считаю, не пара она ему, простенькая слишком.
– А кто пара? Ты? – стараясь, чтобы прозвучало не слишком скептически, спросила я.
Хава же, хихикнув, покровительственно погладила меня по плечу.
– Ревнуешь? Не нужно, подруга, у нас с тобой у обеих нет шансов.
И тут же подмигнула моему отражению в зеркале, словно хотела сказать, что у нее-то, разумеется, шанс есть, и говорит она это так, чтобы подсластить мне пилюлю. От этих ее слов на меня повеяло какой-то гадливостью. Не хотелось верить, что Тамерлан – человек, казавшийся мне этаким суровым бескомпромиссным воином, для которого долг и честь всегда будут превыше личных чувств, – на самом деле всего лишь предпочел мне более удобную и нетребовательную любовницу. Представить его с Хавой было немыслимо. Но я достаточно давно жила на свете, чтобы отдавать себе отчет, что порой самые немыслимые вещи оказываются и самыми вероятными, а никаких рыцарей без страха и упрека на земле давно не бывает.
– Слушай, – внезапно загорелась идеей Хава. – А ты у меня эти его розы купить не хочешь?
– Зачем? – не поняла я.
И та дернула плечами, раздраженная моей непонятливостью.
– Ну я же домой-то их не могу отнести. А чего добру пропадать? Купи их у меня, а? Пройдешься с ними по проспекту, мужики сразу на тебя обращать внимание и начнут. Подходить будут, спрашивать, кто подарил. А еще сфоткаешься и в инстаграм повесишь. Они сразу и клюнут, их соперничество заводит, я тебе точно говорю. А то что ты все одна, да одна. Вон и шубу-то тебе купить некому, – она расстроено поцокала языком.
В груди у меня от этих ее слов поднялось злобное, нехорошее. Какое право эта пошлая балаболка имела лезть в мою жизнь? Раздавать мне бесплатные советы, сдобренные житейской псевдомудростью. Смотреть на меня с этаким презрительным сочувствием и перепродавать мне цветы, которые ей якобы преподнес Тамерлан. Тимофей… И я отозвалась, тонко улыбнувшись:
– Нет, зачем же. Тебе, Хава, не приходило в голову, что если я не кричу о своей личной жизни на всех углах, это не значит, что ее у меня нет? Кто знает, быть может, я просто связана с человеком, которому не стоит афишировать наши отношения.
– Да что ты? – навострила уши Хава. – Ну ты хоть мне, как подруге, расскажи! Без имен, конечно. Что я, не понимаю?
Руки ее сновали у меня в волосах, будто бы усыпляя бдительность. И я начала свой рассказ, получая странное удовольствие от того, что искусная мастерица и понятия не имеет, о ком я повествую. А меж тем человек этот ей хорошо знаком, возможно, если верить ее странным намекам, даже слишком хорошо.
– Мы познакомились с ним на островах в Средиземном море…
Хава внимательно слушала мою историю. Ахала, закатывала глаза, задавала наводящие вопросы. Я, разумеется, не стала говорить ей ни о расставании с Тимофеем, ни о встрече с ним здесь, в Сунжегорске. В завершении добавила только:
– И даже если нас когда-нибудь разведет судьба, я все равно всегда буду помнить его глаза, его улыбку, сильные руки, косой извилистый шрам от виска до скулы, темные волосы с легкой проседью на висках.
– Ах, какой мужчина, – отозвалась Хава, странно поблескивая глазам. – Прямо настоящий пират. И шрам даже, от виска до скулы… Надо же… Так романтично!
И я немедленно пожалела о том, что от злости, от глупой ревности зачем-то выболтала ей свою тайну. Хоть я и не выдала ей, кем был герой моего короткого романа, можно было предположить, что ее любопытство разыграется не на шутку. Правда, раскопать она, конечно, все равно бы ничего не смогла, даже мне в свое время не удалось нигде найти Тамерлана, представившегося мне Тимофеем, но сам факт того, что теперь кому-то известна такая сокровенная для меня история, был мне неприятен.
Продолжать разговор мне не хотелось, я задала Хаве какой-то наводящий вопрос об одной нашей общей знакомой, и она тут же радостно принялась пересказывать мне все, что слышала о ней за последние недели, а то и видела собственными глазами. Я же снова зажмурилась и усилием воли свела звучащий в ушах звонкий Хавин голос до уровня белого шума.
И вот, наконец, Хава, содрав с рук тоненькие перчатки, заявила, как фокусник на арене:
– Готово!
Я открыла глаза и оценила в зеркале – что-то такое ненавязчиво богемное, нужно отдать Хаве должное, руки у нее, и вправду были искусные. А затем, окончательно распрощавшись с Хавой, вышла на улицу, махнула рукой проезжающему такси и отправилась в Государственный Драматический Театр имени Лермонтова, где должна была происходить читка только вчера законченного и отданного директору театра на суд первого действия моей пьесы.
Новенькое здание театра располагалось в аккуратном скверике с подстриженными газонами и удобными скамейками. Сам театр представлял собой сверкающее полукруглым стеклянным фасадом здание, крышу которого поддерживали уходящие ввысь стройные колонны. Внутри театра пахло свежим ремонтом, прохладой и запустением. Завлит Мурзыкаев в свое время не обманул меня, сказав, что постановок в театре практически нет. Он и правда стоял внушительный, просторный, светлый – абсолютно пустой. С драматургией в славном городе Сунжегорске была напряженка. Однако же теперь, когда руководство театра подписало со мной договор, в кулуарах началась какая-то активность. Мне уже даже показывали приблизительные наброски декораций и театральных афиш.
Войдя в театр, я сразу же заглянула в зал, где и должна была по предварительной договоренности происходить читка мой пьесы, однако в помещении никого не оказалось. Прожекторы над сценой были погашены, лишь сиротливо подмигивал красноватым светом один, который, видимо, забыли выключить. Ряды кресел зрительного зала одиноко чернели в полумраке, ощетинившись пустыми спинками. Ошеломленно оглядевшись по сторонам, я прикрыла дверь зала и отправилась к кабинетам администрации разбираться в таком вопиющем безобразии. «Что это за безалаберность? – готовилась рявкнуть я. – Где актеры? Кто-то проспал? Кто-то опоздал? Почему дирекция не следит за своими сотрудниками». Однако открыть рот я не успела, потому что, заглянув в кабинет директора, сразу увидела уже упоминавшегося выше режиссера Зелимхана Исаева по прозвищу Акула.
Акула, с которым мы за 10 дней, проведенных мной в Сунжегорске, успели сдружиться, был колоритнейшим человеком. Бывший штангист исполинского роста, он, после ухода из спорта, не уследил за весом, раздался, и теперь представлял собой настоящую громадину. Этот человек-гора, весом под 160 килограмм, обладал крайне незлобливым и отчасти даже застенчивым характером. Он словно постоянно испытывал неловкость за свои гигантские габариты, а потому вечно сутулился, зажимался и всеми силами старался занимать как можно меньше места. Что, конечно, для такого колосса выглядело комично.
Вот и сейчас Зелимхан, одной левой способный превратить директора театра, Бекхана Мурзыкаева, как я уже говорила, родного брата театрального завлита, в мокрое место, смущенно топтался возле начальственного стола и жалобно подвывал:
– Но как же так? Ведь пьеса Анастасии Михайловны уже заявлена в репертуаре на осень…
– Как заявили, так и снимем, – вальяжно отвечал ему директор, ростом едва достававший Акуле до подмышки и казавшийся в этом противостоянии той самой Моськой, что ради поддержания собственное значительности заливисто лает на слона.
Меня оба участника драмы пока не замечали, а потому я поспешила заявить о своем присутствии – громко хлопнула дверью кабинета, закрыв ее за собой, и безмятежно спросила:
– Друзья мои, а что, собственно, здесь происходит?
Акула стремительно, насколько это вообще возможно для человека его комплекции, обернулся ко мне, плечом сшибив с висевшей на стене полки какие-то папки. Те, взмахнув обложками, как крыльями, полетели на пол, рассыпая вокруг себя листки, заполненные отпечатанным на компьютере убористым текстом. Мурзыкаев расстроено поцокал языком, оглядев нанесенный кабинету урон, и начал:
– Видите ли, Анастасия Михайловна…
– Твою пьесу с репертуара снимают! – опередив его, бухнул Акула.
В груди у меня нехорошо захолонуло. Такого поворота я никак не ожидала. Уж не после того, как завлит обхаживал меня на Московской литературной тусовке и выбивал у начальства дополнительные деньги – лишь бы я согласилась почтить их заштатный театрик своим присутствием. Сам он кстати своим присутствием эту встречу на удостоил. Видимо, прятался где-то, не желая со мной объясняться.
– Почему? – вырвалось у меня.
И Акула тут же загрохотал:
– Безобразие! Беззаконие! В последний момент все менять, отказывать автору, подставлять режиссера… Я этого так не оставлю, я вам тут не какой-то мальчишка! – он затряс под носом у директора своим громадным, поросшим темными волосками кулаком.
Тот, поморщившись, предпочел все же отодвинуться на безопасное расстояние, несмотря на то, что о безобидности великана Акулы знали практически все.
– А что ты думаешь, мне самому это очень приятно? – задребезжал он. – У меня тоже – о! – он стукнул кулаком по лежавшей на столе стопке документов. – График уже составлен, билеты заказаны, реклама… А что я могу сделать, если сигнал поступил – оттуда? – он ткнул пальцем вверх и даже как-то пригнулся, будто боялся, что те самые высшие силы, на которых он намекал, сейчас его услышат и еще, чего доброго, обрушат свой гнев на его плешивую голову.
– И что же это за сигнал? – нахмурилась я.
Честно сказать, я и представить себе не могла, чем могла кому-то не понравиться моя пьеса. По моим понятиям все в ней было удобоваримо до тошноты. Этакая простая и трогательная история про кавказских Ромео и Джульетту, вынужденных бороться за свою любовь против непонимания семей. Только финал, в отличие от Шекспира, я, разумеется, сделала позитивным – именно потому, что директор театра сразу сказал, что трагедии впечатлительному населению края не нужны.
– Появились кое-какие сомнения по поводу вашего морального облика, – не спуская с меня бесцветных глазок начал объяснять директор. – Слухи, знаете, поползли нехорошие…
– Что? – ахнула я.
– Да вот и последний ваш роман, «Алая нить», – продолжал Мурзыкаев. – У вас ведь там главная героиня – содержанка и мошенница?
– Иии? – подхватила я.
Пока я что-то никак не могла понять, какое отношение героиня моего романа имеет к пьесе.
– И наверху было решено, что человек таких сомнительных нравственных качеств не может выпускать на сцене нашего Государственного театра пьесы, рекомендованные для юношества.
Все это показалось мне какой-то галиматьей. Я помотала тщательно причесанной Хавой головой и заговорила, стараясь, чтобы голос мой звучал спокойно и рассудительно:
– Но позвольте, господин Мурзыкаев, вы же понимаете, что, если героиня моего романа и является содержанкой и мошенницей, то ко мне это никакого отношения не имеет. Это совершенно не значит, что я писала ее с себя. Так же, как и других героев романа – офицера, деревенскую бабушку и так далее. Я же и близко ни одним из них не являюсь. Это всего лишь персонажи. При чем тут мои моральные качества?
Последний пункт, надо сказать, вообще выбил меня из колеи. Разумеется, я не была святой, но и великосветской кокоткой меня никак неьзя было назвать. И я искренне не понимала, что за сплетни обо мне могли вызвать такое негодование у Сунжегорской верхушки.
– Да что за чепуха! – взревел в унисон со мной Акула, конечно же, точно так же, как и я не заинтересованный в том, чтобы лишиться уже намеченного на ближайшее время дела. – Какая разница, что про нее болтают, и что она там раньше написала? Вы же читали пьесу, там все прекрасно и совершенно невинно!
Повозмущавшись так еще некоторое время и не добившись от директора ничего – ни признания нашей правоты, ни даже точного имени того, кто зарубил проект, мы с Акулой, наконец, выбившись из сил, вышли из здания театра и грустно уселись на скамейке у отливавшего на солнце медными боками памятника.
– Ему кто-то проплатил, – мрачно пробормотал Акула. – Какой-нибудь воротила сынка своего-бумагомараку – решил продвинуть.
– Не, тут бери выше, Акула, – покачала головой я. – Тут, похоже, именно я кому-то стала неугодна.
Именно такое у меня сложилось ощущение от разговора с директором, категорически отказывавшемся от любых поступавших от нас с Акулой компромиссных предложений. Видимо, ему во что бы то ни стало нужно было убрать меня – даже под угрозой так и не открыть осенний театральный сезон.
– Ненавижу это прозвище, – дернул исполинскими плечами Акула, а затем, обернувшись ко мне, по-детски доверчиво спросил. – А кто?
Будто бы и впрямь ожидал, что я сейчас, как какой-нибудь волшебник в голубом вертолете, возьму и назову ему отгадку.
– А вот это, – заверила его я, – я скоро выясню!
На самом деле, уверенности в том, что мне удастся раскрыть моего тайного недоброжелателя, у меня не было. Но громадный друг мой Акула смотрел на меня такими чистыми, наивными и исполненными веры в добро глазами, что я никак не могла его разочаровать. А потому, распрощавшись с уныло повесившим нос Зелимханом, я позвонила человеку «их верхов», с которым успела за время моего пребывания в республике познакомиться. Это был местный министр печати, Джамик Булатович Омаров, человек, вроде бы симпатизировавший мне, к тому же, определенно обладавшей информацией о том, что за интриги разворачиваются в самых высших сферах республики.
Познакомилась я с ним несколько дней назад на Дне Сунжегорской поэзии, на который была приглашена в качестве Московского гостя. Празднество проходило на площади, в центре города. На грубо сколоченных трибунах, наскоро затянутых алым шелком, разорялся духовой оркестр. Местные поэты – и сочувствовавшие – по очереди поднимались на сцену и зачитывали в микрофон свои нетленки: кто драматически закатывая глаза, кто раскатисто рявкая на столпившихся у трибун сограждан поэтическими строчками. Дирижировала всем этим действом уже знакомая мне активистка Кейт Курочкина – тридцатилетняя сухощавая дылда в прыгающих на носу очках и с обведенным алой помадой ртом. Кейт, смахивавшая на стрекозу в своем блестящем изумрудно-зеленом одеянии, по-пионерски восторженно объявляла в микрофон следующего участника мероприятия, оркестр взрывался бравурным маршем, а зрители – состоявшие, в основном, из согнанных сюда начальственным приказом тружеников миннацразвития и скучающих мамаш с малолетними детьми, выдавали жиденькие аплодисменты.
В определенный момент Кейт, подрагивая голосом от благоговения, объявила:
– А теперь давайте пригласим на сцену солнце нашей Сунжегорской поэзии. Человека, пред талантом и самоотверженностью которого мы все должны склониться. Министра печати Джамика Булатовича Омарова, прошу!
И на сцену тут же принялся карабкаться потешный Колобок, облаченный в пожеванный черный костюм. В руках у Колобка было несколько составленных друг на друга огромных коробок, начисто перекрывавших ему обзор. В тот момент, когда этот бедолага проходил мимо оркестра, музыканты, видимо, решив приветствовать такую звезду особо, заиграли еще громче. Особенно расстарался тромбонист, вскочивший с места и выдавший звонкую руладу. Джамик Булатович вздрогнул и выронил коробки, из которых тут же посыпались, блестя новенькими переплетами, одинаковые книжки.
– Джамик Булатович, – вскрикнула Кейт, бросаясь к нему на помощь.
– Ничего-ничего, – вальяжно ответствовал тот, подбирая рассыпанные фолианты.
На обложке мне удалось разглядеть изображение Зевса-Громовержца, чертами лица подозрительно напоминающего самого министра печати. А внизу шло начертанное размашистыми красными буквами название: «Я – Джамбулат Омаров».
– Это я свою новую книгу стихов захватил. Только что издана. Хочу преподнести гостям – с автографами, конечно.
Кейт едва не разрыдалась над такой щедростью и скорее потащила Колобка к микрофону. Там же Джамик Булатович, объявив, что только вчера его по случаю надвигающегося праздника озарило вдохновение, прочел свои новые стихи:
Шум потока, выси гор,Дождь и мгла, и вихрей спор,На угон коней табунных,На овец золоторунных,Где витают вепрь и волк,Наш залег отважный полк.Я едва не до крови прикусила губу, чтобы не расхохотаться, обещая себе, что завтра непременно расскажу Хаве, как отличился на празднике министр печати, во всеуслышание присвоивший себе стихи Грибоедова, сейчас же проявлю стойкость и ничем не выдам своего веселья.
После завершения официальной части я, разумеется, подошла к Колобку, дабы получить из его чутких рук новое творение «бриллианта в короне Сунжегорских поэтов», как именовала его все та же захлебывающаяся восторгом Кейт, вместе с автографом, разумеется. Там и состоялось наше судьбоносное знакомство, во время которого Джамик Булатович заверял меня, как он счастлив, что такой талантливый человек, как я, прибыл в их края, чтобы внести свой вклад в развитие культуры, и строго наказывал обращаться к нему, если вдруг у меня возникнут какие-то сложности.
И вот сегодня, решив, что на меня обрушились те самые сложности, с которыми обещал вмиг разобраться доблестный Джамик Булатович, я и набрала номер его приемной.
Секретарь министра, имевший представление о том, кто я такая, соединил меня с ним сразу же. И буквально через пару секунд я уже слышала в трубке голос самого Колобка – восторженный, даже повизгивающий от наплыва чувств:
– Наконец-то вы позвонили! – огорошил меня Джамик Булатович. – Я ждал, ждал, когда же вы снизойдете до меня, о, прекраснейшая, о, талантливейшая!
Слегка опешив от такого приема, я, пробившись через эти восторженные всхлипы, договорилась встретиться с Джамиком Булатовичем в том самом ресторане на 32 этаже, где впервые после многолетнего перерыва я увидела Тамерлана.
Однако перед встречей с министром меня ждало еще одно потрясение. Не успела я влететь в свою комнату в отеле, чтобы переодеться в более соответствующий намечающейся встрече наряд, как в сумке у меня зазвонил мобильный. И вытащив его на бегу, я увидела высветившийся на экране номер Елены, того самого менеджера по спецпроектам, которая, так обрадовавшись моему отъезду в Сунжегорск, поручила мне работу над биографией мэра Ахмедова.
– Алло, – бросила в трубку, прижав ее плечом к щеке. Руками же продолжала перебирать в шкафу вешалки с платьями и костюмами.
– Здравствуйте, Настенька, – проворковала Елена, и по тому, каким проникновенным тоном она со мной поздоровалась, я сразу поняла, что что-то случилось.
– Здравствуйте, – отозвалась я. – Какие новости?
И, отойдя от шкафа, опустилась на край кровати, готовясь выслушать то, что Елена хотела мне сообщить.
– Честно говоря, не очень хорошие, – печально поделилась со мной Елена. – Анастасия, мне очень нелегко вам это сообщать, но… В издательстве было принято решение отстранить вас от проекта автобиографии Тамерлана Ахмедова.
– Что? – не веря своим ушам, произнесла я. – Но почему?
Казалось, еще только вчера она уламывала меня на этот не особенно мне интересный проект, напирая на то, что книга должна быть написана быстро и качественно, а значит, – автором должен быть профессионал. Но в то же время лишних средств для оплаты длительной командировки в кавказский край не выделено. А тут все так отлично сошлось – я, именно тот человек, который им нужен, автор с острым, дерзким и проникновенным слогом, сама еду по месту жительства будущего героя биографии, а значит, у издательства есть уникальная возможность получить отлично написанную книгу и при этом сэкономить. А уж они в долгу не останутся и прочая, и прочая. Теперь же вдруг мне таким вот участливым тоном сообщали, что меня отстраняют от проекта? Да в чем дело-то, в конце концов? Что за гребанный день? Они все сговорились, что ли?
– Видите ли, Настенька… – все так же печально, но в то же время и с неким оттенком вызова начала Елена. – Вы ведь должны были понимать, что дело это – о вашем участии в написании автобиографии такого влиятельного человека – очень деликатное.
– Поверьте, я отлично это понимаю, – заверила ее я.
– Однако же, видимо, вы были недостаточно осторожны, поползли неприятные слухи. Что якобы мэр города Сунжегорска не способен сам взяться за перо, что биографию его будет писать некая известная своей распущенностью и подмоченной репутацией Московская авторша полуприличных романов.
– Что? – ахнула я.
Степенью абсурда эта беседа начинала мне напоминать разговор с директором Сунжегорского театра.
– Елена, вы же все мои романы читали – и не один раз. С какой стати вы сейчас ведете себя так, будто я кропаю какое-то полупорнографическое чтиво. И что значит – поползли слухи? – Уже во второй раз за сегодняшний день меня сбивали с толку этим загадочным выражением. – Разумеется, здесь многие знают, что я работаю с Тамерланом как редактор…
– Ну видите как, Анастасия Михайловна, – трагически вздохнула менеджер. – Последнего вашего романа я, признаться, не читала, а те, что были раньше… Ах, наверное, мы что-то не додумали, все-таки тут требовался другой человек, другой автор. Абсолютно… незапятнанный, так сказать. Вы же понимаете, проект такого политического значения должен быть безупречен, и если вокруг него возникает нехорошая возня… Лично мне очень жаль, что так вышло. Но что я могу, такие вопросы не я решаю…
Положив трубку, я обессилено уставилась в увешанную акварельными пейзажами, изображающими различные Сунжегорские красоты, стену гостиничного номера. Происходило нечто странное. Вернее сказать, чисто по человечески понятное, конечно, но с точки зрения логики необъяснимое. Даже мне, никогда не мнившей себя Шерлоком Холмсом, становилось очевидно, что кто-то развернул против меня войну. Не могло быть такого, чтобы и в театр, и в Московское издательство одновременно капнули о моем, якобы никуда не годном, моральном облике по чистой случайности. Выходило, что мое присутствие в Сунжегорске так намозолило кому-то глаза, что от меня попросту решили избавиться. Но кем же мог быть этот тайный и могущественный недоброжелатель?
Я перебрала в голове все свои местные знакомства. Но как бы придирчиво я не препарировала их, все равно выходило, что обидеть или оскорбить кого-то я не могла. У меня здесь не должно было быть врагов, я со всеми была предельно вежлива и приветлива – просто на всякий случай, понимая, что со своими Московскими ухватками не совсем вписываюсь в пряный и цветистый здешний колорит. Был, конечно, сам собой напрашивающийся вариант, но рассматривать его всерьез мне совсем не хотелось. Вариант этот заключался в том, что избавиться от меня решил сам Тамерлан.
Сначала сам утвердил мою кандидатуру на проект, а потом решил безжалостно убрать… Но почему?
Перед моими глазами внезапно снова вспыхнуло яркое средиземноморское солнце. Ряды белых шезлонгов вдоль берега, яркие пляжные полотенца у воды. Гомон, смех, плеск, стук мяча на площадке для пляжного волейбола. И внезапный выкрик:
– Человек тонет!
Я не успела даже оглядеться по сторонам, как Тимофей, с которым мы сидели в пляжном баре, вскочил с места, сбросил футболку и стремглав полетел к воде. Секунда – и видно было лишь, как мелькают в бирюзовых волнах, его загорелые руки.
В тот день довольно сильно штормило, и большая часть отдыхающих не рисковала отплывать далеко от берега. Однако же нашелся какой-то подросток, движимый слабоумием и отвагой, который решил покорить стихию, теперь же захлебывался, не в силах заплыть за бурун.
Тимофей приближался к нему. В груди у меня тревожно сжалось. Кажется именно в эту секунду, видя, как он тянется к уже впавшему в панику, бесконтрольно молотящему по воде неловкими длинными руками мальчишке, я вдруг поняла, что люблю этого человека. Да, я знала его каких-то два дня, но за них он успел стать мне дороже всего на свете. Меня вдруг пронзило пониманием, что если с ним что-то случится, я не переживу этого. Камнем уйду на дно, сама стану морской водой, но продолжать жить, зная, что его уже нет, вообще нет на свете, я не смогу.
Все закончилось довольно быстро. Тимофей осторожно подобрался к пацану. Пару раз все же получил по голове его мечущимися руками, но умудрился поднырнуть сбоку, перехватить парня подмышкой. Справа и слева к нему спешили уже двое пляжных спасателей, как всегда, прозевавших самый опасный момент.