По велению Чингисхана. Том 2. Книга третья

Когда народ, видя, что государь так бережет его жизнь, так скорбит о его смерти, предстанет вместе со своим государем перед опасностью, воины будут считать наступление и смерть славой, а отступление и жизнь – позором».

Совещались невероятно долго. Люди устали, разговор шел вяло, словно то, ради чего собрались, уже никого не трогало… И только когда наконец получил слово специально приглашенный на суглан – высший совет Элий Чусай, и стал рассказывать об устройстве державы Алтан-Хана, собравшиеся будто встряхнулись. Посыпались вопросы, завязался разговор.

– А у чжурчженов есть свое отдельное войско?

– А как же. И отличить их очень просто. Конница в тяжелых бронях – это в основном кидани и чжурчжены.

– Значит, за ними в первую очередь и надобно охотиться. Разведать заранее, где они, суметь отсечь их, а тогда уж… – заметил старец Аргас, до сих нор молча слушавший других.

Участники суглана, которым донельзя надоело толковать о далеких и неопределенных делах грядущего, оживились, когда речь зашла о деле близком, предстоящем вскоре.

– Именно так! – поддержали они Аргаса. Однако свое осторожное слово тут вставил Джэлмэ:

– Сказать-то легко… Только вот вряд ли отборные отряды чжурчженов замаячат у вас перед носом, словно какие-нибудь простые пехотинцы.

– Тоже верно. Они, скорее всего, держатся в глубине боевого строя, а в бой выходят лишь тогда, когда именно в них особая надобность наступает, в их ударе.

– В любом случае, други мои, надо усилить и охрану, и разведку. Это твоя задача, Джэлмэ, – подвел итоги совета Мухулай. – А вот начальникам необходимо точно расставить воинов и стоять без всякого шуму. Да неусыпно смотреть, что происходит, бдительными быть. Не забывайте: мы – в окружении врага, под его неусыпным взором. У него всюду глаза и уши: он и сейчас за нами пристально следит…

Сюбетей и Элий-Чусай, сидевшие на заседании суглана бок о бок, вышли на воздух вдвоем.

– Ну, что скажешь про этот суглан? – Сюбетей дружески толкнул локтем в бок молодого парня, впервые приглашенного на столь высокое совещание и, стало быть, заслужившего особое доверие.

– Для меня все ново… Но вот что удивило: Хан, лично пришедший на совет, все время молчал, не проронил ни слова – будто его и не было. – Элий-Чусай обтер струйки пота, катившегося по его выпуклому лбу, вынув клок мягкой ветоши.

– Зато он сам, собственными ушами услыхал, что люди говорят, и доподлинно это ведает. – И Сюбетей, видя искреннее волнение юноши, улыбнулся. – Что ж тут странного?

– Да ничего… Но мне думается, было б лучше, возьми он в руки бразды правления на суглане, если б направил обсуждение в определенное русло.

– Кто знает… Нам привычней такое, простое и вольное течение наших советов. Любой говорит, если пожелает, излагает то, что думает, даже если это многим не по уму и не но сердцу. Все равно он выскажется и что-то предложит. А у вас как?

– О, у нас иначе. Совещания всегда ведут одни лишь наши правители – чжурчжены. Даже если рядом сидит главный военачальник-китаец, назначенный верховным указом, все равно на совете главенствует его заместитель-чжурчжен.

– А почему так?

– Того не ведаю. Может, правители наши опасаются, что при такой многолюдности на совете разговор может пойти по нежелательному руслу. Со временем этот порядок стал железным правилом, как и мнение, что председательствовать на советах может только чжурчжен.

– Хо, получается, он на корню губит людскую мысль! – Сюбетей был поражен. – Но как же тогда правитель может узнать истинное положение дел?!

– А это их не трогает! – горько усмехнулся Элий-Чусай. – Для них главное – настоять на своем, на том, что им сверху правильным кажется; чтоб все делалось так, как они хотят!

– А к чему это?

– А к тому… Никто не смеет открыто высказать то, что думает, а кто посмеет, тем паче осмелится что-то поперек их мнения произнести – ему не поздоровится, он станет изгоем, а то и просто сгинет! Более того, если кого-то лишь заподозрят в инакомыслии – его ждет та же лихая доля. А суд у правителей чжурчженов и скор, и несложен. Они не разбираются, кто прав, кто виноват. На всякий случай уничтожают всех – и встречных, и поперечных. Зная это, кто же осмелится стоять на своем?!

– Но как же им удается держать в руках и в порядке громадную державу, если творится такая несуразица?

– Да вот как-то по сию пору удавалось… – Элий даже покраснел, в яростном напряжении сжав кулаки. – И нет никакой возможности это неразумие пресечь…

– Поражаюсь, – выдохнул Сюбетей, – такой великий народ, как Хани, уже век подчиняется этим чжурчженам, у которых ни славного прошлого, ни ясного будущего, да вдобавок и численно их в десятки раз меньше. И надо же – не только подчиняется, но покорно терпит все унижения и обиды. – И Сюбетей, выплеснув свое удивление, развел руками.

– Нет тут ответа, – горестно, со вздохом, вымолвил Элий. В его голосе не звучало обиды: ведь он и сам постоянно размышлял над тем же, и наболело у него в душе от этих дум. – Похоже, у всех наших мозги закостенели, души паутиной покрылись, всякая надежда в них утрачена. И стали они безвольными тенями со сломленной волей. Вы живете – как на скаку, все время каждый при деле, а у нас – как во сне, все еле движется, все вялые и квелые…

– Но почему так получилось? Неужели нельзя чем-то сплотить людей, воодушевить, зажечь их!

– Да о каком сплочении речь?! Они только тогда и оживают, если на десять частей поделятся, и каждая против всех войну ведет.

– Вот в чем, получается, начало всех ваших бед. Все силы тратятся на эти междоусобицы… Да, такой народ уже готов к распаду, к тому, чтоб исчезнуть по собственной воле.

– Вот это-то чжурчжены очень хорошо усвоили. Вот они и подогревают страсти, бросают хворост в костер наших внутренних распрей. И довели народ до такой вражды и ненависти, что веков не хватит, чтобы этот узел распутать. – Элий даже зубами скрипнул от гнева и горечи. – Похоже, они лелеют и холят эту вражду всех ко всем, словно какое-то редкостное и ценное растение. У них даже должности введены – разжигающих эти междоусобицы. Это обязательное дело, чтоб каждый кого-то ненавидел, всех остерегался и выжидал, когда кто-то другой оступится. У каждой семьи – семь врагов, то же и с каждым родом, и с каждым поселением… Все мозги расходуются лишь на вражду, все силы уходят на изобретение новых способов мести!..

– Но разве это жизнь?! – воскликнул пораженный Сюбетей. – Неужели никто из вас, умнейших, не в силах ничего изменить, не может ничего объяснить своему народу? Неужели твои сородичи не в состоянии понять самых простых вещей?

– Нет, не могут… или не хотят…

– Почему?

– Потому что никто никому не верит, не доверяет даже ближним. В самом простом и очевидном обязательно хотят увидеть какую-то гнусную подоплеку, подозревают что-то нечистое и опасное для них.

– В самом деле?

– Да, к несчастью… Это мерзопакостное отношение к жизни просто пропитало души и умы больного множества, въелось и укоренилось в них… – Элий опять вздохнул по-старчески, глубоко и печально. Потом какое-то время он сидел молча и опустив глаза.

– Но это же невозможно! – Сюбетей, обычно всегда сдержанный в проявлении своих чувств, на сей paз невероятно сильно разволновался. Вскипел от слез этого юноши, который сразу же ему по душе пришелся своим, каким-то особым, внутренним, непоказным достоинством. – Ну, никак до меня не доходит: такой великий народ, ваш народ, который уже не одно тысячелетие имеет письменность, народ, уже давно достигший самых блистательных высот развития – и так разленился, так пал духом и опустил руки. Не укладывается это в голове!

– Видно, ничто не вечно в подлунном мире, не может постоянно идти в рост, развиваться… Есть же мнение, что пора взлета и расцвета обязательно должна смениться временем упадка либо застоя и гниения…

– Ты хочешь сказать, что мир не стоит на месте, что все меняется, и одно идет нa смену другому, так? – Сюбетей, прослывший «человеком с непробиваемой грудью», всем известный своим хладнокровием, умением скрывать даже самые бурные чувства, не в шутку дивился тому, что в суждениях Элия все ему не только понятно, но и близко и задевает самые чувствительные струны в его душе. – У нас разве что про самые мелкие роды да просто беднейшие, считай, что выморочные аймаки-селения говорят: «Нравы у них стали загнивать, путное потомство у них на свет не появляется, к дурным привычкам пристрастились – видать, к вырождению у них дело идет!»

– Видно, у нашего народа, судя по всему, время вырождения настало, это несомненно, – печально согласился с ним собеседник. – Будь иначе, разве терпели бы мы над собою власть этих бродяг, этих тупых чжурчженов?!

– Однако, друг мой, разве все народы Китая, число которых уже равно многим тысячам тысяч, можно мерить той же мерой, что и какой-то захудалый род или малый аймак? – И Сюбетей слегка улыбнулся.

– Если дух в упадке и нет воли – многочисленность бесполезна. – Элий яростно взмахнул тонкими бледными руками, не знавшими никакого труда, кроме письменного. – Если народ стал вырождаться, его многочисленность оборачивается не спасительным парусом, а ненужным грузом, тянущим на дно!

– О, уже рассветать начинает, – вдруг сказал Сюбетей. – Мне уж, видно, ни к чему возвращаться к себе в ставку, только время терять, найдем здесь доброе место, чтобы посидеть за чаем да побеседовать без спешки.

– Как вы решите, так пусть и будет. Мне спешить некуда…

– Добро! – И Сюбетей вызвал нукеров из своей охраны, дал им какой-то наказ.

– А сколько вас – настоящих монголов?

– Наше ядро – примерно… около двухсот тысяч, около двух бумтаев, по нашему счету. Но сейчас, когда собрали всю Степь, по тому же счету стало чуть больше сайата, больше тысячи тысяч.

– Надо же! Вас так немного, а сколько у вас великих полководцев?! Я пробовал посчитать – получается более семи десятков лишь главных, державных! А у нас на весь Китай не найдется ни одного, кто бы сравнялся с ними, ни одного, способного возглавить войско для победы, объединять разрозненные отряды в могучий кулак, вообще стать щитом страны! – воскликнул Элий.

– Ну, тут все не так просто, как тебе видится, – улыбнулся Сюбетей. – Полководец не вырастает сам пo себе, словно трава в Степи. Мужчина должен получать закалку в походах чуть ли не с младенческих лет, самостоятельно, на собственной шкуре должен испытать все превратности судьбы, все колючки жизни.

– Но и у нас будто бы воинов обучают, натаскивают, воспитывают в великом множестве, а толку мало. Что-то не видно ни одного знаменитого полководца.

– Не могу поверить, что исчезли среди вашего народа достойные люди. Одаренные, сильные духом и телом, способные стать богатырями и воителями – есть они! Да еще и среди такого высокоразвитого и образованного народа, как ваш. Конечно, есть!

– Да где ж они? Не видно их и не слышно…

– А они проявить себя просто не могут, им отрезаны все пути к этому. Ведь чжурчжены понимают: они обязаны этому препятствовать, не должно быть в государстве китайских полководцев-предводителей. Вот и не может получиться такой воин из человека, который окружен вечным недоверием, всегда под надзором и подозрением. Сам подумай, – молвил Сюбетей. В его голосе звучала твердая убежденность.

– Да, тут спорить не о чем… – нехотя согласился Элий.

«… Не о чем, – подумал он. – Все беды и несчастья его страны – из-за ее правителей, вот уже сто лет в ней бесчинствующих. Ничего доброго не может исходить от людей, вся мощь которых – в умении запугивать, подавлять и навязывать свои бездумные прихоти». С этими мыслями Элий внимательно огляделся. Он уже не раз бывал в этих местах, но и не подозревал, что тут есть такие дивные уголки природы, как вот этот – столь прекрасный вид открылся ему… И он вздрогнул, увидев, каким зловеще-багровым цветом окрасился восточный край небосвода. Если чуешь приближение беды, то все на свете обретает особый смысл, становится ее приметами, таит в себе ее угрозу…

Ведь эти богатые, благодатные луга, спокойно дремлющие в предутренний час, эти дворцы и дома, укутанные в роскошь зелени, вскоре будут залиты человеческой кровью, обволокутся дымом и гарью, станут руинами! Жестокое дыхание войны всюду опаляет землю одинаково… И хоть знаешь сам, какое надвигается бедствие, но нет никакой возможности ни остановить его, ни предотвратить, ни даже задержать хоть на малое время.

И какие бы вожди, тойоны и прочие высокородные ни прятались там, в крепостях Великой стены, что карабкается уступами по склонам недальних – отсюда увидать можно – северных гор, какие бы приказы ни отдавали они оттуда, все равно: самая большая беда ударит по простым людям, спокойно спящим в этот предрассветный час. Она разорит их жилища, размечет имущество, сожжет посевы, все прочее тоже огню предаст, а сами они первыми встретят смерть…

– Ну, Элий, будет тебе так тревожиться до поры, всякие ужасы представлять. Все еще уладится, – молвил Сюбетей, словно заглядывая в его мысли.

– Не надо утешать меня, будто я дитя малое. Когда сшибутся друг с другом два таких огромных войска, разве последствия не будут страшны?

– Но, может, все уладится на переговорах. Вон, наш Джучи-Хан на севере одними лишь переговорами обошелся, ни капли крови не пролил, никого мечом не коснулся, а более десяти племен убедил вступить в состав нашего Ила.

– Однако на сей раз перед вами – чжурчжены. Я немало читал об их истории и потому знаю: такого народа больше нигде в мире не сыскать… С ними ни в чем не найти понимания, и нет таких слов ни в одном языке, чтоб с ними договориться. Так что вам не избежать с ними войны, другого пути к пониманию они не ведают. – И Элий по-стариковски крякнул и снова вздохнул.

– Разберемся и с чжурчженами. Доселе как-то ведь говорили мы с разными племенами… Только вот почему вы, исконные жители Китая, упускаете возможность освободиться, почему вы едины с поработителями, целый век вас угнетающими? Или вы не видите, что мы пришли дать вам волю?

Элий бросил на собеседника осуждающий взор, смерил его гневным взглядом с головы до пят:

– Ты так говоришь потому, что никогда не знал, каково это – быть под гнетом другого народа. Думаешь, китайцы по своей доброй воле покорны чжурчженам? Знал бы ты, сколь это страшно – даже не попытка сопротивления чжурчженам, а мельчайший повод для подозрений в такой попытке. Суд у них скорый тут же уничтожат не только тебя и не только семью твою, но и весь твой род до последнего младенца!