Убиты под Москвой. Крик. Повести

– Хотите кофе? – спросил он.

– Мо-ожно, – отозвалась малышка. – А вам не вредно?

– Што такоича? – сказал Сыромуков. – Извольте влезть на табурет и не поучать старших.

Шутка получилась не столь бравадной, сколько неуклюжей, – круглый вертящийся табурет был слишком высок для бедняжки, и ей в самом деле пришлось залезать на него. Сыромуков заказал кофе и полтораста граммов коньяку. Бармен, молодой армянин с университетским значком, грамотно разлил его в разлатые розовые рюмки – поровну в каждую.

– Чао! – сказал Сыромуков, поднял свою рюмку. – Или это говорят в других случаях?

Малютка неопределенно кивнула. Она пила дробными поклевными глотками, запрокидывая голову и отстраняясь от стойки, а это было небезопасно, так как толстенькие ноги ее не доставали до пола и оставались на весу. Бармен включил магнитофон, и под дикий завыв Тома Джонса она светски спросила Сыромукова, почему все-таки он считает, что хорошее здоровье должно мешать писателю? Очень странное утверждение!

– Разве я когда-нибудь говорил такую ересь? – притворно изумился Сыромуков.

– Да, вчера.

– Я, наверно, имел в виду не физическое самочувствие писателя, а его неспособность плакать над судьбами своих героев. Только и всего.

– Но если эти судьбы радостны?

– Насплошь?

– Да.

– Это, по-вашему, возможно?

– А по-вашему?

– По-моему, нет.

– Почему?

– Потому что… – Сыромуков запнулся, – трудно представить себе человека, который бы всю свою жизнь оставался на каком-то исходном уровне самосознания.

– Выходит, что радости и счастье доступны только умственно отсталым?

– Да нет, это никак не выходит, – возразил Сыромуков, – и вы, как мне кажется, отлично понимаете, о чем идет речь!

– Ну, может, немного и понимаю…

– И слава богу, что немного, – сказал Сыромуков с наигранной веселостью, – вам совсем незачем стариться преждевременно. Хотите еще коньяку?

– Нет, я могу опьянеть, и вам тогда придется каждую минуту отвечать на мои «почему».

– Становитесь любопытны?

– Смелею, – сказала малышка. – Я, например, могу тогда спросить, что вы испытывали вчера на людях, идя со мной рядом?

Она не смотрела на Сыромукова, попивая кофе и отстраняясь от стойки, и вид у нее был насмешливо дерзкий и даже злорадный. Сыромуков изобразил на лице выражение застигнутости и заказал новую порцию коньяка.

– Что ж, могу признаться, – запоздало сказал он. – Мне было не очень весело тащить рядом с вами свои сорок восемь лет. Не хочу, знаете ли, чтобы меня считали старым…

Он и сам удивился нечаянной правде в своем заведомо лживом ответе на ее уличающий вопрос и, чтобы не упустить этой мгновенной вспышки откровения, сказал еще:

– Кроме того, я вчера сразу же забыл ваше имя. Из-за склероза, понятно, – прибавил он поспешно.

– Ну, будем считать, что мы квиты, – сказала она, – звать меня Ларой, и я, представьте, тоже забыла ваше отчество. Денисович, да? А ваш сын Богдан, верно?

– Наоборот, но может сойти и так, – ответил Сыромуков и разлил по рюмкам коньяк. – Вот видите, мне уже неудобно сказать вам ни «чао», ни «салют».

– Почувствовали себя старше, сообщив мне свои лета?

– Что-то в этом роде, – признался Сыромуков.

– А вы вообразите, что вам тридцать пять. В этом случае мы окажемся ровесниками.

Он поклонился ей, не поняв толком, шутит она или издевается. Но, может, ей в самом деле тридцать пять лет? Маленькие собачонки до конца остаются щенками. Недаром у нее так по-взрослому развиты бедра… У Сыромукова вспорхнула неприятная для самого себя мысль: знала ли она мужчину и как это могло произойти? Партнер был под стать ей ростом? Несомненно… И все равно едва ли это у них было похоже на таинство любви. Нет. Это как саморастление несовершеннолетних!

– Кто вы по специальности, Лара Георгиевна? – спросил он.

– Я работаю в одном НИИ, – со значительной безразличностью ответила она. Сыромуков иронически заметил, что звучит это внушительно.

– И что вы там делаете?

– Ничего особенного. Перевожу временами кое-какие статьи из английских и французских периодических изданий.

– Понятно, – почтительно сказал Сыромуков. Он заплатил за коньяк и кофе, передав бармену два рубля на чай. Наличных денег при себе оставалось три десятки, а это значило, что за неполные тут двое суток профершпилено около тридцати рублей. Ничего себе гусь! Его обидела небрежность бармена, с которой тот бросил в ящик деньги, и то, что он не поблагодарил за чаевые: Сыромукову совсем не хотелось, чтобы у малютки возникло подозрение, будто он скуп, черт возьми, или беден. Наверно, она заметила его нерасположение к бармену и, когда они отошли от стойки, сказала, что не может понять, как этому молодцу с университетским значком удается ладить со своим занятием. Сыромуков охотно воздал бы бармену, но не с этого конца. Занятие его как занятие. Есть сколько угодно вредней и хуже. В конце концов малый служит людям. И себе, конечно.

– Что ж, он почти приблизился к идеалу древних греков – веселью и удовольствиям, – сказал он.

– Насколько я знаю историю, это их и погубило, – учено заметила Лара.

– Да. Их не спасла даже христианская религия. Они просто выродились. Теперешний грек – это, кажется, помесь цыгана с гунном, – оживленно сказал Сыромуков, – невежа бармен получил свое сполна. – Лара, по-птичьи скривив голову, зыркнула на него снизу и невинно осведомилась, а кто, по его мнению, вообще современные советские люди. Сыромуков сбился с подлаживающего шага и настороженно спросил, что имеется в виду.

– Духовные ценности. Развитие исторического характера нации, прочность культуры, морали и все такое, – смиренно ответила она.

– Ах, вот лишь это, – разочарованно сказал Сыромуков, – но видите ли, если к этому делу подходить с позиции архитектора, то надо заметить, что в любом локальном решении о заселении новых районов почти неизбежен некоторый сумбур и хаос, так как оно исключает научно обоснованное размещение застройки в каждом отдельном случае. Понимаете?

– Вполне. Вы, кажется, испугались моего вопроса.

– Да нет, с какой же стати? Вы просто хотите, чтобы я уклонился от подчинения нормативам.

– Каким это?

– Действующим в этот момент. Ведь всякий архитектурный проект должен иметь еще и связь с определенными условиями жизни людей, а не только красиво вписываться в ландшафт и флору. Хотите, присядем вон за той пальмой у шахматного столика? У нас будет там неотразимая декорация.

– Хорошо. Но для чего вы говорите все это?

– О пальме?

– Об архитектуре своей.

– Внушаю вам уважение к себе как к современнику современников.

– Сомневаюсь в эффективности вашего метода.

– Это у вас от недостатка информационных данных обо мне. Впрочем, согласно новейшим научно-философским изысканиям, сомнение полезно человечеству.

– Вот как! Где это опубликовано? – заинтересованно спросила Лара.

– Не помню, – серьезно сказал Сыромуков, – но суть положения заключается в том, что субъект, лишенный сомнения, не может, оказывается, обладать высокой моралью.

– Но разве, например, Цезарь сомневался в своем величии? А я где-то читала, что блеск императорского солнца не повредил ему. Он был остроумен, очарователен и образован.

Сыромуков снисходительно заметил, что мораль тут ни при чем. Они уселись за пальмой. Он закурил, и Лара тоже попросила сигарету.

– Все же вы уклонились от прямого ответа на мой вопрос, – сказала она, въедливо затянувшись дымом. Глаза ее блестели, и вся она была какая-то шершавая и азартная.

– Вам хочется, чтобы я перечислил отрицательные стороны характера моего современника? – спросил Сыромуков. – Извольте. Он чересчур торопится заглянуть в любой финал. Скажем, в конец своей дружбы, любви, в конец книги, в конец своего пути. Кроме того, он изрядно и повсеместно обнаглел, требуя и получая от жизни больше, чем ему причитается.

– А кто может определить, что и кому причитается! – вскинулась малютка.

– Очевидно, общество. У человека должно быть недосягаемое в жизни, – сказал Сыромуков, – потому что убежденность любого и каждого во вседоступности в конечном итоге сведет на нет творческое усилие таланта, просвещенность, честь, доблесть, трудолюбие и тому подобные высшие достоинства разума и воли!

Некоторое время Лара молчала, затем рассудила, что в его афоризмах – это слово она произнесла с язвительным нажимом – нет логики! То он пытается внушить ей уважение к современнику, то заявляет, что тот – повсеместный нахал. Как же ей быть? Сыромуков, с внезапно опавшей душой, уныло подумал, как сильно он постарел за последние годы. Лет шесть назад он едва ли бы пустился при такой пигалице в какие-нибудь рассуждения с целью блеснуть своей эрудицией! Интересно, догадывается ли она об этом? Очевидно, нет. Иначе ей не пришло бы в голову сделать такой добросовестный вывод из его «афоризмов». Она давно устрашилась внешнего мира, и ей почему-то вздумалось искать у него подтверждения своим каким-то, скорей всего мнимым, достоинствам перед этим миром. Только и всего. А он ударился в напыщенное красноречие. И с какой целью? Хотел, значит, понравиться…

Малютка сидела нервно взъерошенная – как-никак, пила наравне, и Сыромуков почувствовал сострадание к ней и к себе.

– Я необязательно должен быть прав, – сказал он, отвечая на ее вопрос, как ей быть. Она вымученно улыбнулась и возразила, что неправых бьют.

– Кто? – защитно спросил Сыромуков.

– Имеющие на это право.

– Сила еще не право!

– А право – сила?

Сыромуков сказал, что человечество всегда стремилось к этому. По крайней мере лучшие его представители… Он ничего не мог поделать с собой, – говорить хотелось возвышенно, но причиной тому мог быть и коньяк.

Ларе, оказывается, уже были назначены какие-то послеобеденные процедуры.

Расстались они почти друзьями. А час спустя Сыромуков писал Денису, что тут тоже идет дождь с ветром, дующим с гор, а это хуже, чем там у него в Прибалтике, потому что горный ветер держится стойко. По целым суткам и даже неделям. Он уверял сына, что лично ему непогода не мешает. Совершенно. Он знает, что нужно добросовестно лечиться, помнит, что прошло уже почти три дня, а когда Денис получит это письмо, до возвращения останется всего лишь дней десять-двенадцать… Сам с собой Сыромуков поладил на том, что рано или поздно, но дождь все равно пойдет тут и что отсутствие каких-либо корыстных намерений по отношению к малютке вполне извиняет его сегодняшнее невзрослое поведение.

На ужин он не пошел.

Яночкин явился часу в десятом оживленный, в белой курортной фуражечке и с двумя бутылками «Киндзмараули». Сыромуков не успел погасить ночник, чтоб притвориться спящим, и тот доложил, что был в городе.

– Свободно, слушай, продают, – удивленно сказал он о вине, – и сколько хочешь. Надо же! А в Москве такое достать трудно.

– Конечно, запаситесь, – одобрил Сыромуков, подумав, что дожить до шестидесяти лет и сохранить себя в такой форме – истинно растительное качество. Он, вероятно, спрячет сейчас бутылки в тумбочку. Еще бы, черт возьми, предлагать ему распить их со мной! С какой стати? И все же… Неужели спрячет? Но Яночкин с бодрым пристуком поставил бутылки на стол, включил большой свет и стал извлекать из карманов мандарины.

– Во! Видал? Знаешь, кто любил это вино? Только его и потреблял… Давай-ка отметим наше знакомство, – с чувством произнес он.

Сыромуков сказал, что уже отметился коньяком. Пить чужое вино не хотелось, это грозило моральной кабалой, но все же ему пришлось встать и одеться, – Яночкин с душевным благоденствием облупил несколько мандаринок, приготовил стаканы и торжественно ждал в кресле. Они выпили за знакомство, и Петрович опять назидательно напомнил, кто любил «Киндзмараули».

– Как вот ты считаешь, это был великий человек? – спросил он, чисто светя глазами. Он целиком направил в рот мандаринку и перекатывал ее из стороны в сторону, как горячую картошку. Сыромуков в свою очередь спросил, как ему хочется, чтобы это было.

– А как есть на самом деле, – сказал Яночкин, успев к тому времени управиться с мандаринкой.

– Ну и считайте, что все так и есть, как кажется, – посоветовал Сыромуков, – это спокойнее.

– Да я-то знаю, как мне считать, а вот как ты? Для интереса разговора можно ж и поспорить, верно?

– У нас сейчас ни о чем не получится равный спор, потому что на вашей стороне явное преимущество. Вы старше меня, и я пью ваше вино, к которому вы питаете больше симпатий, чем я, – признался Сыромуков и сразу же пожалел о своей откровенной невежливости: Яночкин сухо сказал: «как хочешь», – и обиженно замолчал. Ладу и миру в палате требовалась какая-то спешная милосердная помощь, и Сыромуков с отчаянной невинностью поинтересовался, дадут ли ему в этом доме выпить еще.

– Да тебе ж не нравится мое угощение! – пораженно возразил Яночкин. – Или это ты нарочно ломался?

– Мне просто совестно, – сказал Сыромуков, – по правилу, угощать полагалось бы мне вас.

– А будто мы последний день!

Яночкину снова стало хорошо, он налил по второму стакану. Речь о достоинстве вина больше не заводилась. Петровичу хотелось потолковать и выяснить ради беседы, как он сказал, кто тут, интересно, прислуживал немцам в санаториях во время оккупации – местное население или пленные. Сыромуков этого не знал. И разве санатории действовали тогда? Да, не все, но некоторые работали. Предателей хватало. Особенно среди пленных, это ведь ясно. Раз ты сдался врагу и остался жив – значит, что? Нет, сам он на фронте не был. По брони шел… Будем вторую бутылку начинать? Как угодно. А в плен, между прочим, люди попадали, а не сдавались, дорогой Павел Петрович. Особенно в сорок первом.

– Ну, мы знаем, Богданыч, как они «попадали». Ты был тогда еще молод…

– Да нет, – протестующе сказал Сыромуков, – мне, с вашего позволения, пришлось воевать! И лично я наградил бы всех пленных, кто остался цел в фашистских лагерях!

– Так из них же власовцы вербовались, – оторопело заметил Яночкин.

– Я сказал, кто остался жив в лагере, – уточнил Сыромуков.

– И каким бы ты их, к примеру, орденом?

Сыромуков сказал, что тут нужен был какой-то особый орден, с особым статусом.

– Чтоб за плен, значит, выходило?

– За страдание и муки.

– Ну, а назвать его как же надо было?

– Может быть, орденом «Скорбящей Матери».

– Гм!

– Не годится?

– Нет, – сумрачно сказал Яночкин. – Скорбная мать тут ни при чем. Вот ежели что-нибудь вроде блудного сына – дело другое. Тут все правильно. Получай и носи свой знак без права снятия. До самой смерти…

Сыромуков внимательно посмотрел в глаза Яночкина – бледно-серебристые, безвольные и почти ласковые, не принимавшие, казалось, участия в беседе и жившие сами по себе, отдельно от мыслей, рождавшихся в его мозгу. Сыромукову подумалось, что в детстве Яночкин, наверно, был нудной плаксой, не переносившим преимущества сверстников, и что оспаривать его не следует, хотя из-за такого потворства между ними создастся неразмыкаемый круг лицемерных отношений почти на целый месяц жизни!

– Спасибо вам за вино, Петрович, – с болезненной гримасой сказал он, ощутив, как зло и часто забилось сердце. Возле окна, куда он прошел, вскинув к голове руки, приступ прекратился, и Яночкин безмятежно спросил его в спину, не пойти ли им погулять перед сном.

– Или поздно уже? Говорят, будто в одиннадцать часов запирают двери и спускают овчарку? Ну и правильно!

– Да-да, – потусторонне отозвался немного сгодя Сыромуков с мятной лепешкой валидола под языком, вглядываясь в фантастично мерцающий трепет далеких городских огней в темной глубине котловины. – Все правильно и все прекрасно!

– А как же! – согласно сказал Яночкин. Он тоже поддался какому-то элегическому настроению, понуждавшему к замедленным движениям и молчанию, и они долго и кропотливо раздевались, а потом старательно укладывались в кровати. Все было покойно и устойчиво. Ночь могла пройти благополучно – после вина Яночкин необязательно должен храпеть. Он вполне достойный и интересный человек, хотя и с непостижимым порой строем суждений, но мало ли у кого и чем пылает голова!.. И кто знает, может быть, эти злосчастные пленные нечаянно причинили ему в свое время горе или обиду. Мало ли! Жестокость и недобро сами собой не рождаются в человеческом сердце. Для этого нужны причины. Пусть даже ложные…

Примечания