Бытие и возраст. Монография в диалогах

Рецензент:

доктор философских наук, профессор С. А. Лишаев

доктор философских наук, профессор В. А. Конев

Расшифровка и обработка текста, примечания

Ольги Владимировны Павлухиной

Предисловие

Наша монография представляет собой попытку систематизировать многолетнее чтение курсов по философии возраста на философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета, в Санкт-Петербургском гуманитарном университете профсоюзов – а также в других аудиториях1. Мы имели счастливую возможность в диалоге с заинтересованными студентами не просто произносить некоторые по возможности систематические «общие места» по философии возраста, но превратить эти лекции в дискуссии – в своеобразные «мозговые атаки», где стремились осмыслить феномен персональной и социальной жизни как возраст.

Таким образом, задача монографии, которая сложилась в результате этой работы, предстала как двоякая: во-первых, она являет собой более или менее систематический курс, который может помочь в учебном плане; во-вторых, здесь формулируются некоторые новые, недостаточно ясные, вопросы в философии возраста и обсуждаются возможные пути их решения. К таким относятся, например, проблемы неотении, некоторые аспекты взаимодействия возраста социума и возраста индивида, также ряд других.

Диалогическая форма монографии, возможно, для многих непривычная, пытается представить живой процесс гуманитарного исследования в традициях «диалогической философии» от И.-Г. Гамана до М. Бахтина. В сущности, философское исследование всегда, начиная по крайней мере с Сократа, было тесно связано с образованием. Этой методологии, в некоторых существеннейших пунктах комплементарной по отношению к «трансцендентальной философии», уделяется в современных исследованиях недостаточное внимание. Таким образом, становятся возможными обучение в исследовании и исследования в учебном процессе (и эксцессе!).

Существенно для нашего исследования экзистенциальное его измерение. То обстоятельство, что одному из нас в настоящее время уже далеко за семьдесят, а другой находится в возрасте, обозначенном в монографии как «акме», позволяет авторам пропустить философскую аналитику возраста через своё внутреннее мироощущение. Отсюда, в частности, внутреннее напряжение представленного диалога, явно или скрыто перерастающее подчас в довольно жесткую полемику «отцов» и «детей». Проскальзывающие в тексте архетипические образы Евгения Базарова и Павла Петровича Кирсанова играют не случайную, а весьма существенную роль.

Авторы выражают глубокую благодарность Ольге Владимировне Павлухиной, кандидату философских наук, которая взяла на себя огромный труд по расшифровке диктофонных записей, по структурированию и литературной обработке текста. Без её самоотверженных усилий данная монография не могла бы состояться.

Мы хотели бы также сердечно поблагодарить наших заинтересованных слушателей, особенно студентов философского факультета СПбГУ, которые помогали нам и вдохновляли нас как в постановке вопросов, так и в их решении.

Константин Пигров,

Александр Секацкий

Введение

Осмысление человеческого возраста

Константин Пигров: Проблема возраста с философской точки зрения – это не что иное, как вопрос о времени, поставленный перед человеком в практической плоскости его собственной неповторимой жизни2.

Почему возраст столь важен для каждого человека? Говоря о возрасте, я говорю об одном из ключевых измерений человеческой индивидуальности. Он задевает глубинные основания нашей жизни, он так же уникален, как уникальна каждая человеческая жизнь. Ясно, скажем, что «сорок лет» мужчины не равны «сорока годам» женщины, «сорок лет» рабочего не равны «сорока годам» ученого исследователя, словом, «сорок лет» одного человека не равны «сорока годам» другого.

Возраст в обыденном сознании выражается прежде всего количественно, но это неточная, обеднённая характеристика. Возраст, сведенный только к цифре, выражающей прожитые годы, то есть только к количественному измерению, обнаруживает плоскую абстракцию бесконечно многообразного процесса/эксцесса жизни. Конечно, такая абстракция необходима для познания человека вообще и познания человеком самого себя, но ни жизнь человека, ни его возраст ею не исчерпываются. Чтобы конкретизировать тему индивидуальности возраста, несводимой только к количественной характеристике прожитых лет, обратимся не к тому, как считается возраст, а к тому, как он переживается, – к его экзистенциальной3 характеристике. Человеческий возраст – это феномен меры как единства количества (прожитых лет) и качества (неповторимой индивидуальности жизни).

Человек – конечное существо. Глубинный смысл концепта возраста (идеи возраста, понятия возраста) заключается именно в конечности человеческого бытия, смысл человеческого возраста – в его ограниченности, в конце концов, в смертности каждого человеческого существа. Человек рождается в сущностном плане как бы «из ничего», и он смертен – уходит в небытие. Сама его жизнь между рождением и смертью как скольжение на волне в серфинге.

Конечно, возрасты взаимосвязаны, «поддерживают» и/или отрицают друг друга. Но каждый возраст (детство, отрочество, юность, зрелость, старость) не является только средством и обязательно имеет ценность в самом себе. Каждый возраст самоделен и самоценен. Нельзя считать, что детство – это всего лишь некая «вспомогательная конструкция» – строительные леса, с помощью которых можно выстроить «хорошую» или «плохую» взрослость. Или, далее, взрослость не есть всего лишь «средство» для достойной старости. Возраст есть изнутри, экзистенциально переживаемое нами время бытия, которое представляет собой самоценность.

Александр Секацкий: Вот простые свидетельства, подталкивающие к очень даже существенным выводам. Допустим, перед нами младенец, срок жизни которого пока измеряется неделями: ему шесть недель. Затем о детях говорят: ему восемнадцать месяцев… Далее количество лет уже оказывается более или менее оптимальным показателем возраста, в соответствии с которым действует и социальная матрица. И, наконец, мы говорим: да ему уже пошел восьмой десяток…

Такая калибровка есть внутренняя размерность, и она, безусловно, отражает саму суть дела. В возрасте от тридцати до сорока, например, уточнение количества месяцев нелепо и напоминает известный парадокс П. Витгенштейна: «Если яблоко созревает в течение лета, могу ли я сказать, что это яблоко зреет уже полчаса?»4. В сущности, в возрасте от восьмидесяти до девяноста количество лет уже оказывается условностью. Тем не менее в этих нехитрых констатациях скрыта имманентная определенность всякого времени – самого времени; возможно, что даже разделение на прошлое, настоящее и будущее оказывается чем-то более сложным и искусственным, чем эта исходная самоочевидность калибровки времени, времени всякого сущего. Собственные кванты каждого времени в большинстве случае несоизмеримы с квантами соседнего времени, отсюда вытекает и абсолютный произвол времени циферблатов, но любая обогащенная темпоральность подчиняется правилу укрупнения внутренних счетно-учетных единиц. Если есть «закон Ома для участка цепи», то можно сформулировать что-то вроде своеобразного закона для участка хронопоэзиса5, который определяется пределом применимости имманентных счетных единиц: как только они перестают быть самодостаточными, можно говорить о следующем участке хронопоэзиса – либо того же самого, либо отпочковавшегося иного, нового, времени, которое, опять же само может стать мэйнстримом, «захватив» какую-нибудь регулярность. А может быть, отклонившееся время будет вновь возвращено.

Отсюда, опять же, ответ на вопрос, «каков твой возраст», окажется весьма информативным, если прозвучит, например, так: «Мой возраст измеряется уже в годах, а возраст моей сестрицы ещё в месяцах…». И всякое сущее как происходящее может быть определено в соответствии с возрастным порядком (порядком возраста): такой-то процесс вступил в третий порядок хронопоэзиса, и номер этого порядка может быть универсальной константой вроде числа ω или постоянной Планка независимо от того, идёт ли речь о возрасте организма, горного массива, возрасте вида, популяции или культуры – цивилизации.

К.П.: В связи с темой возраста особое внимание следует уделить мотиву страха. Возраст – это проблема жизни с точки зрения одной из самых всепоглощающих эмоциональных составляющих человеческого бытия – чувства страха. Каждый возраст обладает своим специфическим страхом. Далее мы сможем обратиться чуть более подробно к страху старика – страху, который конституирует старость как таковую.

Однако страшно не только то, что ты умрешь, – и, стало быть, вся жизнь может быть рассмотрена как ожидание смерти. Страшно и то, что, рождаясь на этот свет, ты вынужден всё начинать сначала. Ты являешься в мир помимо своей воли хотя бы потому, что у тебя, как новорожденного, воли ещё нет. Фактически ты обнаруживаешь себя в уже существующем мире радикально неподготовленным к нему – как незваный гость. Мы увидим далее более подробно, что трагедия старика в том, что он уже чужой в этом мире, а глубинная трагедия ребёнка, может быть, скрытая от него самого, (хотя ребёнок не может выразить эту свою трагедию или даже в полной мере осознать и пережить её), что он в этом мире ещё чужой. Этот равнодушный мир «не хочет» его принимать. Мир не звал и не ждал его. Ребёнок ничего не знает об этом мире, он ещё никак не обозначил свое бытие в нем. Переживание ребёнка может быть выражено так: зачем я появился в этом мире? Оно, по сути, имеет отношение не только к детству и выражено А. С. Пушкиным в одном из самых трагических его произведений:

Жизнь человека во времени есть постоянное преодоление страха. Универсальный способ справиться со страхом – это некоторый «запас прочности» нашего бытия, готовность ко всему, что бы ни случилось, – некоторый его жизненный потенциал в самом широком смысле слова. Поэтому проблема возраста – это, по сути, проблема потенциала, его накопления и растраты. Вопрос первой половины жизни, не столько ребёнка, сколько подростка, молодого человека, и ранней взрослости – это вопрос способностей, задатков, дарований, которые также есть проблема человеческого потенциала. Обладаю ли я дарованиями, задатками? Предопределил ли Бог моё назначение? Молодой человек в постоянных сомнениях, подчас мучительно решает для себя и хочет продемонстрировать другим, что он действительно обладает задатками, что он талантлив, может быть, даже (в потенции) гениален. Такая постановка вопроса в ново-европейской цивилизации по сути близка вопросу, формулируемому в традиционных цивилизациях: призван ли я Богом?

Очевидным образом жизненный потенциал, как мы увидим в дальнейшем, особенно важен в старости. Настоящий старик должен быть – хотя бы! – богат деньгами. Это некоторое (конечно же, весьма косвенное) свидетельство, что он в мире что-то значит, имеет какое-то право на существование, он совершил что-то достойное. Или старик обладает заслугами, потенциалом влияния, мол, он «не зря прожил свою жизнь», с ним считаются, к его словам прислушиваются, он заслужил авторитет потому, что изменил этот мир, и мир после прожитой стариком жизни стал лучше.

Таковы самые первые наметки переживания возраста, показывающие важность этой характеристики для человека. Чтобы более основательно отрефлексировать наше переживание возраста, необходимо внимательно осмыслить, что такое в философском плане время вообще и как время связано с возрастом человека.

Время – это форма бытия6. В отличие от пространства, время – это не экстенсивная, а интенсивная форма бытия. Что это означает? Пространство в самом абстрактном плане есть особое отношение, где постулируется или предполагается расположение одного рядом с другим, подле другого. Время же, напротив, – это такое отношение, где предполагается, постулируется последовательность одного после другого. Каждая соседняя точка в пространстве не уничтожает другие точки, между тем как каждый следующий момент времени упраздняет предыдущий, чтобы и самому быть в свою очередь уничтоженным.

Следовательно, особенности такой формы бытия, как время, сказываются и на возрасте. Возраст как время человеческого бытия представляет собой интенсивную форму жизни человека, которая переживается как особенно напряженная. Ведь множественность отдельных моментов (периодов, этапов, ступеней) человеческой жизни неодолимо исчезает, и её никак нельзя удержать. Юность безвозвратно уходит, сменяясь зрелостью, а зрелость необратимо и неодолимо сменяется старостью… Философия возраста, или времени человеческой жизни, исследует, как один эпизод, одно событие, одно время, один период, один этап невозвратно сменяются другими эпизодом, событием, временем, периодом, этапом.

Человеческое время (т. е. как раз возраст – форма бытия человеческого индивида) с одной стороны и время общности того или иного масштаба, скажем, семьи, коллектива, этноса с другой взаимодействуют. Человеческий возраст задает модели времени той или иной общности, даже времени существования всего человечества во вселенной; возраст индивида дает времени всего человечества действительность непосредственного переживания. И, напротив, время той общности, в которую включен индивидуальный возраст человека, существенным образом воздействует на него. Проследим, как в связи с историческим временем меняются концепции человеческого времени, или возраста человека.

Историческое время протекает ритмически, моменты величайшего напряжения (скажем, войны, революции, социальные катастрофы) сменяются известным расслаблением истории. Акценты, задающие напряжение в историческом развитии, – это чрезвычайные моменты, кайросы7. В противоположность следует обозначить состояние, которое можно метафорически назвать исторической дремотой, сном истории. Сон истории – это период, когда, как кажется, ничего не происходит.

Историческое развитие во времени предстаёт как чередование кайросов и дремоты. Это и есть в самых общих чертах ритм истории. Жизнь человека – драма проживания им своего возраста – так же ритмична, как и проживание общностью своей истории: некоторые чрезвычайные напряжения, когда человек «всецело присутствует», сменяются спокойными, созерцательными периодами. Ритм биографии необходим, поэтому мы сталкиваемся также с некоторой внешней ритмизированностью человеческого бытия, скажем, ежегодное празднование дней рождения, памятных дат, юбилеев. Этот ритм, привносимый культурой, обычаем, традицией в непрерывное течение человеческого возраста, позволяет выстроить особую композицию движения по возрастам – организовать время человеческой жизни как своего рода драматургическое произведение.

Проживание человеком своего возраста зависит от того, попадает ли его время на момент чрезвычайного напряжения в истории, кайроса, или, напротив, ему выпало жить в эпоху исторической дремоты. Не случайно в современном кинематографе сформировался специфический жанр – фильмы-катастрофы, которые показывают поведение людей в чрезвычайных обстоятельствах конца света, стихийного бедствия, техногенной катастрофы.

Связь человеческого возраста с историческими событиями создает, как известно, поколения. Скажем, в русском XIX веке мы знаем поколение декабристов, поколение «шестидесятников». В советском XX веке отчетливо выделяется поколение тех, кто так или иначе участвовал в Великой Отечественной войне, а также своё поколение «шестидесятников», то есть тех, кто был воспитан на идеях «оттепели» и XX съезда КПСС. Каждый без труда укажет и на другие поколения, которые сыграли ту или иную роль в российской, советской или постсоветской истории.

Однако для понимания возраста необходимо указать и более общие установки, которые бытийствуют в человеческом сознании. Существует по крайней мере две концепции возраста человека, которые связаны с базовыми представлениями об историческом времени. Эти две концепции комплементарны, отражают разные стороны возрастного измерения человеческой жизни.

Первая концепция понимания истории состоит в том, что мир вечен и время бесконечно. Конкретным воплощением этой концепции времени предстаёт так называемое вечное возвращение. Индуистская традиция, например, выделяет четыре века (юги), которые сменяют друг друга, причем после четвертой юги, кали-юги, где мы сейчас живем, должна снова наступить первая юга. Гесиод также выделяет четыре века: золотой, серебряный, бронзовый, железный8. Затем – вселенская катастрофа, и… всё начинается сначала. Демиург, бог не первого ряда богов, творец с оттенком «халтурщик», преобразует хаос в космос, потом забывает о созданной им космической упорядоченности. Между тем божественный порядок «вытекает», «выветривается» из мира, который снова превращается в хаос. Тогда демиург спохватывается, вновь вдыхает в мир божественное начало, и он снова становится космосом. И так происходит бесконечно. «С той же необходимостью, с какой природа когда-нибудь устранит мыслящий дух на Земле, она его породит где-то во Вселенной снова», говорил Ф. Энгельс9, также бессознательно принимая концепцию вечного возвращения. Такой концепции исторического времени в философии возраста соответствует идея метемпсихоза: душа человека снова и снова возрождается после смерти, проживая всё новые и новые жизни, и так без конца, если не предпринять особые усилия для того, чтобы выйти из колеса Сансары, вечной череды новых рождений.

Вторая концепция понимания истории может быть названа библейской, поскольку она последовательно проведена в Библии. В ней постулируются абсолютное начало мира, связанное с «творением мира из ничего», и неизбежность его абсолютного конца10. Причем последнее событие однократно и непоправимо. Не мыслится возможности никакого нового порождения. Мир закончится абсолютно. Из этой второй концепции следует постоянное и напряженное ожидание человеком своего конца, т. е. непоправимой смерти. Соответственно, и возраст человека понимается таким образом, что если после смерти и возможна иная жизнь человеческой бессмертной души (скажем, «блаженство» в раю или «вечные муки» в аду), то это будут качественно иные формы существования, которые никак не могут быть даже сопоставлены с земной жизнью и к которым никак нельзя отнести понятие возраста11. Загробная жизнь, попросту говоря, принципиально «не имеет возраста», как, скажем, электроны и протоны принципиально не могут иметь вкуса и запаха.

Соответственно, и возраст человека после смерти теряет смысл. Жизнь человеческая заканчивается абсолютно так же, как она абсолютно не была до рождения. Для человека новоевропейской цивилизации остается слабое утешение, что человек оставит какие-то положительные, «нетленные» следы в культуре, но и они, увы, не вечны:

Неизбежность смерти не принимается сознанием человека. Поэтому нам хотелось бы мыслить время как время циклическое, где бессмертная душа предстает как счастливое исключение. Причем вовсе не обязательно здесь апелляция к сакральному. Материалист вполне может выстроить свою концепцию бессмертия. Да, пусть мы умрем, но наши дети, внуки снова и снова повторят тот цикл, который проделали в своё время мы, а до нас – наши отцы и деды. Циклы поколений складываются в линейное время истории социума, цивилизации, – линейное время, которое в другом масштабе само оказывается циклическим, включенным в другое, на первый взгляд, линейное, но также циклическое время.

Линейное время задает горизонт смысла жизни, выходящий за границы индивидуального принципиально циклического бытия. Даже если Бога нет, то бессмертие культуры задает нам надежду на бессмертие (разумеется, иллюзорную). Вопреки вышеприведенным трагическим словам умирающего Г.Р. Державина А.С. Пушкин с надеждой восклицает:

Таким образом, возраст человека задан в разломе между циклическим и линейным временем, аналогично тому как возраст существует в разломе между биологическим и социокультурным временем. В преодолении, «снятии» возраста нами руководит безумная надежда выйти из циклического времени в линейное – в надежде на так или иначе интерпретированную «жизнь вечную».

А. С.: Я воспринимаю возраст как большую синхронизацию, обобщение и слияние хронотопов. Подобно всем обобщениям, возраст кажется чем-то искусственным, не учитывающим нюансы, чем-то не вполне достоверно предъявленным к проживанию. Но таковым он может казаться лишь до тех пор, пока человек не сталкивается с куда более безжалостной принудительностью времени графиков и расписаний, то есть возраст есть некая симметричная композиция времен, в чем-то аналогичная другим группам симметрии; если у каждого возраста есть свое «ребро жесткости», удерживающее размерность в неких рамках или пределах, то линейное время вообще есть конструкция, состоящая из сплошных «ребер жесткости». Это важнейшая, сверхгерметичная, упаковка времени после его предварительной нарезки. Вторичная разметка тоже попутно определяет возраст, но без учета внутренней размерности и на свой произвольный лад. Тем самым, как сказал бы Г. Гегель, возраст выступает в качестве средней посылки, противостоя, с одной стороны, метрике, а с другой – разворачиваемым конвертам малой хроники, многочисленным актуальным состояниям, в качестве которых предстает любое время, взятое в минимальном промежутке. Возраст есть реальная целостность, управляющая по способу обратной связи малой метрикой, даваемой извне. Управление такого рода не является ассимиляцией или диктатурой, оно скорее является гравитацией, которая способна меняться под влиянием вторжения или формирования новых масс времени.

В природе возраст носит строго дискретный характер, образуя всякий раз новую телесность; мы как-то даже забываем, что стадия imago (взрослая стадия) и прочие стадии суть метаморфозы, прежде всего разные возрасты индивида как бы хронологические рамки, набранные слишком «жирным шрифтом» и потому сразу бросающиеся в глаза.

Можно сказать, что виды, пошедшие путем столь резкой возрастной дифференциации, не стареют, а просто меняют возраст и умирают. Случаи совмещёния многих возрастных определенностей в одной телесной упаковке представляются более интересными, им даны темпоральности взросления и старения. При этом психофизиологические упаковки возраста у человеческого индивида меняются не менее радикально, просто радикальность эта замаскирована единством телесности и демаскируется как раз сменой имманентных единиц измерения, внутренней калибровки.

К. П.: Возраст интересен не только сам по себе, но и как знак, как символ человеческой самореализации. Возрасту могут быть приписаны различные смыслы. Каждый, вероятно, наблюдал явление, так сказать, «возрастной озабоченности», к примеру, восклицания типа: «Мне уже двадцать лет, а я ещё ничего не совершил!» или «Мне уже двадцать пять, а я ещё не замужем!». Молодящийся старец, как, скажем, у Т. Манна в «Смерти в Венеции»; зрелая дама, желающая выглядеть юной, или, напротив, двенадцатилетняя девочка, которая использует все возможности косметики, чтобы смотреться на восемнадцать…

В приведенных примерах возраст выступает как основание для связи себя с той или иной общностью.

Перед человеком, живущем в новоевропейской цивилизации, такой символизм возраста предстаёт как определенный синдром современности. Для него весьма существенно понимание исторического времени как современности, что тесно связано со специфическим видением возраста человека на нынешнем этапе цивилизации.

Что такое современность? Это понятие не было столь актуальным в традиционных и в древних обществах. Оно появилось в условиях господства идеи прогресса. Современность – это становящееся, происходящее, момент изменения, движения в историческом бытии. Последнее обнаруживает себя в современности через социальную действительность, созидаемую людьми. Или, иными словами, современность – это момент бытия, который поддается сознательному изменению. Современность – это то, что «поправимо», то, что «можно сделать лучше». Именно момент поступательного прогрессивного развития общества существенен для понимания современности как ценности. Соответственно, «современен» тот человек, который своей свободной волей воздействует на историю. Единение индивидуального возраста и возраста прогрессирующей общности, скажем, страны или всех «промышленно развитых стран» отвечает на вопрос, что значит «быть современным», идти в ногу со временем, или отставать от времени, «быть несовременным».