Девчонки, я приехал!

Потом – купание! Отец переодевается в холщовую просторную пару, в вышитую русскую рубаху и сандалии, перекидывает через плечо полотенца. Вдвоём они идут на речку, спускаются по косогору на чистый, весёлый жёлтый песок, и оба одновременно кидаются в воду! Отец саженками доплывал до середины широкой в этом месте Москвы-реки, фыркал, шумно дышал, как медведь. Надинька за ним не поспевала, возвращалась раньше.

После купания обед на террасе, и никуда не нужно спешить, и ненавистный телефон в кабинете пока не звонит, и никто не отвлекает отца от неё, дочери, и от важных и нужных с ней разговоров!..

Разговаривали они до самого самовара, то есть часов до восьми!

До сих пор каждую ночь Надинька разговаривает с ним, рассказывает о своих делах, старается не жаловаться и не хныкать. Отец слушает, почти ничего не говорит, только изредка шутит – вот, мол, какая у меня стала большая и разумная дочь!..

Надинька страшно соскучилась по нему. И по дому соскучилась!..

Вот под Новый год ей вдруг показалось, что дома вовсе нет на свете – ведь не может так быть, чтоб он остался один, без них! Надинька принялась вспоминать: всякий уголок сада, каждую яблоню, трещины на полу террасы, паркет в столовой, резьбу на дверях буфета! И как дворник чистил после снегопада дорожки, ровно-ровно, по ниточке, и как сверкал снег, когда из окон террасы падал на сугробы разноцветный свет, синий, зелёный, красный! В окнах были затейливые витражи. И как на санях привозили из леса ёлку, правил всегда один и тот же бородатый дядька в тулупе. Агаша поила его на кухне чаем, делала бутерброды, а Надиньке выдавалась горбушка чёрного хлеба с солью – угостить большую смирную лошадь. Лошадь переступала ногами, гремела сбруей, косилась на Надиньку и брала с ладони хлеб тёплыми шершавыми губами, от которых на морозе шёл пар. Большие деревенские сани были устланы сеном, от которого пахло травой и конюшней, ёлка лежала на мешковине, и каждый год Надиньке казалось, что лучше этой ёлки у них никогда не было!..

Она должна поехать, проведать дом. Просто посмотреть из-за калитки, может быть, обойти вокруг, если дорожки расчищены.

Надинька специально заранее съездила на станцию, изучила зимнее расписание поездов, и получилось, что, если она вызовется отвечать первой, успеет и туда, и обратно.

Экзамен она сдала легко и красиво.

– Отлично, товарищ Кольцова, – со сдержанным удовольствием сказал ей профессор, возвращая зачётку. – Так держать. Из вас выйдет крепкий инженер.

Надинька старалась не слишком собой гордиться – это как-то не по-комсомольски! – и всё же страшно гордилась. Конспекты она отдала Мирке, которая, как обычно, не знала ни одной формулы, но умела вывести любую – Мирра была самой умной студенткой на курсе.

Из аптеки Надинька даже ухитрилась позвонить Агаше.

Подошла, конечно, бабуся Колпакова.

– Позовите Агашу, – попросила Надинька весело.

– Нету её, – мстительно отозвалась бабуся. – Как с утра ушла, так и не возверталась!

– Передайте ей, пожалуйста, что у меня «отлично»! И сессия сдана!

– Я передатчиком служить не нанималась, – ответила бабуся и положила трубку.

Надинька засмеялась и скорчила телефону рожу.

Как только она выскочила из тёплой аптеки на морозную улицу, её окликнули:

– Надежда!

Надинька проехалась по утоптанному снегу, чуть не упала, замахала руками и схватилась за ствол липы.

– Коля?

Он подошёл и крепко пожал ей руку.

– Сдала?

Надинька кивнула, поправляя беличью мамину шапочку.

– А ты?

– Я сразу за тобой пошёл отвечать.

– Ну? «Пять»?

– «Четыре».

– «Четыре», – сказала Надинька, – это хорошо!.. Правда?

Однокурсник Коля вздохнул. Надинька очень нравилась ему, но казалось немного странным, что рыжая девчонка учится, словно не прикладывая никаких усилий, и всё время на «отлично», а он сидит и зубрит, а больше «четырёх» всё равно не выходит!

– Ты домой? Можно я тебя провожу?

Надинька удивилась.

– Вообще-то я на поезд, – призналась она. – Мне нужно за город.

– Так я тебя за город провожу, – обрадовался Коля.

Надиньке совсем не нужна была компания, ей хотелось повидаться с домом – они слишком давно не виделись, – но как отказать, чтоб не показаться невежливой и заносчивой, она не знала.

– Ну, пожалуйста, – согласилась она. – Но это неблизко.

– Ты на лыжах, что ли, собралась?

– Почему ты решил? Нет, просто мне нужно съездить.

– Двадцать пятого января назначен лыжный поход, – сказал Коля. Они шли в толпе, всё густевшей по мере приближения к метро. – Ты пойдёшь? Говорят, под Дмитровом хорошее катание.

– Ещё не знаю, буду ли свободна, – отвечала Надинька. – Я в каникулы на кафедре работаю.

– Тоже дело, – похвалил Коля. – Я вообще думаю на вечерний переходить, чтоб работать и учиться! Так толку больше, и матери стану помогать. Она у меня одна колотится.

Разговаривать им было не о чем.

Странное дело! Вот с Серёжей они никак не могли наговориться. Когда в первый день расстались, Надинька недоумевала – они так ни о чём и не успели поговорить!

В поезде Коля рассказывал о жизни где-то под Челябой, там «колотилась» его мать. Надинька вежливо слушала.

Вагон был холодный, летний, от заросших льдом окон так сквозило, что приходилось то и дело поворачиваться спиной и прикрывать варежкой зябнущее ухо.

На станции из поезда вышли трое – Надинька с Колей и какой-то мрачный тип с солдатским вещмешком за плечами. Когда поезд прогремел, удаляясь, сделалось тихо-тихо, только слышно, как кричат галки и скрипит под ногами снег.

– А тебе зачем сюда? К бабке, что ли?

Надинька не поняла.

– Ну, у тебя бабушка тут в деревне?

– Мы здесь раньше жили, – объяснила Надинька. – На даче. Мне хочется дом проведать.

– На да-аче, – удивился Коля. – А вот я не пойму, для чего трудящемуся человеку дача!..

– Чтоб отдыхать, – туманно объяснила Надинька. – После работы.

– Отдыхать культурно надо. На стадионе или в библиотеке. В концерт сходить или в музей. А в деревне разве отдых? В деревне своей работы полно.

В поле на них налетел морозный ветер, исхлестал по щекам, забрался под шапки и пальто. Надинька ёжилась и время от времени шла спиной вперёд. Зато в рощице сразу стало тихо.

Странным и, кажется, опасным был тот человек со станции. Он почему-то шёл следом за ними, не отставал. Надинька поначалу не обращала внимания, а потом стала посматривать. По Москве ходили жуткие слухи об убийствах – как раз в пригородных поездах. Хорошо, что Коля увязался за ней, одной слишком страшно, и вокруг никого.

– Вот там, – говорила Надинька, чтоб не оглядываться поминутно, – дача знаменитого писателя Фадеина, знаешь такого? Который «Штурм» написал и «Долгое лето»?

– Не может быть!

– Так и есть!

– И ты его видала?! Своими глазами?!

– Папа был знаком, – сказала Надинька. – Мы иногда у них обедали. Впрочем, я совсем маленькая была, – добавила она, чтобы не выглядело так, что она хвастается.

На самом деле, у Фадеиных обедали ещё прошлым летом. Было весело и шумно, много молодёжи, а один, самый смешной, по фамилии Евтушенко, назвался поэтом и читал свои стихи, а потом понарошку ухаживал за Надинькой. И хозяева, и отец унимали его и хохотали.

Под вечер приехал главный гость, знаменитый артист Василий Васильевич Меркурьев с женой и детьми. Надинька, когда её представляли, вся покраснела и не могла дышать.

– Ишь, зажглась как, – заметил Василий Васильевич добродушно. – Словно огонь загорелся! Не тушуйся, рыжая! Я свой!..

Потом Надинька играла им на рояле. Она бы ни за что не согласилась, но отец попросил негромко:

– Сыграй Рахманинова, дочка.

И она села за рояль, и играла долго.

Надинька вновь оглянулась, пряча нос в воротник.

Тот человек неотступно следовал за ними. Горбом вздымался его солдатский вещмешок.

Расчищенная дорога круто поворачивала влево, к Фадеиным, а к Надинькиному дому было не подойти, снегу навалило почти до половины забора, и никто не чистил.

Странное дело.

Забыв про Колю, она побежала дальше по дороге, но та вскоре стала уходить в лес, отдаляться от дачи.

Растерянная Надинька вернулась к своим воротам. Коля топал за ней – туда и обратно.

– Ты чего, заблудилась? – спросил он, когда они вновь оказались на повороте. – Не помнишь, куда идти?

– Вот наш дом, – сказала Надинька. – Но там… никого нет.

– А кто там должен быть?

– Новые хозяева. Они ещё осенью вселились.

– Так вы дом продали, что ли?!

Черпая короткими ботами снег, Надинька полезла по нерасчищенной целине к воротам. Ноги моментально оледенели, и в этом не было никакого смысла – участок был тих, глух, завален снегом.

Там явно никто давно не жил.

Стараясь попадать ровно в свои следы, она вернулась на дорогу и принялась варежкой выгребать из бот снег. Распрямилась и столкнулась взглядом с тем человеком, который преследовал их. Он подошёл совсем близко.

– Надя? – негромко спросил человек. – Надя Кольцова?

Голос у него был… неприятный, надорванный.

Надинька сделала шаг назад, словно попыталась спрятаться.

Коля переводил взгляд с одного на другую.

Человек стащил с головы шапку. Оказался он лыс, костистый череп обтянут загорелой, словно обожжённой кожей.

– Не узнаёшь?..

Надинька покачала головой – как она могла его узнать, ведь она никогда его не видела!

Коля бодро спросил:

– А вы, товарищ, кем будете?

– Кем буду – не знаю, не решил ещё, – отозвался лысый, – а раньше был начальником госпиталя. Любочка, Любовь Петровна, под моим началом служила и на руках у меня умерла. Не помнишь?

– Яков Михайлович? – пробормотала Надинька. Губы плохо слушались. – Откуда вы?

Человек усмехнулся и ответил так, что всё сразу стало ясно:

– Из разных мест, отовсюду.

Это означало – из лагеря.

Коля моментально посуровел – как-никак перед ним враг! Может, советской властью и перевоспитанный, но всё же враг. Нужно быть начеку.

– Яков Михайлович, – повторила Надинька, словно пробуя имя на вкус. – Вы… вы совсем другой были!

Человек нахлобучил шапку и привычным движением полез во внутренний карман телогрейки.

– Хочешь, документ посмотри. Вот она, справка. Тут всё написано – Яков Тихонравов освобождён с поселения.

Надинька посмотрела на трепетавшую на ветру бумажку, не понимая, к чему она ей нужна, а вот Коля взял и прочитал внимательно.

– Папа в сентябре умер, Яков Михайлович. Мы теперь на городской квартире вдвоём с Агашей! Помните Агашу? Вы её учили яблоки в марганцовке мыть, чтоб заразу не подхватить! И картошку чистить! Вы шкурку с картошки тонко-тонко срезали, так никто не умел!

Человек улыбнулся.

– Я же хирург. От чего умер Павел?

– Сердце не выдержало.

– Понятно.

Собственное Надинькино сердце колотилось быстро-быстро.

– Собственно, я к вам и шёл, к Павлу, – признался доктор Тихонравов. – У меня в Москве никого, ни единой живой души не осталось. Только Павел. Н-да… А тут…

Надинька обернулась и посмотрела на пустой дом.

– Там никого нет, – сказала она. – Мы в октябре уехали и дачу новым хозяевам сдали. Поедемте в город, Яков Михайлович!.. Вы пока у нас остановитесь, Агаша рада будет!

Надинька ни минуты не сомневалась, что Агаша действительно будет рада, ведь этот человек – почти родственник, друг мамы и папы, выбравшийся из прошлого сюда, к ним! Из прошлого никто не возвращался, а доктор вернулся, и теперь Надинька его никуда от себя не отпустит.

– Надежда, – сказал Коля напряжённым голосом, – можно тебя на минутку? Отойдём-ка.

Доктор Тихонравов крякнул, скинул под ноги, на утоптанный снег вещмешок, вытянул из кармана кисет и стал неторопливо развязывать.

Надинька пожала плечами, но всё же отошла следом за Колей к берёзам.

– Ты что? – заговорил Коля взволнованно. – С ума сошла? Зачем ты его зовёшь? Он зэка! В неприятности хочешь вляпаться?

– В какие неприятности, Коля? Его же освободили! Сейчас многие возвращаются, кто был ошибочно осуждён, а Яков Михайлович ни в чём не может быть виноват! Он первоклассный доктор, мама так говорила!

– Да пойми ты, сейчас они, может, и возвращаются, но не факт, что опять не начнут шпионить и вредить народу!..

Надинька посмотрела ему в лицо и спросила недоверчиво:

– Яков Михайлович – вредить?..

– Они знаешь какие ловкачи, шпионы эти! Кем хочешь могут прикинуться! И вообще! Врачи Сталина залечили! Так что пусть идёт куда знает, а ты не встревай!

Надинька помолчала немного.

– Яков Михайлович, – заговорила она громко, подошла и взяла доктора под руку. – Поедемте, правда! Холодно, а я снегу в боты начерпала.

– Надежда, – предупредил Коля, – я вынужден буду в комсомольскую ячейку сообщить!..

– А ведь и правда, – неожиданно согласился доктор. – Неприятности могут выйти. Отправлюсь-ка я в Можайск. Там ученик у меня, возможно, примет.

Надинька всегда считала себя слабой и нерешительной, но сейчас!.. Как она может отпустить доктора, ведь он уже здесь, он вернулся, он был там, в прошлом, он знал и любил их всех, а теперь он рядом, а это значит – ничто не потеряно безвозвратно.

– Яков Михайлович, – сказала она очень твёрдо, – я теперь заболею, точно говорю. У меня ноги совсем замёрзли. Если вы уедете в Можайск, кто меня станет лечить?.. И Агаша не простит, если я вас сейчас отпущу!

Доктор поднял на плечо вещмешок и сказал:

– Вся в мать. Та тоже храбрая была.

И они зашагали по дороге обратно к станции. Коля потоптался и отправился следом.

На полдороге поднялся ветер и началась настоящая метель.

Февраль, 1957 год

Трамвайным звоном зашёлся телефон на стене в конторке механосборочного цеха.

– Алё! Алё!

– Механосборочный? Начальник КБ у вас?

– С утра был, а сейчас кто его знает!

– Пусть к директору бегёт! Алё, алё! Слышали? Пусть бегёт к директору!

– Да где я его тебе возьму, милая? Ежели тута он, передадим, а ежели нету, ищите сами!..

Старший мастер дядя Коля Логунов приткнул трубку обратно на аппарат, посмотрел вниз, в цех. И первым делом увидел как раз начальника КБ!.. Он что-то говорил рабочим, размахивал руками и аж приплясывал как будто.

Дядя Коля постучал было в стекло, но где там! Из цеха поднимался такой шум, какой помнился дяде Коле только на войне, когда «работали» одновременно артиллерия и авиация. Пулемётной дробью стрекотали пневматические молотки, гудел металл, громыхали трубы.

Дядя Коля напялил засаленную кепочку с пуговкой, сунул за ремень рукавицы и по металлической лесенке стал спускаться в цех. На стене справа так, чтоб всем было видно, висела сегодняшняя «молния»: «Товарищи! Равняйтесь на токаря-расточника Медведева, выполнившего на трое суток раньше ответственный заказ для строителей атомного ледокола «Ленин»!»

– Сергей Ильич, – на ухо начальнику КБ прокричал дядя Коля. – Дуй к директору, вызывают тебя!

– Чего это?!

– Да почём мне знать! Телефонистка передала – пусть берёт ноги в руки и дует!

Сергей Ильич пожал плечами.

После воспаления лёгких, скрутившего его в начале зимы, он сильно похудел, пожелтел и осунулся. Лечился, прямо скажем, кое-как, в больницу ехать наотрез отказался, лежал дома. Из заводской столовой ему приносили еду, а из КБ «синьки» и чертежи – а он всё работал!

Дельный оказался мужик, одобрительно подумал дядя Коля, не болтун, не заносчивый! Говорит понятно, перед рабочими не выделывается, даром что инженер и сам в очках.

В механосборочном цехе ударными темпами собирали перо руля – теперь работали даже по ночам при свете прожекторов. Впрочем, стапель тоже трудился без отдыха. Ходили слухи, что на воду ледокол спустят к Дню Советской Конституции, то есть уже в декабре, а до спуска столько работы нужно поднять и осилить!..

Сергей Ильич договорил нечто неслышное мастерам, махнул рукой и помчался в конторку. Крутая железная лесенка далась ему с трудом.

В квадратной комнате, где козлоногий письменный стол, пара стульев, жёсткий диван с исчерканной деревянной спинкой, он сдёрнул с головы кепку, жадно попил из бачка – кружка была пристёгнута к бачку железной цепочкой, – взялся за телефон и покрутил ручку.

– Дайте КБ, – попросил он «барышню», облизывая солёные губы.

Пока она соединяла, он думал, почему все телефонистки на свете зовутся «барышнями»? Давным-давно нет ни господ, ни рабов, все равны, все едины, а вот смешное слово «барышня» отчего-то прижилось, осталось.

В КБ ответила какая-то девица, Сергей Ильич не разобрал, кто именно, и попросил Бориса Смирнова.

– Это вы, товарищ начальник? – протянула девица. – Вас из дирекции искали! И ещё приглашение пришло в Дом культуры!

– Зачем искали? – спросил начальник.

– Так ведь приглашение, – удивилась девица. – На бал в честь Международного женского дня восьмое марта!

В трубке произошло какое-то движение, послышались удалённые звуки, похожие на возмущённое хрюканье, и Борис Смирнов сказал солидно:

– У аппарата.

– Боря, бери ноги в руки, – повторяя дядю Колю, распорядился Сергей Ильич, – и дуй в механосборочный. Меня директор вызывает, а тут сборку приводов рулевой машины начали.

– Досрочно? – ахнул Боря.

Сергей Ильич ничего не ответил.

КБ много сделало для того, чтобы сборка началась досрочно, с опережением графика! Это было очень важно, это звучало как заклинание – «идём с опережением графика»!

Ледокол будет сдан в срок или даже раньше – самый мощный, первый в мире!.. Нужно сделать всё, чтобы не упустить это самое первенство, не отдать его… буржуям и капиталистам, показать всему миру, как мы сильны, умны и ловки!

Мы победителями вернулись из Европы, мы растоптали фашизм, нам по плечу любое дело!..

– Боря, главное, чтобы раму начали варить в горизонтальном положении, – приказал Сергей Ильич. – Начальник цеха знает, и дядя Коля тоже, но ты посматривай!

– Есть, Сергей Ильич, сделаем. Не беспокойтесь.

За Бориса Смирнова теперь и вправду можно не беспокоиться – он схватывал на лету, быстро ориентировался в любой ситуации, мог на коленке посчитать любой прогиб! А осенью ныл, домой просился, сокрушался, что ничего не умеет!.. Чуть было не дезертировал с трудового фронта.

Когда Сергей Ильич забежал на крыльцо заводоуправления, мимо него пронесли лоток с пышками, должно быть, в буфет. Пышки, ничем не прикрытые, пахли так, что у начальника КБ помутилось в голове.

Он попытался вспомнить, когда ел в последний раз, и вышло, что вчера в обед, когда удалось вырваться в столовую. Дома у него было шаром покати, даже чай и тот вышел.

«Жениться тебе нужно, батюшка, вот что, – говорила соседка Марья Мартыновна, приходившая к нему постирать и протереть полы, – гляди, на что ты похож стал, иссох весь, рожа жёлтая, прям чистый японса! Найди себе женщину подходящую, работящую, сноровистую, пусть смотрит за тобой! А то сгоришь ты совсем на работе своей!»

Мысль о женитьбе на «работящей и сноровистой» женщине, которая станет «за ним смотреть», нагоняла на Сергея Ильича тоску и ужас. Он сразу вспоминал о своих московских делах, которые так и не были решены, и на душе начинали скрести кошки.

Влекомый лотком с пышками, как невидимым арканом, Сергей Ильич зашёл в буфет – директор подождёт ещё пять минут! – и стал около прилавка.

– Сдобу не отпускаем, не стойте, – сообщила буфетчица несколько даже злорадно. – Калькуляцию не прислали.

– Да вы возьмите вот… пятёрку, – жалобно попросил Сергей Ильич. – Если что, я потом ещё занесу.

– Да что вы мне суёте! – возмутилась буфетчица. – Это сколько ж вам на пятёрку надо?! Весь лоток?

– Одну, – Сергей Ильич проглотил голодную слюну. – Всего одну. Очень хочется есть.

Буфетчица пожала плечами.

Сергей Ильич повернулся и пошёл. Она догнала его у самой лестницы и сунула в руку тёплую пышку.

– На уж, – сказала она. – Толкаете меня на нарушение трудовой дисциплины! И пятёрку свою прибери!..

Сергей Ильич слопал пышку в три укуса – и так вкусно ему было! Так прекрасно она пахла ванилью и сдобой, так хрустела на зубах тонкая слоёная корочка, так воздушно отрывалось лёгкое пропечённое тесто!..

В кабинет директора он зашёл в самом радужном настроении, с сахарной пудрой на кончике носа и подбородке.

– Вызывали?

Почему-то здесь был полный кворум – сам директор, парторг завода, парторг ЦК, начальник первого отдела Гицко, профорг и ещё какие-то дядьки.

– Присаживайся, Сергей Ильич, – пригласил директор удручённо. – Опаздываешь, как всегда.

– Видимо, коммунистическая организация не научила своего члена быть пунктуальным, – заметил Гицко.

Сергей Ильич быстро на него посмотрел, а потом обвёл взглядом остальных.

Все смотрели кто куда, но мимо него.

Всё понятно, подумал начальник КБ. Всё ясно.

…Самое лёгкое – выговор с занесением.

Самое страшное – исключение из партии, крест на всей жизни, несмываемое пятно.

Хорошо, что уже лет десять, как не сажают, а то подумал бы – арест.

Только вот – за что?

– Так вот, – начал директор с тоской. – У нас тут такое дело. Да вы курите, товарищи, курите!.. Значит, дело у нас. Товарищ Гицко доложит, а мы, товарищи, так сказать, должны решить, что дальше ждать, выносить вопрос на партбюро или погодить.

– Как же не выносить? – удивился Гицко. – Я настаиваю на вынесении! Мне вообще до конца непонятна суть нашего здесь… собрания. Вина товарища начальника конструкторского бюро совершенно очевидна и, я бы сказал, доказана.

– Моя вина? – спросил Сергей Ильич.

– Ваша, ваша, гражданин. Товарищем вас называть не хочется.

– Да что уж вы так-то! – вступил парторг. – Сразу в дамки! Послушаем, обсудим.

– Да ты присядь, присядь, Сергей Ильич! И кури! Вот папиросы! Товарищ Гицко, пожалуйста!

Товарищ Гицко придвинул к себе сразу несколько папок, и Сергей Ильич мимолётно удивился, что его жизнь, такая простая и понятная, требует сразу нескольких папок, в одну не помещается.

– Значит, такое дело, товарищи, – Гицко прочистил горло. – Начальник нашего конструкторского бюро допускает такие ошибки и промахи, о которых даже странно думать, что они делаются случайно. Я глубоко убеждён, что мы должны в партийном порядке поставить вопрос о его, скажем прямо, некомпетентности или же о намеренном желании задержать строительство ледокола.

– Вот те на! – выговорил председатель профкома с изумлением.

…Всё же с тридцать седьмого года прошло двадцать лет, немного подзабылись «процессы о вредителях», отступил страх, легче стало дышать.

И вдруг так душно стало в просторном директорском кабинете от слов начальника первого отдела! Душно и тесно, как в тюремной камере.

– Я вот тут собрал некоторые данные, товарищи, – продолжал тот. – Да вы всё и без меня это знаете!.. Именно вот этот самый гражданин, коммунист, прошу об этом помнить, предложил минувшей зимой сборку и сварку стыков фор- и ахтерштевней непосредственно на нашем заводе. Хотя техническим заданием это было не предусмотрено! – Гицко обвёл присутствующих глазами. – Именно он настоял на том, чтоб конструкции собирались здесь! Именно он выгораживал железнодорожных товарищей, которые не смогли обеспечить доставку уже собранных конструкций!..

– Так ведь за милую душу собрали, – опять встрял председатель профкома.

– И государственных денег сэкономили аж под двести тысяч, – поддержал директор завода. – Две недели в три смены работали!

Сергей Ильич посмотрел на обоих с благодарностью. Он как-то не ожидал, что его будут защищать. Почему-то он был уверен, что его «сдадут без боя».

– Экономия – это хорошо, – бодро согласился начальник первого отдела. – Но наше государство не так уж бедно, как, возможно, это видится Сергею Ильичу, или, может быть, как ему мечтается, и вполне может позволить себе расходы на такой гигант, который сейчас возводится здесь, на Адмиралтейском заводе.

Сергей Ильич очень старался не слушать и не возражать, просто изо всех сил старался. Он знал, что от возражений будет только хуже. Самое главное – молчать! Начни он защищаться, и дело кончится… рукоприкладством, безобразием и нарядом милиции.

– Тем не менее в процессе сборки в металле была обнаружена трещина! Что это, если не вопиющее нарушение технологий?! Порча такого дорогого металла?!

– Позвольте, так ведь металл с трещиной с производства пришёл, – прогудел профорг. – Это не наш брак, это литейного производства брак! Мы же тогда целое расследование проделали!

– А если мы ошиблись? – Гицко поднялся, опёрся кулаками о стол и перегнулся к директору. – Что, если брака удалось бы избежать, если б детали собирались как должно, в положенном месте?