Женщина-отгадка (сборник)

Он рассмеялся.

В машине они молчали, только иногда, освободившись от руля, на светофоре, он брал ее руку. У подъезда она торопливо чмокнула его в щеку и уже с тревогой посмотрела на свои освещенные окна на пятом этаже и выскочила из машины. Поднявшись на лифте, она выглянула в окно общего коридора. Его машина все еще стояла у подъезда.

А потом была суета и предновогодняя колготня. Ей почему-то вздумалось позвать гостей – впервые за последние годы. Она летала по квартире, не чувствуя усталости, зачеркивая на листке бумаги уже выполненные пункты – гусь с яблоками, салаты, пирог с капустой, «Наполеон».

Пришли соседи, милая немолодая пара с внучкой, приехала сестра мужа, одинокая, нелюбимая золовка, точная копия братца – угрюмая, вечно недовольная всеми и вся. Но Стефе было на все наплевать. Она рассаживала гостей, резала пироги, укладывала румяного красавца гуся на блюдо, украшала салаты.

– Что-то ты, мам, какая-то возбужденная, – точно подметила, поджав губы, дочь.

– Все вам плохо, – откликнулась она. – Может же быть у человека хорошее настроение!

– Да? – скептически удивилась дочь. – С чего бы это, интересно?

Она улыбнулась и повела плечом:

– А просто так.

– Ну-ну, – мрачно заключила дочь.

В три часа ночи она зашла в ванную и набрала его мобильный. Он не ответил на звонок. «Идиотка!» – ругнулась она, сидя на бортике ванны. Теперь он увидит мой звонок и решит, что я выжившая из ума старая дура. Через минуту пришла эсэмэска: «Поздравляю тебя и желаю тебя». Опечатка, наверно. Она улыбнулась. «И желаю тебе». Глупо, конечно, ошибся в одной букве – и совершенно другой смысл. Она стерла сообщение и вышла из ванной. Настроение у нее было замечательное.

А дальше был сумасшедший январь и не менее безумный февраль. Они встречались два-три раза в неделю – как получалось. И мчались как сумасшедшие в квартиру на «Динамо». Чай уже не пили, жаль было драгоценного времени – не хватало его, времени, наговориться, наобниматься, нацеловаться.

Они даже не заговаривали о совместном будущем, понимая, что этого будущего просто нет. И все равно это было счастьем: видеть друг друга, ощущать, трогать, бежать, задыхаться, терять голову, ждать звонка, считать часы до свидания, сидеть в машине, держась за руки. Просто молчать рядом. Говорить друг другу безумные, молодые, казалось, навсегда утраченные слова. И понимать, что жизнь расщедрилась, непомерно расщедрилась, выкинув напоследок, почти к финалу, такой подарок, справиться с которым пугающе не было сил.

Глобальных планов – нет, не строили. Взрослые, умные люди. А мечтать – мечтали. Ни о каком совместном отпуске, конечно, не было разговоров, а вот вырваться дня на три, конечно, мечтали. Например, в Суздаль. И близко, и колорит, и трехчасовая дорога – почти путешествие. И никого вокруг. Просто отодвинуть всю эту свою жизнь на три дня.

Получилось. Вранья и ухищрений уйма – но цель оправдывала.

Она выскочила из спальни в семь утра, пока все спали, чтобы спокойно принять душ, накраситься, собраться и чтобы никто не крутился под ногами. Выпила кофе – и мышью просочилась в дверь. Сердце стучало, как отбойный молоток. У лифта перевела дух. Там же, в лифте, вспомнила, что не взяла ночнушку и фенозепам. Потом рассмеялась. На черта ей ночнушка и фенозепам? Спать она там не собирается.

Вышла на улицу – было теплое, почти летнее утро. Она посмотрела на ясное голубое небо, глубоко вздохнула и быстро пошла к условленному месту. Через квартал, у «Седьмого континента», должен был ждать он.

А потом было самое прекрасное путешествие в ее жизни – длиной в три с половиной часа. Они болтали, слушали музыку, останавливались на опушке, пили кофе из термоса, ели бутерброды. И не могли поверить, что это все происходит с ними и наяву.

Ночью в маленьком номере гостиницы они впервые заговорили о своем прошлом.

– А я ведь однажды чуть не ушел, – сказал он.

Она молчала.

– Знаешь, мой брак был обречен с первого дня. Матушка-провидица это знала наверняка. Слишком разные люди. В юности думаешь: «Да черт с этим со всем! Какой барьер? Глупо, ей-богу». Она была девочкой из простой семьи. Очень простой. Мать и отец – заводские. Ничего плохого, конечно. Но не из тех работяг, каких любили показывать в кино в семидесятые – типа, умники, перспектива, душа болит за план и родной цех. Да нет, обычные, рядовые работяги низшего звена. Пьющий отец, забитая мать, комната в заводской общаге. Тихая беленькая девочка с испуганными глазами, глядевшая мне в рот. Хорошенькая, правда. – Он замолчал и затянулся сигаретой. – Очень хорошенькая. Все от комплексов, наверное. А почему еще мужчине хочется, чтобы на него смотрели, открыв рот? В общем, представь, какая была свадьба. Моя мать, потомственный врач, отец, скрипач филармонии, вся наша родня, гости… Короче, в шоке все. У всех взгляд недоуменный, сочувствующий. Интеллигентные люди. Видимо, решили, что невеста беременна и я соблюдаю приличия. Та сторона, невестина, веселится, пьет, народные песни горланит. За столом моих гостей – почти траур. Никто не злорадствует. Хотя, я думаю, могли бы, было смешно.

Жили после свадьбы у моих. Они молчали, ни слова, терпели визиты ее родни, сжав зубы. Через год купили нам кооператив. Мать, конечно, надеялась, что это закончится и у меня наконец откроются глаза. Глаза уже давно были открыты, но она – на шестом месяце. Да нет, она совсем не плохая. Старалась, как могла. Прибиралась, пекла какие-то пироги. А я все думал: ну, случилось, ошибся, с кем не бывает. Все еще можно переиграть, исправить, изменить. – Он замолчал. – В общем, всю жизнь я думал, что что-то можно изменить. Был уверен. Наверное, надо было просто рвать одним махом и уходить. Тогда, в тридцать, сорок. – Он опять замолчал.

– А сын? – спросила она.

– Вот именно, сын, – повторил он. – Для кого-то это не оправдание, но это для кого-то. Парня я любил безумно. Смышленый был с первого дня. Послушный, забавный. Говорить начал в одиннадцать месяцев. Болел без передышек. В три года поставили астму. Аллергия на все, что растет, цветет и шевелится. Тянула его моя мать, очень помогала. Гомеопатия, Крым с апреля по октябрь. Сидели все там с ним по очереди. В общем, вытянули. А знаешь, когда столько вложишь…

Она кивнула.

– А потом, я думал: вот уйду, с кем он останется? С полуграмотной бабкой и пьющим дедом? Ведь непонятно, как бы жена себя повела, если бы я ушел. Театров и музеев он бы точно не увидел. Впрочем, и к жене у меня, по сути, претензий не было: в доме чисто, обед из трех блюд, рубашки поглажены. Все хорошо, все есть, кроме любви. С моей стороны. А она по-прежнему смотрит мне в рот, как я скажу – так и будет. Ни скандалов, ни слез, ни истерик. Придраться не к чему. Хотя, конечно, придирался. Как может раздражать нелюбимый человек, это я отлично знаю. Не приведи господи!

– Это да, – тихо отозвалась она.

– В общем, я смирился. Живут же и так. По-всякому живут. Тем более что я себе ни в чем не отказывал, – он усмехнулся и внимательно посмотрел на Стефу. – Но вот этого я тебе рассказывать не буду.

– Расскажи, – попросила она.

Он приподнялся на локте, внимательно посмотрел на нее и спросил:

– Правда хочешь?

Она кивнула.

– Ну смотри, – вздохнул он. – Один раз все было серьезно. Более чем. Моя коллега, моложе меня на девять лет. Разведенная молодая мать. Умница, красавица. Человек моего круга. Конечно, ей надо было жизнь выстраивать. И конечно, роль любовницы была не для нее. Она не юлила, не прикидывалась, а сразу и честно мне об этом сказала. Я оценил. Был влюблен, и вообще, у нас с ней многое совпало. Я пришел вечером с работы, жена на кухне лепит вареники с вишней – лицо в муке. Расстроилась, хотела сюрприз, не успела. А вареники с вишней я люблю больше всего на свете. В общем, ем я эти вареники, а из глаз слезы. Жалко ее стало до обморока. Она эти слезы увидела и тихо сказала: «Не плачь, все будет хорошо». И сама заплакала. Понимаешь, она меня пожалела. Конечно, все понимала. В общем, сидим мы на кухне и оба ревем. А тут звонок в дверь – трое ребят со двора и с ними наш Мишка с пробитой башкой. Мы в Морозовскую – его там обработали, зашили, в общем, ничего страшного, обошлось. Хорошо, что я был дома, машина под окном. Ну, понимаешь, курю я ночью на кухне, мыслей в башке никаких. Но одно понимаю твердо: никуда я не уйду. Отчетливо так понимаю, очень отчетливо. Так что тему развода я той ночью для себя закрыл. Раз и навсегда. Потом, знаешь, как это бывает? Сын растет, школа, институт, отмазать от армии, потом он рано женился. Дачу начали строить. В сорок пять у жены операция, поймали, правда, чудом, в самом начале, а было самое плохое. Тогда я думал: нервы, все нервы. Она же все понимала про то, что меня рядом с ней держит. Что я ей дал в смысле ее женской судьбы? В общем, ничто так крепко не вяжет по рукам и ногам, как чувство долга и чувство вины.

Он долго молчал, а потом добавил с горькой насмешкой:

– Короче говоря, жизнь прошла.

Он поднялся с кровати, подошел к окну и раздернул штору. Оба молчали.

– А что стало с той женщиной? – наконец спросила она.

– С той женщиной? – небрежно переспросил он. – Ничего не стало. Вышла замуж, родила дочку. Ничего не стало с той женщиной, – повторил он. – Впрочем, как и со всеми остальными.

Она тоже встала с кровати, накинула халат и зашла в ванную. Включила воду и долго рассматривала себя в зеркало.

«И со мной ничего не станет, – подумала она. – Конечно, не станет. От любви умирают только в трагедиях Шекспира. Или когда нет сил приспосабливаться к жизни. А у меня сил – о-го-го! И опыт тоже. Всю жизнь приспосабливалась».

Она усмехнулась, умылась холодной водой и вышла из ванной.

Он внимательно посмотрел на нее:

– Я тебя расстроил? Прости.

Она махнула рукой.

Потом они ужинали в маленьком подвальчике-кабачке, конечно, стилизованном под старую Русь – медвежатина в горшочках, пироги, медовуха. Гуляли по улочкам, держась за руки, как дети. Было хорошо, спокойно и почему-то немного грустно.

– Нельзя требовать от жизни многого. Я так и не научилась благодарить за малое, радоваться жизни. Ведь и этого могло не быть. Просто не случиться. Значит, спасибо, спасибо судьбе. И не хандрить, и не скулить. Мерзкий характер – печалиться даже тогда, когда тебе хорошо.

И действительно, было хорошо – все три печальных и светлых дня, таких бесконечно длинных и таких неизбежно коротких.

В последнюю ночь она читала ему стихи. Все свое любимое – Пастернака, Вознесенского. Читала долго, почти до утра. Он внимательно слушал, ни разу не перебив. Потом долго лежали и молчали.

– Не грусти, – сказал он.

Она не ответила.

– Может быть, все не так плохо? – с надеждой спросил он.

Она приподнялась на локте и посмотрела на него долгим внимательным взглядом.

– Все очень хорошо. И очень плохо, – сказала она. – В нашем возрасте уже не обманывают и не обманываются. Наверное, было ужасно глупо так глубоко в это вляпаться. Как выбираться-то будем? А? – грустно улыбнулась она. – Две траченные молью душегрейки, пытаемся согреть друг друга.

– На каждую ситуацию определенно есть два взгляда, – сказал он.

– Ну да, ты еще объясни мне, недотумку, что надо радоваться жизни – такой вот подарок небес. В наши-то годы! И еще предложи ни о чем не думать. Ну совсем ни о чем! Просто жить и радоваться. Радоваться и жить. Это и есть твой взгляд на ситуацию, – горько усмехнулась она.

Он пожал плечами и не успел ответить, а она продолжила, пылко и с отчаянием:

– Господи, пойми, я же не замуж за тебя хочу – смешно, ей-богу! Просто я не понимаю, куда это все катится, к чему приведет. Умеем мы, бабы, все испортить, да? – Она улыбнулась и шмыгнула носом. – Ну вот, еще разреветься недоставало. Как девочка.

– Ты – девочка, – тихо сказал он и обнял ее за плечи. – Ты и есть девочка, – повторил он. – Моя любимая девочка.

Она уткнулась ему в плечо и разревелась.

– Хочется поплакать – поплачь. – Он погладил ее по голове.

– А почему ты не говоришь мне, что что-нибудь придумаешь? – всхлипывая, спросила она.

Он замолчал и немного отстранил ее от себя.

Она встала, накинула халат и пошла в ванную. Долго стояла под горячим душем. Когда она вернулась в комнату, он крепко спал, широко раскинув во сне руки.

– Мужики! – вздохнула Стефа и легла с краю.

Утром они выпили кофе в кафе и двинулись в путь. По дороге оба молчали. Потом он закурил, приоткрыл окно и сказал:

– Понимаешь, так лихо завязаны узлы. Просто морские узлы. Не распутать.

Она кивнула.

– И вообще, бога надо благодарить за такой подарок. Я уже и не надеялся. Уже почти ни на что не было сил. Давай не будем забегать вперед.

– Не будем.

«Надо и вправду молиться на каждый отпущенный день», – подумала она.

Ночью она позвонила Аньке – из ванной, конечно. Анька пришла в восторг от всей ситуации – выспрашивала подробно, как и что. Стефа смущалась и пыталась съехать со скользких тем. Но дотошная Анька требовала подробностей. Стефа телетайпно отчитывалась:

– Все так! Так! Я и не представляла, что такое бывает.

– Вот видишь, – говорила удовлетворенная Анька.

– Прожила до пятидесяти лет и выяснила, что полная дура, – счастливо смеялась Стефа.

– Ни о чем не думай, – учила ее умная Анька. – Живи одним днем. Как будет, так будет. От тебя все равно ничего не зависит.

– Как не зависит? – пугалась Стефа.

Так пролетело лето – лучшее лето в ее жизни.

В сентябре он сказал, что нужно поговорить, – и они встретились в «их» кафе на Патриарших.

Он был мрачен и сосредоточен. Сначала – обычный треп, так, ни о чем. Но она что-то чувствовала: дрожали руки, и отчаянно колотилось сердце.

– Говори, – велела она ему.

Он кивнул и начал свой непростой рассказ. Проблема заключалась в том, что у его жены были неважные дела. Та, старая болезнь опять дала о себе знать. Состояние не критическое, но нужно принимать меры. Затягивать нельзя. Сын настаивает на поездке в Америку. Про преимущества американской медицины говорить не приходится. В общем, короче говоря, они уже начали собирать документы.

Леонид тяжело вздохнул и замолчал.

Стефа тоже молчала и смотрела немигающим взглядом в окно.

– Я поняла, – наконец выдавила она. – Ты уезжаешь. Навсегда?

Он пожал плечом:

– Кто ж знает?

– Ты. Ты знаешь, что навсегда. И не ври мне. Скажи как есть.

Он молчал.

– Ну и отлично. Не в смысле ситуации, конечно, извини. А в смысле того, что жизнь сама расставляет все по своим местам. Очень правильная жизнь! Очень мудрая! Все решила за нас. Такое облегчение! Никому не надо ни о чем думать!

Стефа вскочила со стула, схватила сумочку и плащ и, обернувшись у двери, бросила:

– Извини, но мне это просто надо пережить.

На улице накрапывал мелкий и теплый дождь. Сквозь серые облака виновато проглядывало робкое солнце. Под ногами кружились желтые и красные кленовые листья. Стефа вспомнила, как в детстве она собирала листья в букеты, проглаживала дома утюгом – и эта красота стояла в керамической вазе почти до Нового года.

«Бабье лето! – подумала она. – Вот такое, какое оно есть на самом деле, – яркое, теплое и короткое. Самое обманное время года! Обманное, нестойкое тепло, обманная, яркая, быстро увядающая красота. Пройдет, как не бывало. Спасибо за то, что было. Как я мудрею!»

Она шла быстрым, даже торопливым шагом, словно убегая от чего-то. Впрочем, ясно от чего.

Ночью, конечно, позвонила Аньке – обе ревели как белуги. Потом Анька сказала:

– Наплюй на всех, приезжай ко мне. Дом большой, нам места хватит. Будешь встречаться с ним, как прежде, только в декорациях другой страны. Устроишься на работу бебиситтером.

– А мои? – испуганно спросила Стефа.

– Не сдохнут. Уверяю тебя, не сдохнут. Твоя Инка зашевелится наконец, а твой Аркашка еще женится – вот увидишь. И все будут счастливы.

– Дура ты, – устало ответила Стефа. – Здесь дети, семья, внук. А там я буду на обочине чужой семейной жизни. Ждать смерти его жены, что ли?

– Ну, это уж как получится, – цинично ответила Анька. – В конце концов, каждый за себя. Такова жизнь.

– Нет, мне это не подходит. Это не для меня.

И Стефа, не прощаясь, нажала «отбой».

Он не звонил три дня. Небывалое дело. На четвертый Стефа сама набрала его номер.

– Как дела? – с наигранной радостью спросила она. – На какое число билеты?

Он ответил, что билеты – да, заказаны. Сейчас собирает последние медицинские справки и выписки и попутно укладывает вещи.

Она спросила:

– Когда увидимся? – Эта фраза далась ей нелегко.

Леонид немного подумал и ответил, что послезавтра.

Он подобрал ее у метро, и они поехали, как всегда, на «Динамо». В этот раз они не были нетерпеливы, как обычно. Долго сидели на кухне, пили чай и молчали.

Она встала, взяла чашки и подошла к мойке, чтобы их вымыть. Он подошел сзади и обнял ее за плечи. Она тихо поставила чашку и выключила воду.

– Ты – лучшее, что у меня было в жизни, – глухим голосом сказал он. – Ты – мое лучшее. Веришь?

Она кивнула.

А потом было три часа бесконечной ласки и нежности. Грусти и слез. Благодарности и отчаяния. Самых глупых и самых правдивых слов. Они исступленно ласкали друг друга и не могли оторваться. Она первая нашла в себе силы.

«Только бы не разреветься, – говорила она себе. – Все слезы будут потом. Только бы сдержаться. Я не имею права. Ему и так сейчас не приведи господи!»

– Закажи мне такси, – попросила она. – Пожалуйста, закажи! Если ты меня сейчас повезешь, у меня уже просто не хватит сил. И потом, представь, как мы будем прощаться в твоей машине! – Она вытерла ладонью глаза и улыбнулась.

Он долго смотрел на нее, потом кивнул.

– И не провожай меня, пожалуйста.

Такси приехало через двадцать минут, и эти двадцать минут показались ей вечностью. У двери она обернулась, обняла его рукой за шею и шепнула: «Пока». Больше ни на что у нее не было сил.

До его отъезда оставалось тринадцать дней. Они регулярно созванивались, но твердо решили больше не видеться.

Она прожила эти тринадцать дней страшно. Страшно было знать, что он еще здесь, в городе, в часе езды от нее. Страшно было не видеть его. Страшно было увидеть. Скорее, скорее бы пролетела эта чертова дюжина, эти тринадцать дней!

Он позвонил ей из аэропорта. Говорил торопливо и сбивчиво, словно боялся что-нибудь пропустить. Он говорил ей о том, что жизнь еще не кончена, это все глупости, что с его отъездом все закончится, в наш-то двадцать первый век.

– У тебя же виза на три года, – горячо повторял он. – У меня остается гражданство. В любой день, слышишь, в любой я смогу приехать к тебе. Или ты ко мне. У тебя же там Анька. А здесь, в Москве, у нас остается наша квартира на «Динамо». Все будет как прежде, слышишь? Я буду звонить тебе каждый день, черт с ними, с деньгами. И ты мне будешь звонить, да? Ведь не зря же изобрели эти чертовы гениальные мобильники! Я приеду скоро, очень скоро, месяца через три наверняка. А они пролетят очень быстро, слышишь!

Он почти кричал в трубку, а она ревела и только повторяла без конца:

– Да, я слышу, да. Я все слышу.

Он замолчал и выдохнул в трубку:

– Я просто не смогу без тебя жить.

Потом он заторопился и сказал, что надо бежать.

– Беги! – мягко ответила она.

И – странно – почему-то счастливо рассмеялась. Впрочем, почему странно? Ничего странного. Просто жизнь передумала кончаться и милостиво решила идти дальше. Только слегка в другом формате. Впрочем, какая разница? Ясно, что это не конец света, – и это самое главное. А со всем остальным вполне можно справиться. Люди со многим умеют справляться.

– Беги! – крикнула она еще раз.

Она вышла на балкон. Внизу, во дворе, деревья безжалостно сбрасывали прощальную листву. Последние теплые дни. Осколки бабьего лета. Но впереди будет еще много теплых и ярких дней. Она была уже в этом почти уверена. И в первый раз вся жизнь показалась Стефе не такой безнадежной. В конце концов, каждый проживает свою судьбу, и ее – не самая худшая.

Она подняла глаза и увидела в небе самолет. Проводила его взглядом и даже махнула рукой. Потом зашла в квартиру и плотно закрыла за собой балконную дверь – уже было прохладно, но, как всегда, еще не топили.

Она обвела глазами комнату, вздохнула и взялась за пылесос. Накопилась обычная куча маленьких и крупных домашних дел. Столько всего!

Она подошла к настенному календарю, висевшему в коридоре. Подсчитала и обвела карандашом декабрь. «Три месяца пролетят незаметно», – подумала она. Как всегда. Она посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась.