Зов Сирены

Да, можно обозвать себя как угодно, любыми словами, и все будет правдой. А телефон молчит. Можно и самому Вике позвонить, конечно. Да, это можно.

Но – нет. Нет и еще раз нет. Хоть на этом продержаться и не позвонить ей первым! Пусть глупый бабий принцип, но хоть это! Иначе ничего не останется! Тем более она все равно должна позвонить… Проходили уже, знаем…

А какие у мамы глаза сегодня отчаянно грустные были, даже вспоминать больно! И хорошо, что отец не проснулся, когда он уходил… Вернее, убегал, как трусливый заяц. Да уж, устроил им веселую жизнь… Одни Ксюхины истерики чего стоят. Ну ладно, Ксюха на него обижена, а мать и отец тут при чем? Они же так Майку любят, а Ксюха им хамит… И с внучкой видеться не дает…

Конечно, с разрывом хреново вышло, грубо, спонтанно как-то. Ксюха сама его к стенке приперла, отступать было некуда. Вдруг обернулась от плиты, глянула востренько, будто ножом резанула:

– Мить… У тебя другая женщина, да? Маленькая худая брюнетка, да? Правильно?

Он поперхнулся борщом, кашлял долго. Уцепился за этот кашель, как за соломинку, пытался время выиграть. Потом вдохнул с хрипом…

– Ты только не ври ничего сейчас, Мить. Я знаю, что это правда. Ведь правда? Ну же, гляди мне в глаза.

Он и глянул. А куда было деваться? Глаза у Ксюхи были злыми, истерически обвиняющими. И в то же время будто приглашали с испугом – давай, оправдывайся, опровергай…

Не стал он ничего опровергать. И оправдываться не стал. Не смог. Сил уже не было врать.

– Да, Ксюш, это правда…

– Что?! Что ты сказал?

– Да. У меня есть другая женщина.

– Что?! Да ты… Ты… Знаешь, кто ты после этого?

– Знаю.

– А если знаешь, пошел вон отсюда. Прямо сейчас, немедленно. Тебе вещи помочь собрать?

– Не надо. Я сам.

Встал из‑за стола, ушел в спальню, распахнул дверцы платяного шкафа, начал выкидывать на кровать свою одежку. В голове – ни одной мысли, один сплошной ужас: что он делает? что?.. И краешком сознания – хорошо, что Маечки дома нет, увезли на выходные на дачу к теще. Объясни-ка ребенку, что происходит… А может, и плохо, что Маечки дома не оказалось. Может, он бы и не ушел…

– И ты вот так… Можешь так спокойно… Собраться и уйти?

Ксюха стояла в дверях, глядела на него с ужасом. Лицо ее дрожало каждой черточкой, казалось, даже зрачки в глазах дрожат.

– Где у нас чемодан, Ксюш, я не помню?

– Ка… какой чемодан?

– Ну, клетчатый такой, с которым мы в отпуск ездим? То есть ездили…

– Мить, ты не посмеешь. Остановись, Мить…

– Я уйду, Ксюша. Правда, так будет лучше. Ты права, я заврался, тебя измучил.

– Погоди. Давай поговорим. Пойдем на кухню.

– Нет. Я уже решил. Прости.

– Да когда ты успел решить?

– Неважно.

– Нет, важно! Важно! Не собирался ты уходить, я знаю. Если бы я не спросила, ты бы ни одного лишнего телодвижения не сделал.

– Но ведь ты спросила.

– И что?

– А я ответил. Правду ответил. Значит, другого выхода у нас с тобой нет.

– Выход всегда есть, Митя.

– Нет, Ксюш. Правда есть, а выхода нет. Да ты и сама все прекрасно понимаешь.

– Что, что я понимаю? Не хочу я ничего понимать! И знать не хочу никакой правды! Считай, что я у тебя вообще ничего не спрашивала!

– Ксюш, ну зачем ты…

– Зачем унижаюсь, да? Ну и что! Хочу и унижаюсь, мое дело! Да мне вообще наплевать… Тем более унижение унижению рознь, Митенька. Уж не думаешь ли ты, что я… Что ты в принципе можешь меня хоть чем-то унизить? Не много ли ты о себе возомнил, а?

– Тогда тем более… Зачем я тебе нужен – такой?

– Какой?

– Много о себе возомнивший. Возомнить о себе, я так понимаю, можно только самую капельку, и ту с твоего разрешения, да?

– Не уходи, Мить. Если уйдешь, ребенка больше никогда не увидишь.

– Не надо, Ксюш, пожалуйста. Вот этого не надо. Ты же знаешь, как я люблю Майку и никогда от нее не откажусь.

– Куда, куда ты пошел?!

– За чемоданом. Где у нас чемодан? Хотя какой чемодан, господи… Черт с ним, с чемоданом.

– Митя, не делай этого. Прошу тебя! Ты слышишь, я сама, сама прошу тебя, не делай этого! Это ты меня предал, ты мне изменил, а я… Я прошу тебя! Сама! Я прошу тебя! Я унижаюсь перед тобой, да! Думай как хочешь!

Она уже истерила навзрыд, без конца повторяя это «прошу тебя». Когда он шагнул в проем спальни, вдруг вцепилась в него, как кошка, и пришлось отрывать ее от себя силой, и собственный голос будто со стороны слышался, и дрожал высокими бабьими нотками:

– Ксюш, я не могу. Не могу жить и врать… Не могу, прости. Возьми себя в руки, Ксюш.

Если сказать, что он себя презирал тогда – значит, ничего не сказать. Он себя ненавидел. И жалкий бабий голос ненавидел, и влажные от напряжения ладони… И когда Ксюша вдруг с размаху залепила ему пощечину, потом другую, осознал вдруг, что это и в самом деле конец. Да, он уходит, уходит.

– Ненавижу тебя, ненавижу. Давно ненавижу! Я тебя никогда не любила, даже когда замуж за тебя выходила, понял? Я тебе врала всегда! А на самом деле…

– Я знаю, Ксюш. Я давно это понял.

– Да что ты вообще можешь знать и понимать?! Пошел вон из моей жизни, предатель! Ненавижу! Ребенка никогда больше не увидишь, я все для этого сделаю!

– Давай потом на эту тему поговорим, когда ты успокоишься. Когда мы оба успокоимся.

– Пошел вон, я сказала! Успокоится он, надо же! Как я теперь буду – одна? Ты об этом подумал? Сколько камней в мою сторону полетит, подумал? И что я своим родителям скажу? А подругам? А на работе? Ты хочешь, чтобы меня все жалели и презирали, да? Сволочь, сволочь…

Он выскочил из квартиры, сбежал по лестнице вниз, презирая себя за трусливую торопливость. Потом шагал по апрельским лужам к машине – в домашних шлепанцах. Да, это было в апреле… Это что же, полгода уже прошло? Как быстро… А кажется, будто вчера…

Митя не успел додумать последнюю мысль, потому что заверещал мобильник. Сердце сначала ухнуло, рвануло к горлу – ага! – потом снова заныло безнадегой, возвращаясь на привычное место. Нет, не то мобильное верещание, не ожидаемое. Не то, не то! Это Ксюша звонит, легка на помине. Принял вызов, проговорил осторожно:

– Да, Ксюш, привет. Как дела?

Нет, все-таки он сволочь. Как-то не так, наверное, надо разговаривать с женщиной, которую обидел. Не в той тональности. Тем более если эта женщина – мать твоего ребенка.

– Не твои заботы, как у меня дела, понял?

– Понял.

Ну вот, и впрямь сволочь. Обиделась. Хамит.

– Никитин, ты про ребенка совсем забыл, да? Тебе что, напоминать надо, что у тебя дочь есть, пяти лет от роду, Маечкой зовут?

– Нет, не забыл. Может, это ты забыла, как я просил тебя дать мне Майку на прошедшие выходные. А ты уперлась.

– Она не вещь, чтобы ее на выходные одалживать. Тем более ты бы все равно ее к родителям сбагрил.

– Ну почему – сбагрил? Некорректное выражение, Ксюш. Они ей не чужие, они ее любят, скучают страшно. И Майка их тоже любит.

– Она не Майка. Она Майя.

– Не придирайся, Ксюш… А в эти выходные как? Отпустишь Майку?

– А у тебя для ребенка только выходные по графику? А в остальные дни – никак?

– Так она же в садике… Нет, я могу, конечно. Могу после работы забрать, а утром…

– Не надо, Никитин. Я уж сама как-нибудь. Мне вообще от тебя ничего не надо, понял? Кстати… Это ты мне на карту деньги вчера скинул?

– Я, кто ж еще.

– Что значит – кто еще? Ты считаешь, больше некому, да? Никому я не нужна, брошенка разнесчастная? Ты так считаешь, да?

– Ксюш… Ну не придирайся к словам.

– А что мне, в благодарностях рассыпаться надо? Спасибо, что ты меня предал? Никогда не прощу тебе, никогда… Если б ты знал, как это больно… Невыносимо больно… Будто нож в спину воткнули.

– Прости, Ксюш. Поверь, мне тоже больно. Прости…

– Да тебе-то с какого перепугу больно! Тебе, я думаю, очень даже хорошо. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить! Это я умерла, а ты вполне живой и счастливый, радуешься жизни со своей кикиморой. Кстати, она не сожрала тебя, нет? Говорят, она та еще…

– Перестань, Ксюш. Не надо. Я в своих отношениях сам разберусь.

– Да пошел ты. Даже слушать тебя противно. Фу…

Сигнал отключения захлебнулся, будто еще раз наглядно продемонстрировал Ксюшино «фу». Нет, а чего звонила тогда? Странный какой-то разговор получился. Ни о чем. Разговор-выплеск. Ну, хоть выплеснула, и то хорошо…

Нет, ее можно понять, конечно. Или ему все-таки не понять? Не умещается внутри понимание, потому как места для него не осталось? Все душевное пространство Вике принадлежит? Вернее, у Вики в плену находится? Как же так получилось-то, господи… Как? Как?!

Нет, правда, все же у него нормально было. Обычная жизнь, как у всех. В институте любовь случилась, на пятом курсе поженились. Ксюша была невеста с приданым – отдельно от родителей жила, в своей квартире, доставшейся ей в наследство от бабушки. Вот все в один голос и твердили – счастливый ты, Митя, такую жену себе оторвал… Красавица, умница, хозяйственная. Ну да, не все было гладко, и ссорились, и мирились, и он со временем насобачился находить вполне приемлемые объяснения частым вспышкам Ксюхиного раздражения, и родители в их ссоры и перемирия совсем не вмешивались… Мама, правда, вздыхала часто, глядя на Ксюшу грустными умными глазами, но никогда свою грусть не комментировала. В общем, как-то все катилось-переплюхивалось изо дня в день… Пока не появилась в его жизни Вика. Вернее, пока не ворвалась.

Телефон в кулаке дрогнул, запел то самое, давно ожидаемое. Ну вот и свершилось. Наверное, он эту мелодию будет до конца дней помнить. И слова… Как яростно их выкрикивают на надрыве пара популярных певцов! «Но ведь она не твоя… Хоть с тобой она даже иногда… И бывает…» Тьфу! Глупые слова, пошлая вкрадчивая мелодия. Но Вика очень хотела, чтобы ее звонки были оформлены этой вкрадчивой яростью. А может, слова и не глупые, и мелодия вполне ничего себе. Может, это он глупо и пошло досадует на себя.

Так. Главное теперь – продержаться. Не сразу ответить, выдержать паузу. Мелочь, конечно, но хоть это. Хоть это, господи, хоть это!

– Да, слушаю… – проговорил тихо, нажав на кнопку включения. – Чего тебе, Вика?

Молчит. Наверное, ей там смешно, как он изо всех сил изображает равнодушие. Вот вздохнула так, будто устала страшно.

– Ники, хватит злиться. Приезжай. Я соскучилась. И ты соскучился, я же знаю. Приезжай.

Ну вот и все. Как всегда. Как всегда, когда он слышал ее низкий с хрипотцой голос. В голове сразу начинал клубиться противный туман, желтый, липкий, горячий, выплывал откуда-то из сердца, из душеньки, искореженной больной любовью. И мысли в тумане плавают, как заторможенные. И слова получаются тоже заторможенные.

– Со-ску-чи-лась? Ты? Не может быть…

– Ники, ну хватит, я же сказала… Ты мне нужен! Приезжай.

Почему-то она звала его по-дурацки – Ники. Как собачку. Поначалу он сердился, потом плюнул. Как-то все равно по большому счету стало. Как хочешь, так и зови, только в печь не ставь, я и без печи до самого донышка обгорелый. А еще я заблудившийся в желтом кислотном тумане.

– Только по дороге в магазин заскочи, ладно, Ники? Я есть хочу. Я ничего не ела со вчерашнего дня. И еще в аптеку… У меня горло болит и температура тридцать восемь и два…

И захныкала жалко, капризно, и впрямь с болезненной хрипотцой. И пропела еще на этой капризности:

– Ми-ить… Ну ты же знаешь, как я тебя люблю. Ну что делать, если я такая дура стервозная? Выпью немного – и берегов не вижу, и себя не помню. Со всеми бывает, Мить.

Да уж, со всеми. Все бы так берегов не видели и себя не помнили. В чужие мужские руки навязывались бы, дрались, оскорбляли тех, кто рядом, кто ревнует и злится по праву… Выставила его на посмешище, как всегда. Что ни говори, а весело прошел день рождения у Викиной приятельницы. Всем досталось. И мужу приятельницы, попавшемуся на Викину удочку, и гостям, и всех больше ему позора досталось. Ломился, как бугай, в закрытую дверь ванной комнаты, слушая за спиной истерические женские комментарии – она сама, сама на нем повисла, сама его туда утащила! А он, дурак, повелся… Думал, по-быстрому, и все дела… А Вика своей приятельнице, оказывается, позвонила – мол, мы в ванной будем с твоим мужем… Какая же она стерва, да разве можно так с подругой?!

А он потом привез ее домой, пьяную, разгоряченную скандалом, бросил в кресло, тут же начал собираться под насмешливые комментарии:

– Но ведь ничего не было, Ники! Успокойся! Я просто пошутила, развлеклась. У них там было ужасно скучно! О, какой зверский взгляд, боже мой…Ой, как страшно, милый… Ты уходишь, да? Ты меня бросаешь? Ой, не могу, умру от горя… Ха-ха… А ты надолго, милый? Ладно, ладно, собирайся, не буду мешать! Дэну привет от меня можешь передать…

Потом ехал к Дэну, прокручивал в голове эту ее глумливую интонацию. И мучился подозрениями: что она в нее вложила? Неужели?!. Неужели и Дэн: тоже? Не может быть… Не хватало ему паранойи…

Дэн, помнится, открыл дверь, зевнул, почесал голое пузо, с пониманием глянул на чемодан, откуда сиротливо торчал рукав белой рубашки. Ничего не сказал, повернулся, пошел в глубь квартиры, что могло означать только одно – заходи, мол, располагайся, а я спать пошел.

– Дэн, погоди! – проговорил нервно, шагнув через порог.

– Ну? Чего тебе?

– Скажи мне… Только правду… Ты был с ней, да?

– С кем?

– С Викой, с кем. Ты был с ней?!

– Да пошел ты… – вяло, почти без обиды откликнулся Дэн, моргнув белесыми ресницами. – Совсем уже охренел со своей Викой. У меня вообще аллергия на таких баб, как она. Хуже крапивницы… Ты в гостиной на диване ложись, ладно? Белье в шкафу, ты знаешь где…

– Знаю, знаю. Ладно, иди ложись. Разберусь…

Наверное, Дэн в глубине души все-таки презирает его за эти уходы-приходы. Конечно, презирает. Он и сам себя презирает. Снует, как челнок, туда-сюда с чемоданом… С желтым туманом в голове… Потерянный мужик. Не мужик, а мужикашка. Не Митя Никитин, а Тряпка Тряпкин. Не Ник, а собачка Ники. Ошметок, выслуживающий любовь вздорной бабы. Список можно продолжить, если захочется. Только зачем? И без того все ясно.

Помнится, когда первый раз уходил, переполненный обидой, держался с достоинством, думал – навсегда. Хорошее было достоинство. Самое что ни на есть достоинство. Аккурат на неделю хватило. Или меньше? Или утром ушел, а через три дня к вечеру сам позвонил, и, не узнавая своего голоса, мурлыкал в трубку, и удивлялся страшно: откуда взялись эти приплясывающие подобострастием нотки? А потом как-то и удивляться перестал… Махнул на себя рукой. Привык. Значит, у него такое достоинство ненадежное, вспыхивает гордыней в один момент, потом быстро деформируется в тоску по этой женщине. В тяжелый и властный туман тоски, не дающий дышать, думать, помнить себя. И будто замедляются все процессы в организме, и сердце стучит через раз, и мысли вяло шевелятся в голове, и тело движется так же вяло, как на киношной пленке в замедленном действии. Лишь один слух обостряется до неприличия, как у гончей собаки, – ловит зов телефонной мелодии. Той самой мелодии… Она, мол, не твоя, хоть с тобой даже иногда и бывает…

И это называется любовь?! Та самая любовь, ради которой сжигаются все мосты? Да бросьте…

Бросьте, бросьте, ага. Может, еще и вздохнуть, как истеричная барышня? Когда уже к супермаркету подъехал, чтобы продуктов купить? А потом – в аптеку… И вообще, надо успокоиться, взять себя в руки. Как смешно звучит в этой ситуации – взять себя в руки! Ну да, смешно… Кому смешно – пусть смеется. А только любовь, наверное, всякой бывает. Ему такая досталась, вредная, злая, невозможная, на данный момент сильно простуженная. И голодная. Ее надо лечить и кормить… И радость предвкушения этого «лечить и кормить» уже дрожит в горле! И ничего поделать с этой радостью невозможно!

Наверное, он такую любовь заслужил. Только за какие грехи, неизвестно. Может, за Ксюшу?

Вика открыла ему дверь, глянула исподлобья, покусывая воспаленные простудной лихорадкой губы. Потом содрогнулась, кутаясь в плед:

– Я пойду лягу, Ники… Морозит меня… Сейчас температуру померила – тридцать девять уже…

– Может, врача вызвать?

– Какого врача? В девять часов вечера? Нет, я лучше посплю…

– Погоди, не засыпай. Я жаропонижающее купил, сейчас тебе дам… И чаю горячего…

– Да, чаю бы хорошо. Представляешь, у меня ни чая, ни сахара нет. Вообще ничего нет, хоть ложись и помирай. Такая вот я, безалаберная… Без тебя пропаду…

– Ладно, иди. Сейчас все принесу.

Потом он смотрел, как Вика пьет чай, сидя на кровати в позе лотоса и трогательно держа кружку в обеих руках. Протягивал бутерброд, и она хватала хлебный мякиш с маслом прямо у него из рук, вонзалась в него зубками, как белка. И жевала она тоже, как белка, быстро и сосредоточенно. Поела, вздохнула, свернулась под пледом калачиком. Хотя нет… Калачиком – это не про Вику. Правильнее будет – свернулась змейкой. Заснула, посапывая простуженным носом.

Он долго сидел на кровати, смотрел на нее. Кто же ты есть, чудовище мое окаянное? И впрямь змейка? Или белочка с востренькими зубками? Маленькая шустрая белочка, вызывающая чувство умиления, а на самом деле – обыкновенный грызун? Кто ты, чудовище мое?

И опять на него накатило. Никогда бы он не смог определить это странное чувство – то ли счастливый обморок, то ли наваждение какое. А может, очарование зловредное, несущее в себе сладкую острую боль. Никогда, никогда он не сможет оторваться от этой женщины, пропала его душенька, бедная и несчастная, изгрызенная ее вострыми жадными зубками. И это называется любовь? И это – счастье? Нет, это, скорее, мука мученическая…

Потом на этом ощущении, то ли счастливом, то ли горестном, он и двигался по квартире, наводя мало-мальский порядок. Сварил куриный бульон, досмотрел футбол по телевизору, принял душ…

Когда осторожно лег рядом, Вика шевельнулась, простонала хрипло во сне. И тут же напряглась, прижалась горячим телом, и сердце громыхнуло внутри, запуская бешеный ток крови. Змейка, змейка… Какое гибкое, гладкое, сильное и прекрасное тело…

И последний мелькнувший страх – не пропасть бы совсем в этом сплетении жадных тел, не раствориться в окаянном и ненасытном желании, как в серной кислоте. Но ведь любовь не может быть серной кислотой, не может… Или может? Черт ее побери, эту проклятую любовь!

Пробуждение было счастливо бездумным. Если судить по горькому опыту, утреннего бездумья хватит как минимум на полчаса. Но и полчаса – тоже время! Можно представить себе, что эти полчаса растягиваются на весь день, до вечера, до следующей нежно безумной ночи… И не настигнет горькое похмелье правды, и снова затеплится надежда – в который уже раз! – что да, такая вот у них любовь. Какая есть, такая есть.

Но ведь настигнет похмелье. Бездумье иссякнет, накатит правда, рассмеется глумливо в лицо – чего ты себе придумал? Ты ничтожество! Слабак! Рогоносец! Ты же прекрасно знаешь, что было на том дне рождения. Твоя любимая хорошо развлеклась там! И на десерт к развлечению сама устроила скандал. Потому что ей нравится, когда скандал. Ей хорошо в скандале. Твоя любимая сама по себе скандал… А ты – всего лишь игрушка в руках скандальной вздорной бабы! Но разве ты такой? Ведь ты не такой… Опомнись, приятель…

Ничего, ничего. Если принять холодный душ, сварить крепкий кофе, то жить можно. Правда боится холодного душа и крепкого кофе. Прячется на время. И жить хочется. И верить, что все не так. Не так, не так… А как?

Вика крепко спала, выпростав из-под одеяла ступню. У него вдруг сжалось и сильно застучало сердце в болезненном умилении – захотелось взять в ладони эту маленькую ступню, и держать долго-долго, и ни о чем не думать… Сидеть на полу в позе лотоса со ступней в ладонях и раскачиваться, как китайский болванчик…

Ожившая внутри правда усмехнулась – а что, я не удивлюсь, и до этого скоро докатишься. Между прочим, на работу опаздываешь… Не забыл, что тебе нужно работать, что у тебя, кроме болезненного умиления, еще и жизненные обязанности есть?

Да, есть обязанности, никуда не делись. Приличные, между прочим, обязанности, хорошо оплачиваемые. В приличной, между прочим, конторе. Он этих обязанностей много лет добивался, шел к ним по карьерной лестнице и работал не по принципу «отвяжись», а с интересом, с душой и на совесть. Каждый новый проект – как праздник. Нацеленность на результат. И трудно, и весело, и сам себя страшно уважаешь – ура, получается! И за пределами этого рабочего «получается» все как надо… Квартира, машина, жена и ребенок и выходные на даче у родителей жены… Баня, шезлонг, дымок от шашлыка, коньячок с тестем. Да, хорошее было время. Ничего не осталось. Нет, работа осталась, конечно, но прежний азарт ушел. Сделал ручкой. Не захотел присутствовать в новых жизненных обстоятельствах. Обиделся, наверное.

Не утерпел-таки, наклонился, коснулся губами Викиной ступни. И выскочил в прихожую, охлопывая себя по карманам – не забыл ли чего. Телефон, ключи от машины, борсетка-портфельчик… Этот смешной портфельчик ему Вика подарила. В те дни, когда все только-только начиналось. Когда думалось – вот она, настоящая любовь, подарок судьбы…

На улице накрапывал дождь. Ветровое стекло машины было облеплено мелкими березовыми листьями. Странный был двор у Викиного дома – в основном березы росли. Нет, красиво, конечно… Березы лучше, чем тополя, нежнее выглядят. Но в городе смотрятся как бедные деревенские родственницы на чужом празднике жизни. Так и хочется представить под ними парнишечку в косоворотке и с баяном наперевес – эхх… Отчего так в России березы шумят? Отчего белоствольные все понимают?

Да, странное у него с утра настроение – цинично поэтическое. Не к добру. Хотя чего в последнее время к добру-то? Вон только со двора выехал, сразу в пробку попал… А не надо было Викины пяточки нацеловывать, надо было выходить раньше!

По длинному офисному коридору мчался как ветер. Не бегом, конечно, но очень быстро. Навстречу попалась Маринка Леонидова из финансовой группы, деловая блондинка себе на уме, улыбнулась нежно. Да, Маринка такой улыбкой не каждого награждает. Если бы не его нынешнее убитое душевное состояние, обязательно ударился бы с этой Маринкой в офисный флирт, в это безобидное развлекалово, нежно щекочущее самооценку сторон, в нем участвующих. Не более того. Ксюха, помнится, всегда его ревновала к офисным красоткам. Не всерьез, конечно, а так, чтобы лишний раз обозначиться статусом права собственности. А Вика не ревнует. Совсем…

Кстати, надо ей позвонить. Нет, не сейчас, позже… Сейчас она еще спит, выпростав голую ступню из-под одеяла…

Надо же, далась ему эта ступня! Не думать, не думать! Вон работы невпроворот, не знаешь, за что в первую очередь взяться! Завал, полный завал!

Ближе к полудню Вика сама позвонила. Как всегда, не вовремя. Его шеф к себе вызвал, и противная мелодия из мобильника выкатилась аккурат перед начальственной дверью. Пришлось шарахнуться в сторону, кося глазами на секретаршу, пролепетать торопливо в телефон:

– Я тебе потом перезвоню, Вика, ладно? Я к шефу…

– Да какой, потом! Ники, мне сейчас надо! Ты слышишь?

– Что случилось, Вик?

– Что, что! У меня деньги на карточке кончились, вот что! Сбрось мне денег, Ники!

Срочно!

– Не понял… А ты где? Ты не дома?

– Нет, я туфли себе покупаю!

– Туфли? Какие туфли? Ты же болеешь, у тебя температура высокая!

– Да, болею, и что? Одно другому мешает? Сбрось деньги, Ники! Мне расплатиться надо! Я же не думала, что они такие дорогие, зараза… Даже на ценник не глянула…

– Вика, я не могу сейчас. Меня шеф вызвал. Проект горит…

– Да к черту шефа, к черту проект! Мне срочно нужны деньги, ты что, не слышишь?

Он уже вдохнул глубоко, собираясь выдать что-нибудь резкое и тем самым осадить ее истерику, но не успел. Дверь кабинета открылась, явив сердитое лицо шефа.

– Я долго тебя буду ждать, Дмитрий? Может, потом со своей бабой поговоришь? О туфлях, о температуре… А?

И усмехнулся нехорошо – зло и презрительно. Да, все правильно. Наверное, он все это заслужил. И злость, и презрение, и «бабу с туфлями и температурой».

Молча шагнул в кабинет к шефу, выключив Вику на полуслове и стыдливо сунув телефон в карман брюк.

– Давай-ка, Дмитрий, поговорим… Серьезно поговорим. Да ты садись, садись.

– Да. Слушаю вас, Игорь Владимирович.

– Нет уж, это я тебя слушаю, Дмитрий. Может, объяснишь наконец, что с тобой происходит? Ты устал? Ты болен? Может, тебе помощь нужна? Не узнаю тебя, совсем не узнаю. Вон проект завалил… Мне что, другого куратора вместо тебя назначить?

– Нет, не надо, Игорь Владимирович. Я… Я сам справлюсь.

– А чего лепечешь, как баба? И в глаза не смотришь?

– Я справлюсь, Игорь Владимирович!

– Ну, вот это уже другое дело. Узнаю прежнего Дмитрия. А то, блин… Сидит размазня какая-то… Но совещание по проекту все-таки проведем. Кто у тебя в команде? Макс, Лена, Олег? Зови всех сюда…