Криптономикон
Другой офицер (он удосужился побриться, принять душ и надеть форму) представляет человека в халате как каперанга Шойна, но Шойн в этом не участвует; он поворачивается к доске, спиной к слушателям. Халат у него на заду протерт до неприличия. Заглядывая в блокнот, он пишет на доске следующие числа:
К тому времени как на доске появляется четвертое или пятое число, у Лоуренса уже мурашки бегут по коже. После третьей группы он видит, что ни одно не превышает 26 – число букв в английском алфавите. Сердце у него колотится сильнее, чем когда японские бомбы неслись по параболе к сидящей на грунте «Неваде». Он вытаскивает из кармана карандаш. Бумаги под рукой нет, и он пишет цифры от 1 до 26 на поверхности столика.
К тому времени, как человек в халате дописывает последнюю группу цифр, Уотерхауз уже вовсю считает частоты встречаемости. Человек в халате говорит: «Вам это может показаться бессмысленным набором цифр, но для офицера японских ВМС они выглядели бы совершенно иначе». Потом он нервно смеется, грустно качает головой, решительно выставляет подбородок и выдает череду сильных выражений, ни одно из которых здесь неуместно.
Уотерхауз считает просто, сколько раз каждое число написано на доске. Получается вот что:
Самое интересное, что десять из возможных символов (1, 2, 4, 5, 7, 9, 10, 13, 24 и 26) не используются. В сообщении лишь 16 различных чисел. Если считать, что каждое из этих шестнадцати заменяет одну, и только одну букву алфавита, то у сообщения (Лоуренс считает в уме) 111136315345735680000 возможных значений. Забавное число: начинается с четырех единиц, закачивается четырьмя нулями. Лоуренс хмыкает, утирает нос, считает дальше.
Чаще других встречается число 18. Вероятно, оно заменяет букву Е – самую распространенную в английском алфавите. Если 18 везде заменить на Е, то…
Ему придется переписать все сообщение, заменяя 18 на Е, и, возможно, совершенно впустую, если он угадал неправильно. С другой стороны, заставляя свой мозг читать 18 как Е – операция, которая представляется ему чем-то сходной с выбором новых регистров у органа, – он мысленно увидит на доске:
где всего лишь 10103301395066880000 возможных значений. Тоже забавное число из-за всех этих нулей и единиц – ничего не значащее совпадение.
– Искусство составления шифров называется криптографией, – говорит каперанг Шойн, – а искусство их взлома – криптоанализом. – Потом вздыхает, явно раздираемый противоречивыми чувствами, побеждает их и обреченно начинает обязательный разбор слов по корням, не то греческим, не то латинским. (Лоуренс не слушает, ему все равно, он только мельком видит на доске слово CRYPTO, написанное большими печатными буквами.)
Первая последовательность «19 17 17 19» необычна. 19, как и 8, второе по частоте встречаемости число в сообщении. 17 встречается в два раза реже. Не может быть четырех гласных или четырех согласных подряд (кроме как в немецком), то есть либо 17 – гласная, 19 – согласная, либо наоборот. Поскольку 19 встречается чаще (четыре раза), она скорее может оказаться гласной, чем 17 (которая встречается только дважды). После Е самая частая гласная – А. Пусть 17 – А, тогда получаем:
Что уменьшает число вариантов до всего лишь 841941782922240000. Таким образом, поле возможных решений уже сужено на пару порядков!
Каперанг Шойн явно надорвался, рассказывая про корни. Почти мускульным усилием он заставляет себя перейти к историческому обзору КРИПТОЛОГИИ как союза криптографии и криптоанализа. Упоминает англичанина Джона Уилкинса и книгу «Криптономикон», которую тот написал много столетий назад, потом (видимо, не доверяя интеллектуальному уровню слушателей) перескакивает с Джона Уилкинса на Пола Ревира и его код «один с моря, два с суши»[13]. Даже отпускает математическую шуточку: это, мол, было одно из первых практических применений двоичной системы. Лоуренс честно гогочет и фыркает, саксофонист впереди сердито оборачивается.
Раньше Шойн говорил, что сообщение адресовано японскому флотскому офицеру – явная лажа, призванная заинтересовать музыкантов, которым до лампочки математика. В таком контексте естественно предположить, что первое слово в сообщении – ATTACK. В таком случае 17 – Т, 14 – С и 20 – К. Подставив, Лоуренс получает:
Все остальное настолько очевидно, что даже нет смысла записывать. Он вскакивает, не в силах усидеть, забывает про слабую ногу и с грохотом рушится через соседние столы.
– У вас что-то случилось, матрос? – спрашивает офицер в углу – один из тех, кто удосужился надеть форму.
– Сэр! Сообщение: «Атаковать Пёрл-Харбор декабря седьмого»! Сэр! – выпаливает Лоуренс и садится. Его колотит. Адреналин переполняет тело и мозг. Он мог бы задушить на месте двадцать борцов сумо.
Каперанг Шойн совершенно бесстрастен. Медленно сморгнув, он поворачивается к одному из подчиненных, который стоит у стены, сцепив руки за спиной.
– Дайте ему экземпляр «Криптономикона». И стол – поближе к кофеварке. А заодно присвойте сукину сыну очередное звание.
____________Насчет очередного звания оказалась не то такая военная шутка, не то очередное свидетельство умственного расстройства у каперанга Шойна. Не считая этой мелкой глупости, история Уотерхауза в следующие десять месяцев проста, как у сброшенной с пикирующего бомбардировщика бомбы. Преграды на его пути (одолеть «Криптономикон», взломать Метеорологический код ВМС Японии, взломать машинный шифр военного атташе, взломать Безымянный японский код армейского водного транспорта 3А, взломать код Военного министерства Великой Восточной Азии) сдерживают его не больше, чем источенные червем деревянные палубы фрегата. Через пару месяцев он уже пишет новые главы в «Криптономикон».
О «Криптономиконе» говорят как о книге, но это не так. Это скорее все бумаги и заметки, скопившиеся в определенном углу в кабинете у каперанга Шойна за те примерно два года, что он работает на Станции «Гипо»[14], как называется это место. Здесь все, что каперанг Шойн знает о дешифровке, то есть практически все, что известно Соединенным Штатам. Все мог бы уничтожить в минуты любой уборщик, вздумавший навести порядок. Вот почему офицеры Станции «Гипо», коллеги Шойна, ввели строжайшие меры, запрещающие что-либо мыть или убирать в том крыле здания, где работает Шойн. Другими словами, они понимают, что «Криптономикон» жутко важен, и всячески его берегут. Некоторые и впрямь сверяются с этими заметками, расшифровывая японские сообщения или даже взламывая целые криптосистемы. Однако Уотерхауз первый, кто (поначалу) указывает на ошибки в записях Шойна, потом (вскоре) собирает кипу листов в нечто более упорядоченное и (со временем) начинает добавлять свое.
Однажды Шойн ведет его вниз, потом по длинному коридору без окон к стальной двери, которую сторожат дюжие мирмидоняне, и показывает вторую шикарнейшую штуку в Пёрл-Харборе – комнату, набитую техникой «Электрикал Тилл корпорейшн», которая используется для подсчета частот встречаемости букв в перехваченных японских сообщениях.
Самая же роскошная машина[15] на Станции «Гипо» – глубже в клоаке под зданием. Помещение, где она хранится, похоже на банковский сейф, только вдобавок начинено взрывчаткой, чтобы взлететь на воздух в случае японского вторжения.
Эту машину каперанг Шойн построил больше года назад для взлома японского шифра «Индиго». Судя по всему, к началу 1940 года каперанг Шойн был благополучным, уравновешенным молодым человеком, на которого вывалили огромные листы с числами, полученными станциями перехвата по всему Тихому океану (возможно, думает Уотерхауз, Альфа, Браво, Чарли и т. д.). Эти числа – японские сообщения, зашифрованные, по косвенным признакам, с помощью машины. Однако про саму машину неизвестно ровным счетом ничего: используются ли в ней шестерни, поворотные переключатели, коммутаторная панель, их комбинация или какой-то иной механизм, до которого белые люди пока не додумались; сколько таких механизмов используется или не используется; как именно они работают. Кроме самого факта, что цифры эти, с виду совершенно случайные, переданы по радио (возможно, неправильно), у Шойна не было никаких, абсолютно никаких данных.
Тем не менее к середине 1940 года эта машина стояла в подвале на Станции «Гипо». Стояла, потому что Шойн ее построил. Машина безошибочно расшифровывала каждое перехваченное японское сообщение с шифром «Индиго», а значит, являлась функциональным дубликатом японской шифровальной машины «Индиго», которую ни Шойн, ни какой другой американец не видел в глаза. Шойн построил ее, просто изучая громадные ряды по виду случайных чисел и применяя некий процесс индукции. Где-то по ходу дела он расшатал свою нервную систему и теперь примерно раз в две недели слетал с катушек.
К началу войны Шойн на инвалидности и глушит себя таблетками. Уотерхауз проводит с ним столько времени, сколько разрешают врачи, потому что убежден: все, что произошло в голове у Шойна между той минутой, когда на него вывалили груду чисел, и временем, когда он закончил строить машину, – пример невычислимой функции.
Примерно раз в месяц Уотерхаузу повышают допуск, пока он не достигает высочайшего мыслимого уровня (или так он, по крайней мере, думает), то есть Ультра-Мэджик. «Ультра» называют англичане сведения, полученные от взлома немецкой шифровальной машины «Энигма», «Мэджик» – американцы то, что дает им «Индиго». «Ультра-Мэджик» – переплетенная подшивка документов с чередующимися черными и красными абзацами на титульном листе. Параграф номер три гласит:
НЕ ПРЕДПРИНИМАТЬ НИКАКИХ ДЕЙСТВИЙ НА ОСНОВАНИИ ИЗЛОЖЕННОЙ ЗДЕСЬ ИНФОРМАЦИИ, НЕВЗИРАЯ НА ЛЮБЫЕ ВРЕМЕННЫЕ ВЫГОДЫ, ЕСЛИ В РЕЗУЛЬТАТЕ ТАКОВЫХ ДЕЙСТВИЙ НЕПРИЯТЕЛЬ СМОЖЕТ УСТАНОВИТЬ НАЛИЧИЕ ИСТОЧНИКА.
Вроде бы все ясно? Лоуренс Притчард Уотерхауз не так в этом уверен.
…ЕСЛИ В РЕЗУЛЬТАТЕ ТАКОВЫХ ДЕЙСТВИЙ НЕПРИЯТЕЛЬ СМОЖЕТ УСТАНОВИТЬ…
Примерно в это время Уотерхауз делает открытие относительно себя: ему лучше всего работается, когда не отвлекают посторонние мысли, то есть примерно день после семяизвержения. Так что в порядке исполнения долга перед Соединенными Штатами он начинает помногу бывать в борделях. Однако на жалованье ксилофониста особо не разбежишься, поэтому он ограничивается тем, что эвфемистично зовется массажем.
…В РЕЗУЛЬТАТЕ… ДЕЙСТВИЙ… УСТАНОВИТЬ…
Слова привязчивы, как триппер. Во время массажа он лежит на спине, закрыв руками лицо, и бормочет про себя. Что-то его грызет. Он знает: когда что-то вот так грызет, значит, он, вероятно, скоро напишет новую статью. Но прежде надо сделать кучу поденной умственной работы.
Его осеняет во время битвы за Мидуэй, когда они с товарищами проводят по двадцать четыре часа у машин ЕТК, расшифровывая переговоры Ямамото, сообщая Нимицу, где точно будет японский флот.
Какова вероятность, что Нимиц обнаружит флот случайно? Вот вопрос, который наверняка задаст себе Ямамото.
Все это (странное дело) – вопрос теории информации.
…ДЕЙСТВИЙ…
Что такое действие? Да что угодно. Это может быть нечто очевидное, скажем, разбомбить японский военный объект. Все согласятся, что это – действие. Однако изменить курс авианосца на пять градусов – или не изменить – тоже действие. Или выдвинуть к Мидуэю ровно такие силы, которые нужны, чтобы отбить японское нападение. Или что-то гораздо менее драматичное, скажем, отменить операцию. В определенном смысле действием может быть даже полное бездействие. Все это в какой-то мере рациональный ответ командования на ИЗЛОЖЕННУЮ ЗДЕСЬ ИНФОРМАЦИЮ, и любое из этих действий может быть замечено японцами. Насколько хорошо японцы умеют вычленять информацию из шума? Есть ли у них свои Шойны?
…СМОЖЕТ УСТАНОВИТЬ…
Что, если японцы догадаются? И при каких именно обстоятельствах они вычислят НАЛИЧИЕ ИСТОЧНИКА?
Предположим, действие не могло произойти, если бы американцы не взломали «Индиго», – тогда для японцев это четкое свидетельство его взлома. Наличие источника – машины, которую построил Шойн, – будет установлено.
Уотерхауз верит, что американцы не идиоты. Но что, если все не так просто? Что, если действие крайне маловероятно без знания шифра? Что, если американцам слишком часто везет?
Насколько смело можно вести игру? Игральные кости со свинцом, в которых всегда выпадают шестерки, распознаются в несколько бросков. Кости, в которых шестерки выпадают на один процент чаще, чем в обычных, распознать труднее – их придется бросать много дольше.
Если японцы будут попадать в засаду, если их собственные засады будут обнаруживаться заранее, если их торговые корабли будут натыкаться на американские субмарины чаще, чем подсказывает обычная вероятность, – как быстро они это заметят?
Уотерхауз пишет докладную, теребит начальство вопросами. Потом, однажды, получает приказы.
Приказы приходят, зашифрованные группами по пять случайных с виду букв, отпечатанных на синей папиросной бумаге для совсекретных телеграмм. Сообщение зашифровано в Вашингтоне с использованием одноразового шифроблокнота – медленного и муторного, теоретически абсолютно стойкого шифра для наиболее важных сообщений. Уотерхаузу это известно, потому что он – один из двух человек в Пёрл-Харборе, допущенных к их расшифровке. Второй – каперанг Шойн, но он накачан транквилизаторами. Дежурный офицер открывает нужный сейф и достает сегодняшний одноразовый шифроблокнот – лист миллиметровки, покрытый пятерками чисел. Числа выбрал секретарь в Вашингтонском подвале, тасуя карточки или вытягивая фишки из шляпы. Один такой листок держит в руках Уотерхауз, с помощью другого зашифрованы приказы.
Уотерхауз берется за работу: вычитает шум из шифрограммы и получает открытый текст.
Первым делом он видит, что гриф на сообщении не «сов. секретно» и даже не «ультра», но что-то совершенно новое – «УЛЬТРА-МЕГА».
Дальше предписывается, чтобы он – Лоуренс Притчард Уотерхауз, – тщательно уничтожив это сообщение, со всей возможной скоростью проследовал в Лондон. Ему будут предоставлены любые корабли, поезда, самолеты и даже подводные лодки. Оставаясь служащим ВМФ США, он получит дополнительный комплект форменной одежды – армейский – на случай, если это упростит ему задачу.
Главное – он никогда, ни при каких обстоятельствах не должен попадать в плен к неприятелю. В этом смысле война для Лоуренса Притчарда Уотерхауза внезапно заканчивается.
Потомство Онана
Сеть вентиляционных шахт, огромная, как туннель под Ла-Маншем, и разветвленная, как всемирный Интернет, пронизывает толстые стены и потолки гостиницы. По приглушенному гулу можно догадаться, что где-то в ее недрах садятся реактивные самолеты, влачат цепи несчастные узники, извиваются клубки змей, кузнецы железного века молотят по наковальням. Рэнди знает, что система незамкнутая и сообщается с земной атмосферой, потому что внутрь сочатся уличные запахи. Вполне может быть, что в его комнату они попадают примерно за час. После двух недель в Маниле запахи служат для Рэнди чем-то вроде будильника. Он засыпает под запах выхлопных газов: транспортные условия в Маниле требуют, чтобы корабли загружались и разгружались строго по ночам. Манила раскинулась вдоль тихой спокойной бухты, которая служит неиссякаемым источником влажности; атмосфера – густая, полупрозрачная и теплая, как парное молоко – начинает светиться с восходом солнца. Полки бойцовых петухов в самодельных клетушках на каждой крыше, балкончике, в каждом дворе просыпаются и начинают кукарекать. Люди просыпаются и начинают жечь уголь. От запаха угольного дыма просыпается Рэнди.
Рэнди Уотерхауз в сносной физической форме, не более. Доктор, как заклинание, твердит, что надо сбросить двадцать фунтов, но не вполне понятно откуда – у него нет ни пивного брюха, ни жирных складок на талии. Вероятно, злосчастные фунты распределены по всему бочкообразному туловищу. Во всяком случае, так Рэнди говорит себе каждый день, стоя перед гостиничным зеркалом размером с рекламный щит. В их с Шарлин калифорнийском доме зеркал почти не было, и он едва не забыл, как выглядит. Сейчас он видит, что зарос атавистической шерстью. Борода блестит – в ней пробивается седина.
Каждый день Рэнди уговаривает себя сбрить бороду. В тропиках желательно по максимуму оголить кожу, потому что все время потеешь.
Раз, когда у них обедали Ави с женой, Рэнди сказал: «Я – борода, Ави – костюм», объясняя суть их деловых отношений, и дальше Шарлин понесло. Недавно она закончила статью, посвященную деконструкции бород. В частности, блистательно развенчала культуру ношения бород в американском высокотехнологическом сообществе – среди друзей Рэнди. Для начала она опровергла расхожее мнение, будто носить бороду – «естественнее» и проще, чем бриться; привела статистику, собранную научно-исследовательским отделом фирмы «Жиллетт», сколько времени ежедневно проводят в ванной бородатые и бритые мужчины. Разница оказалась в пределах погрешности. У Рэнди было множество возражений по поводу того, как собиралась эта статистика, но Шарлин не захотела слушать. «Это контринтуитивно», – заявила она.
От статистики Шарлин быстро перешла к сути: съездила в Сан-Франциско и закупила на несколько сот долларов порнографии для бритвенных фетишистов. Недели две Рэнди, возвращаясь домой, неизменно заставал ее перед телевизором с миской попкорна и диктофоном, за просмотром видеофильма, в котором острое лезвие скользит по влажной, намыленной коже. Она записала несколько длинных интервью с бритвенными фетишистами, которые подробно описали чувство наготы и уязвимости, вызываемое процессом бритья, и как это эротично, особенно пощечины или шлепки по свежевыбритой поверхности. В деталях сравнила изобразительный ряд бритвенно-фетишистского порно и рекламы бритвенных принадлежностей, которую крутят по общенациональным каналам во время футбольных матчей, и доказала, что они практически идентичны. (Пиратские кассеты с рекламой лезвий и крема для бритья можно купить в тех же магазинчиках, что и соответствующую порнуху.)
Шарлин собрала статистику по национальным отличиям в отращивании бород. У американских индейцев бород нет, у азиатов практически тоже. Африканцы – особый случай, потому что ежедневное бритье вызывает у них кожное раздражение. «Возможность по своей воле отпустить пышную бороду – естественная привилегия исключительно белых мужчин», – писала она.
Когда Рэнди прочел эту фразу, в голове у него включилась сирена и замигали красные лампочки.
«Однако это утверждение основано на определенной посылке. „Естественное“ – социально сконструированный дискурс, не объективная реальность [множество ссылок]. Это вдвойне верно в случае „естественности“ бород у определенного меньшинства американских мужчин. Homo sapiens эволюционировал в климатических зонах, где волосяной покров на лице не имел приспособительного значения. Появление групп, характеризующихся значительной бородатостью мужчин, возникает как адаптивная реакция на холодный климат. Этот климат не надвигался на ареалы обитания первобытного человека „естественным“ образом, напротив, люди вторглись в географические регионы с преобладанием холодного климата. Географическая экспансия была чисто социокультурным событием, следовательно, любую физическую адаптацию следует отнести к той же категории, в том числе и развитие лицевого волосяного покрова».
Шарлин опросила несколько сотен женщин. Все ответили, что предпочитают чисто выбритых мужчин бородатым или колючим. Короче, Шарлин доказала, что бородатость – просто один из элементов синдрома, тесно связанного с расистскими и сексистскими настроениями, и укладывается в общую картину эмоциональной закрытости, от которой так часто страдают партнерши белых мужчин, особенно технически ориентированных.
«Граница между Средой и Я – социальный кон[структ]. Западная культура предполагает резкость и отчетливость такой границы. Борода – ее символ, метод дистанцирования. Сбрить бороду (или другие волосы на теле) – значит символически уничтожить эту (в значительной степени показную) границу между Собой и Другим…»
И так далее. Статья была принята рецензентами на ура и вскоре опубликована в крупном международном журнале. На конференции «Война как текст» Шарлин делала доклад на смежную тему: «Небритость как явление в фильмах о Второй мировой войне». Работа о бородах произвела такой фурор, что три старейших университета страны наперебой предлагали Шарлин работу.
Рэнди не хотел переезжать на Восточное побережье. Хуже того, он носил бороду, из-за чего ему было страшно неудобно появляться с Шарлин. Он предложил ей выпустить пресс-релиз с заявлением, что каждый день бреет все остальное тело. Шарлин ответила, что не смешно. На середине перелета через Тихий океан он вдруг понял, что вся ее работа – иносказательное пророчество о будущем их отношений.
Теперь он собирается сбрить бороду. А может, заодно обрить наголо голову и грудь.
Он привык подолгу гулять. С точки зрения воинствующих ЗОЖников в Сиэтле и Калифорнии, это немногим лучше, чем (скажем) сидеть перед телевизором, курить одну за другой сигареты без фильтра и есть из бочонка околопочечный жир. Однако Рэнди продолжал каждый день совершать пешие прогулки, когда его друзья записывались в фитнес-клубы и через месяц бросали. Для него это стало предметом гордости, и он не собирался отказываться от своих правил из-за того, что живет в Маниле.
Однако, черт возьми, здесь жарко. И без волос было бы лучше.
____________Из злополучной истории с программой Рэнди вынес два положительных момента. Во-первых, он понял, что не надо соваться в бизнес, пока хотя бы в общих чертах не поймешь, что это такое. Во-вторых, он крепко сдружился с Ави, который до конца сохранял порядочность и чувство юмора.
По совету адвоката (который к этому времени был главным его кредитором) Рэнди объявил личное банкротство и переехал с Шарлин в Центральную Калифорнию. Она защитилась и получила должность младшего преподавателя в одной из «Трех сестер». Рэнди поступил в соседнюю, думая защитить магистерскую по астрономии. Так он стал аспирантом, аспиранты же существуют не для того, чтобы учиться. Они нужны, чтобы избавить профессуру от утомительных повинностей, вроде того, чтобы учить студентов и заниматься наукой.
Через месяц Рэнди помог другому аспиранту справиться с простенькой компьютерной проблемой. Еще через месяц его остановил декан астрономического факультета и сказал: «А вы, оказывается, у нас компьютерный гений». В ту пору Рэнди был глуп и наивен. Он клюнул на лесть, хотя должен был похолодеть от ужаса.
Через три года он ушел с астрономического факультета без степени, с шестью сотнями долларов на банковском счете и хорошим знанием UNIX’а. Позже он подсчитал, что при растущих расценках на программирование факультет меньше чем за двадцать штук выдоил из него работы примерно на четверть миллиона долларов. Утешало одно: его знания уже не казались такими бесполезными. Астрономия компьютеризировалась, стало возможным управлять телескопом на другом материке или на орбите, набирая команды на клавиатуре и наблюдая за картинками на своем мониторе.
Рэнди теперь прекрасно разбирался в сетях. Годы назад он вряд ли нашел бы применение своим знаниям. Однако дело было на заре Всемирной паутины, и время оказалось самое удачное.
Примерно тогда же Ави перебрался в Сан-Франциско и основал компанию, которая должна была превратить ролевые игры из университетской забавы в общедоступное развлечение. Рэнди взялся разработать техническую сторону. Он пытался сманить Честера, но тот уже трудился в крупной компании по разработке программного обеспечения в Сиэтле. Они с Ави взяли парня, работавшего в нескольких фирмах по производству компьютерных игр, потом еще пяток специалистов по железу и коммуникациям, набрали инвестиций, сделали рекламный прототип и, размахивая им, поехали в Голливуд. Там нашлись желающие дать десять миллионов долларов. После этого они сняли производственные площади в Гилрое, поставили там графические рабочие станции, наняли кучу толковых программеров, несколько художников, и работа закипела.
Через полгода их часто упоминали среди других восходящих звезд Кремниевой долины. Фотографию Рэнди напечатал журнал «Тайм» в статье про Силивуд – растущий альянс Кремниевой долины и Голливуда. Еще через год фирма рухнула.
То была эпопея, которую даже неинтересно рассказывать. В начале девяностых все верили, что технические гении Северной Калифорнии сольются в экстазе с творческими умами Калифорнии Южной, и родится нечто новое и блестящее. Вера эта основывалась на полном непонимании того, чем занимается Голливуд. На самом деле Голливуд – просто специализированный банк, консорциум крупных финансовых учреждений. Он нанимает творческую личность, обычно за бесценок, поручает ей создать продукт, а потом сбывает этот продукт по всему миру – в кино, на видео и как там еще можно, – короче, на полную катушку. Цель – найти продукт, который будет приносить деньги долго после того, как творческой личности заплатят и скажут: вали, приятель. «Касабланка» собирает задницы на сиденья кинотеатров десятилетия после того, как Богарт получил гонорар и докурился до рака легких.