Книга Хочешь жить, Викентий? - читать онлайн бесплатно, автор Нина Густавовна Орлова-Маркграф. Cтраница 2
bannerbanner
Вы не авторизовались
Войти
Зарегистрироваться
Хочешь жить, Викентий?
Хочешь жить, Викентий?
Добавить В библиотекуАвторизуйтесь, чтобы добавить
Оценить:

Рейтинг: 0

Добавить отзывДобавить цитату

Хочешь жить, Викентий?

Мы уселись на огромный теплый камень. Реки почти не было видно, просто какая-то живая, иногда вдруг всплескивающая темнота. Днем была жара, и теперь от воды веяло теплым парным духом.

– С днем рождения! – сказал я, обняв ее.

– С днем рождения, – повторила она и притихла.

Потом мы развели костер. Любочка стояла перед ним неподвижно, смотрела в огонь, и мне снова не верилось, что к ней можно прикоснуться…

В пять мы отправились назад.

– Санечка! Как же было хорошо! – Она вскочила на ступеньку набережной. – Я храбрый заяц, я никого не боюсь!

Я проводил ее до больничных ворот.

– Позвони после взбучки, – сказал я.

– Ага!


Дома я повалился на кровать и сразу уснул крепко и счастливо. Телефонный звонок вытянул меня из глубины на поверхность. Было утро, а может, день, солнце палило в не закрытые ставнями окна. Я вскочил, помчался к телефону.

– Саша, – услышал я тихий голос, – это Марья Ивановна…

Я испугался, стоял и молчал.

– Сашенька, Люба…

Я сразу все понял. Бросил трубку, выбежал из дома и направился к Любе в больницу, в палату, но понял, что ее там уже нет…

Я вспомнил себя через несколько часов: я возвращался откуда-то по мосту – видимо, все-таки ходил в больницу.

На мосту, у перил, стояли два парня. Лиц не помню, но один из них был в белой, расстегнутой на груди рубашке. Он держал в руках бутылку с вином и, истерически хохоча после каждого слова, твердил:

– Представляешь, Серега?! Дергаю за кольцо – ни фига!.. Ищу запасное – нету! И падаю! Понимаешь, Серега? Падаю! А все наверху – у них-то парашюты раскрылись! А я падаю, Серега! Понимаешь?

Он жадно хлебнул из горлышка, сунул бутылку второму.

– Серега! Смерти нет! – крикнул он яростно и чуть не плача.

– Смерти нет, – согласился Серега, отпивая.

– Эй, братишка! – позвал парень в белой рубашке. – Выпей с нами!

Я взял бутылку.

– Представляешь, дергаю за кольцо…

– Парашют не раскрывался? – тоскливо спросил я.

– Смерти нет! – бешено закричал он. – Пей!

– Смерти нет… – повторил я и, кажется, только тогда заплакал.


В августе я подал заявление на восстановление в медучилище и вот снова хожу на лекции и зубрю, зубрю, зубрю в бешенстве все, что положено, о человеке и о том, в чем держится его душа…

Накось выкуси!

I

– Олег Иваныч! Перелом черепа привезли! – В дверь ординаторской просунулась мордочка Вали-санитарки.

– Иду, иду! – Олег Иванович поднялся из-за стола. – Вот видите, коллеги, восемь утра, а кому-то череп уже проломили. На то оно и травматологическое отделение. – Олег Иванович авансом называет нас, практикантов, коллегами.

Утренняя пятиминутка, на которой обсуждалось все, что приключилось в отделении травмы за сутки, закончилась. Медсестры, дежурившие ночью, поспешили в раздевалку – сменить «боевые» халаты на штатское платье – и скорее на отсып, домой, а дневная смена разбрелась по своим местам. Мы выходим вслед за Олегом Ивановичем.

– Походи́те по палатам, посмотри́те на больных. А сейчас извините: к переломанному черепу спешу, – договаривает он уже на повороте к смотровому кабинету. Нас, значит, брать с собой не хочет.

Я здесь первый день, а Борька, наоборот, заканчивает свою травматологическую практику.

– Подумаешь, – говорит он, – я тебе, Санёк, сам черепников этих покажу. Пошли на мужскую половину. Банально, конечно, но для первого раза тебе и этого хватит.

Мы вошли в первую от края – пятьдесят пятую. В этой небольшой, на четыре койки, палате оказалось трое больных, четвертого только что выписали. На первой койке лежал больной, укрытый до самой шеи тремя одеялами. Голова забинтована, вокруг закрытых глаз – багрово-синие круги кровоподтеков, «очки», один из признаков перелома че́репа. Черепа́ ломают у нас в городе, как я понял, часто, несколько палат стабильно занимали «очкарики», и ряды их активно пополнялись.

Больной трясся в страшном ознобе, так что все три одеяла на нем тряслись и подпрыгивали. Около него стоял «брат по несчастью», владелец второй койки, он подтыкал одеяло и бодряще поокивал: «Ничо-о-о, согреешься! Меня ишшо не так потрясывало!» Голова его была также перевязана, но «очочки» поуменьшились и имели вокруг одного глаза желтовато-лимонный цвет, а вокруг второго – бледно-голубой.

Третий, белобрысый верзила, свободный от всяких повязок на голове, сидел, свесив ноги с кровати, и жевал курицу, вытаскивая куски из стеклянной банки.

– Боря! – разулыбался он, во всю работая челюстями. – Новенького медбрата привел! Вот, – он поднял вверх куриную ножку, – соотечественницу Мопассана поедаю. Французская курица. Могу угостить! Мне сегодня на выписку. Так что обедать уже дома буду!

– Завтрачек-то у вас, Леонид, так, легонький совсем, – ответил Борька, – интеллигентный вы человек!

– Ишшо завтракает, а уж про обед думает, чем брюхон набить! – проворчал сосед со второй койки. – Что за человек такой!

Мы с Борькой вышли в коридор.

– Да что ты мне говоришь, ёлы-палы! – доносился запальчивый молодой голос из следующей палаты.

– Знаю – вот и говорю. Я в этом цеху семнадцать лет работаю, – спокойно отвечал ему второй.

– Ну что, Боря, заходим в пятьдесят шестую?

– Нет, не могу больше видеть, как соотечественниц Мопассана поедают, – поморщился Борька.

Мимо пронеслась операционная сестра. Из перевязочной гуськом выбежали сестры, и только Олег Иванович, завершавший этот исход, шел быстро, строго и сосредоточенно. На нас он даже не взглянул. К медсестринскому столику подбежала палатная сестра Тамара Сергеевна.

– Что это сестры сами не свои бегают? – спросил Борька, присаживаясь на стул. – Комиссия, что ли, какая?

– Да уж лучше бы комиссия, – расстроенно покачала головой Тамара Сергееевна. Она бросила на стол новую историю болезни. – Девушку с завода привезли. В станок затянуло. – Тамара Сергеевна понизила голос. – Всю изуродовало: и позвоночник, и таз, и ноги, и руки, – всю переломало. Да еще скальпированная рана черепа.

– Умерла? – спросил я машинально, читая историю болезни: «Крылова Александра Александровна. 19 лет…»

– Жива пока, но в сознание, видимо, не придет. – Тамара с досадой вздохнула. – На свадьбу к подружке вечером ехать собралась. Накрутила бигуди. Вот бигуди-то ее и затянули. Волосы густые, длинные – до пят, наверное, были.

Александра… Старше нас на два года. Но впечатление такое, будто мы из разных эпох. Она переехала в наш солнечный город с Севера, второй год работала на заводе, среди взрослых серьезных людей, была одной из лучших в профессии (в карте было отмечено: «передовик производства»). А я… а мы с Борисом просто поступившие в медучилище школьники, сидим посреди девичьего царства: в группе двадцать пять человек, а нас, пацанов, всего двое. И ничего не меняется, кроме названия предметов: анатомия, терапия, фармакология, латынь…

– В предоперационной были? – спросил Боря медсестру.

– Была. Готовятся. Скальп пришивать будут. Да только без пользы все это. Давление не определяется, пульс не прощупывается, дышит едва-едва.

– А кто оперировать будет?

– Олег Иванович. Петр Федорович ассистентом.

Я направился к операционному блоку.

– Куда ты, Саня?

– Олег Иванович обещал взять нас на самую интересную операцию.

– Я пас. Не хочу на скальп смотреть. Мне это не пригодится.

– Да пошли, откуда ты знаешь, что тебе пригодится!

Я направился к Олегу Ивановичу, Борька последовал за мной. Но мы получили отказ. Мягкий, но в твердой форме.

– Нет, ребята, – ласково сказал Олег Иванович, – слишком уж тяжелый случай. Чем меньше народу, тем лучше. А вы понаблюдайте в предоперационной. Тоже любопытно.

Больная была уже в операционной, так что нам не удалось на нее взглянуть. В предоперационной шла быстрая подготовка к операции.

– Лена, скальп побрили? – спросил Олег Иванович, быстро обрабатывая руки спиртом.

– Да, – ответила молоденькая, только что после института хирургиня Елена Густавовна, преданно глядя на своего обожаемого шефа.

– Хорошенько помойте! С мылом, щеткой – как следует! Потом обработайте.

Я обалдело смотрел на хирургиню, которая держала в руке что-то странное, совершенно непохожее на человеческую кожу, и мыльной щеткой мыла его под краном.

Вскоре хирург и вся операционная бригада, облаченная в специальные халаты, колпаки, бахилы и маски, переместились в операционную. А мы с Борькой помаячили около банок с растворами для шовных материалов и вернулись в отделение.

– Слушай, Саня, я пойду. Характеристику мне Олег Иванович дал. Последний день – можно и пораньше, – сказал Борька устало.

– Оставайся, Борь, после операции ее посмотрим, – стал упрашивать я друга. – Интересно же!

– Я уже насмотрелся, – отмахнулся Борис.

– Ну тогда…

– Вечером на баскетболе увидимся.

Борька ушел, а я попросил у Тамары аппарат для измерения давления и пошел в семьдесят первую палату к старушкам. Раз уж не удалось попасть в операционную, я надеялся после операции увидеть затянутую в станок, можно сказать, самой смертью девушку, которая вздумала со смертью тягаться. Сколько времени будет идти операция – кто знает, но слоняться по коридору не хотелось (этого Олег Иванович не прощал практикантам). Перемерив давление всей палате (девять бабулек с переломом шейки бедра теперь никогда не забудут мою доброту), я перекочевал к «вертолетчикам». Так называли тех, кто лежал с закрытыми переломами конечностей. «Вертолетчикам» делали скелетное вытяжение, и они должны были неподвижно лежать на приподнятых кроватях с задранными ногами. В этой палате лежал один мой знакомый, который жил прямо на нашей улице, дядя Саша Прытков. Я уже заходил к нему сегодня.

Увидев меня в дверях, Прытков, единственный в этой палате ходячий больной, зашумел:

– Тезка, а я уж тебя искать собрался!

– Чего это?

– Слушай, – зашептал Прытков, – мы тут денежек собрали, кто сколько смог. Сбегай в третий магазин, купи сметанки. Вот… банка есть. Будь другом! Мы ведь люди здоровые, у нас организм в порядке, печень там, сердце-почки. Скучно лежать!

– Да что ты меня так упрашиваешь! Как будто в первый раз!

Я действительно уже не раз выполнял просьбы мужиков – бегал в третий продуктовый купить сигарет, печенья, другого чего.

Двадцать шестой магазин находился совсем недалеко. Я купил полную банку сметаны, получил сдачу и вернулся.

– Ну что, купил? – встретил меня у порога Прытков.

Вся палата уставилась на меня с таким ожиданием, словно я должен был им не сметаны принести, а живой воды, чтобы они сразу все повскакали со своих «вертолетов» и домой побежали с целехонькими конечностями.

Я вытащил из болоньевой сумки сметану и протянул дяде Саше.



– Вот, дядя Саш. На шестьдесят копеек. Ты многовато денег дал…

Прытков долго глядел на меня и наконец осипшим голосом прошипел:

– Ну ты даешь, тезка! Ждали обозу, а дождались навозу.

– Что? Плохая? – спросил я, не понимая, в чем дело.

Я не расслышал ответа. А может, его и не было вовсе. Вместо него раздался оглушительный хохот пятерых мужиков. Палата прямо сотрясалась от смеха, а я ничего не мог понять. С сестринского поста на шум прибежала сестра с возмущенным лицом, но, увидев Прыткова с банкой сметаны, тоже рассмеялась.

– Ну что, получили сметанки? Так вам и надо!

Мне надоело это всеобщее веселье, и я вышел в коридор. Сердито побродив туда-сюда, я зашел в процедурную к Анне Акимовне.

– Ну что, купил мужикам сметанки? – рассмеялась она.

– Купил, только не понимаю, почему это так всех развеселило?

– Да потому что у них своя сметанка. – Анна Акимовна щелкнула себя по горлу. – Разливной портвейн – вот какая у них сметанка!

Тут меня прямо в жар кинуло. Влип, как мальчишка! Приволок мужикам банку сметаны!

Я взглянул на часы. Домой, что ли, уйти? Часа через два все отделение будет знать про сметанку.

– Практикант наш здесь? – На пороге появился Олег Иванович. Он устало махнул мне: – Идем за мной!

Я вышел в коридор. Олег Иванович обнял меня за плечи.

– Надо подежурить около больной, которую мы прооперировали. Это, конечно, скучно, не то что скальп пришивать. Но больше некому. Сестры все в запарке: куча перевязок и новых больных принимать надо.

Мы вошли в постоперационную.

– Если появятся хоть какие-то признаки жизни, – он кивнул в сторону стола, где под простыней лежала прооперированная девушка, – зови. Тамара сменит тебя, как на посту управится.

Олег Иванович вышел, а я подошел к столу. Голова девушки по самые глаза была забинтована ровными плотными слоями бинта. Кажется, такой тип повязки называется «чепчиком».

Лицо неподвижное, бескровное, с синевой, черные веки прикрывали глаза. Никаких чувств не выражало это лицо: ни страдания от боли, ни страха смерти, вообще ничего. Я дотронулся до руки, тяжелой и холодной, и попробовал нащупать пульс, но ничего не услышал. Живо ли это тело, накрытое простыней с огромной больничной печатью «2-я городская больница», приходящейся прямо на область сердца? И что в нем, этом равнодушном полуостывшем теле, делает душа?

Я уселся на подоконник и сначала неотрывно смотрел на окаменелое лицо, которое оживляла лишь белизна повязки, на руки, не чувствующие иглы в вене, на ноги, ничем не укрытые и не чувствующие холода. Но постепенно отвлекся и стал думать о разной чепухе. Было время тихого часа, лишь изредка из коридора доносилось тихое шарканье ног – проходил кто-нибудь из сестер.

И вдруг я увидел, как правая рука Александры сделала резкое движение, затем так же резко дернулось туловище, и девушка словно бы попыталась приподняться. Теплый, розоватый цвет окрасил щеки, и все лицо посветлело, но тут же прежняя неподвижность вернулась к ней, и лицо вновь приняло синеватый оттенок. Именно в вене правой руки находилась игла от капельницы. Я спрыгнул с подоконника, испугавшись, не вышла ли игла из вены. Но она была накрепко зафиксирована несколькими полосками липкого пластыря, так что все обошлось.

Я выглянул в коридор и замахал Тамаре Сергеевне, которая как раз с ящиком для раздачи лекарств подходила к посту.

– Что? – прошептала она, подбегая.

Я рассказал.

– Хорошо. На посту я уже почти управилась. Ты позови Олега Иваныча и иди домой.

– А что дальше? – Я кивнул на стол.

– Переведем в палату, а там видно будет. Одно скажу: крепышок она!

– Чудо просто! Ведь никаких признаков жизни!.. Я думал, вот-вот конец…

– Могло и так быть. Но наш Олег Иванович действительно кудесник. Повезло ей.

– Ну, до свидания.

– До понедельника. Я в понедельник как раз в первую, так что увидимся. Спасибо тебе, Саня!

«Вот дело настоящее! – думал я, сбегая по ступенькам в подвал, где была раздевалка, и сбрасывая на ходу медицинский халат. – Быть хирургом, так вот сплеча дарить обреченному уйти на тот свет жизнь! Это вам не терапевтическая байда: „Выпейте горсть таблеток, а если не станет лучше, назначим горсть других!“»

Только сейчас я почувствовал, как давно начался этот день. Как тяжел больничный мир! Даже не верилось, что есть другой, что я сейчас выберусь на улицу, сяду в автобус, перееду мост, соединяющий новый, усеянный пятиэтажками город со старым, купеческим, проеду старинную его часть и окажусь дома, на самой окраине нашего города.

Напротив нашей улицы с разноцветными – зелеными, синими, бордовыми – домами поле; оно обрывается там, где начинаются глубоченные овраги, которые я излазил все до одного. Заканчивается улица (а наш дом четвертый от конца) тоже матерым оврагом. Весной дно его становится озером с заливным лугом, на который пастух Паша выгоняет стадо коров. Вдалеке, за густыми посадками смородины, виднеется аэродромное поле. Здесь воля, здесь мой дом.

II

Первой, кого я увидел в понедельник в отделении травмы, была Анна Акимовна, к которой я заглянул в процедурную.

– Ну, как новенькая? – нетерпеливо спросил я, едва поздоровавшись.

– Это какая новенькая?

– Ну… эта, со скальпированной раной… Александра Крылова!

– А-а, Сашура! Ничего себе новенькая! У нас после нее уже человек двадцать новеньких поступило!

– Сашура?

– Так ее родня называет. И Саша, и Шура сразу. Самая шустрая, говорят, всегда была. Так и прозвали.

– Ну как она?

– Молодец! Все терпит. Несладко ей сейчас, конечно…

Анна Акимовна бросила промытый шприц и иглу в стерилизатор.

– Я ей капельницу как раз поставила. Последишь? А то мне бегать туда-сюда, работы полно, уколов назначена уйма, одних внутривенных шестнадцать штук!

– Конечно, послежу!

Вообще-то сидеть возле больного и ждать, когда по капельке из бутылки выйдет весь раствор, было муторно, но мне не терпелось посмотреть на Александру.

– Какая палата?

– Семьдесят седьмая, последняя. Она там одна.

И я отправился. Постучав в дверь палаты и не дождавшись ответа, открыл дверь, вошел.

У левой стены стояла большая функциональная кровать с хорошо приподнятым головным концом. На ней лежала девушка с перевязанной головой. Я остановился у порога. Смуглое лицо ее с черными цыганскими глазами имело вид ужасно страдальческий. Она сжимала белые, бескровные губы и мучительно пыталась найти подходящее положение для своего тела.

Я поздоровался, ответ ее был больше похож на стон, но глаза и губы на секунду улыбнулись. Я вспомнил, как сидел около нее в пятницу. Знакомым на этом оживленном болью лице оставалась только повязка до самых глаз. Прямо воскресение из мертвых! Было здо́рово думать, что я вроде тоже был в бригаде Олега Ивановича, помогал, бегал по отделению с поручениями, приносил, подавал и потом дежурил около нее.

– Я в пятницу дежурил около тебя, – сказал я и присел рядом на стул.

– Что-то не помню. – Она медленно, с усилием выговорила каждое слово, словно одолевая его, и закрыла глаза.

Я решил больше не беспокоить ее и уставился на капельницу.

Дождавшись, когда раствор почти кончился, пошел к Анне Акимовне, взял тампон, смоченный спиртом, вернулся, сам вынул иглу из вены и отнес капельницу в процедурную.

С тех пор почти каждое утро я сидел по полтора-два часа около нее, следил за переливанием раствора, глюкозы или крови, смотря что назначал Олег Иванович. Он сам «вел» Крылову, как и все сложные случаи. На четвертый день, когда я помогал санитарке разместить нового больного с переломом голени, Сашуру повезли на первую перевязку скальпированной раны. На перевязку я не попал, но позже прочитал в истории болезни, что пришитый скальп приобрел цианотичный оттенок, холодный, и что отделяемого из ран нет.

Я довольно скоро сумел убедить Олега Ивановича, что мне очень надо видеть, как он оперирует, и присутствовал теперь на операциях и перевязках довольно часто; а еще выпросил разрешение присутствовать при пересадках кожи ожоговому больному Кудимову.

У Кудимова семьдесят процентов ожога, обугленный труп просто, но вытащил его Олег Иванович с того света, вытянул. Кудимов в машине ЗИЛ-55 горел, на нем нейлоновая рубашка расплавилась.

Когда его привезли к нам в травму, дежурил Валентин Григорьевич, и стал он по кусочку этот нейлон вместе с кожей срезать. Но тут подоспел Олег Иванович да как заорет: «Дура! Зачем?» И главное, почему-то «дура», а не «дурак». Приказал не трогать рубаху: пусть кожа вместе с нейлоном отомрет – так заживать легче будет.

Валентин Григорьевич на «дуру» обиделся, но Олег Иванович оказался прав. Заживление ожоговых ран в этом нейлоновом футляре лучше шло. Правда, на теле у Кудимова новая кожа в виде рубахи наросла, даже пуговки отпечатались, и складки, и швы. И не снять ему теперь вовеки эту рубаху… Но ведь это ерунда по сравнению с тем, что его ожидало с таким процентом ожога – кроме белых тапочек, ему уже ничего не светило.

Во время операций, на пересадках кожи и больших перевязках Олег Иванович всегда был в прекрасном расположении духа, шутил, разговаривал с больным или петь начинал, и я сам, не замечая как, тоже делался веселым и подхватывал его шутки.

– Знаешь ли ты, Кудимов, – задумчиво разглядывая освобожденные от бинтов ожоги на теле, серьезно говорит Олег Иванович, – что меня жениться на тебе заставляют?

– Это как? – улыбаясь непослушными губами, выговаривает Кудимов и на секунду забывает о боли.

– Да так. Когда тебя привезли с дороги, я ж всю ночь с тобой провожжахался. Утром прихожу, а жена говорит: «Где был? У тебя дежурство в восемь кончилось!»

– Я ей: так и так, говорю, с Кудимовым провожжахался.

– А она мне: «Вот на Кудимове и женись!» Я к ней и тем, и этим боком. А она все одно требует: «С кем вожжахался всю ночь, на том и женись». И в любовь мою не верит.

– Дак у меня жена есть, – словно сокрушаясь такой неудаче, растерянно отвечает Кудимов.

– Развестись придется, – участливо советует операционная сестра Ольга.

А тем временем пересадка небольшого участка кожи подходит к концу.

– На сегодня всё, – вытирая пот, говорит Олег Иванович. – Следующего везите.


Крупные ритмичные капли бодро прыгали из перевернутой бутылки в капельницу и, становясь тоненьким потоком, лились по системе стеклянных трубочек через иглу в кровь. Не так-то легко пролежать два часа с неподвижной рукой, особенно когда у тебя вторая в гипсе по самую шею, а все тело болит адской болью, но на мои жалостливые вопросы Сашура только улыбалась.

– Что ты, Саня! Раз болит, значит, живое. Как подумаю, что могла умереть, как вспомню про пятницу, которую не помню! – Сашура улыбалась по-цыгански, блестя глазами и невероятно белозубой на смуглом лице улыбкой. – Пускай болит!

Но тут же все лицо ее опять искажала гримаса боли.

Пока кровь разбавлялась очередным чудодейственным раствором, я сидел около Александры на самом краешке кровати и без умолку болтал. Пересказывал фильмы, книги, смешные истории, анекдоты. Сашура смеялась и сразу же морщилась от боли.

– Катится нолик по пустыне, – начинал я торжественно. – А навстречу ему другой нолик…

– Ой, перестань, – морщилась сквозь улыбку Сашура, – мне смеяться больно!

Она преодолевала свое почти неподвижное заточение в кровати с незаметным, смиренным терпением. И вот первая радость – правильно срасталась переломанная в нескольких местах рука. Перелома позвоночника не оказалось – был сильный ушиб, и Сашура уже могла, облокотившись на подушки, понемногу сидеть.

Но пришитый скальп приживаться не думал. Через неделю пошел такой некроз тканей! А через три недели кожа головы полностью омертвела. Олег Иванович постепенно удалял дряблые, безжизненные лоскутки кожи.

Я всякий раз присутствовал на перевязках.

– Смотри, студент, – указал мне Олег Иванович, удаляя очередной небольшой некротический участок, – появляется грануляция. Это хорошо или плохо?

Я вспомнил, что грануляция – это вроде как появление новой, временной ткани, перед тем как начнется рубцевание и нарастание свежей кожи.

– Хорошо.

– Вот и я думаю, что хорошо. Будем начинать пересадку.

Сашура переносила эту процедуру молча, позволяла себе только морщиться. Но вот ноги оставались такими же бесчувственными, как и месяц назад.

– Месяц не срок, – говорила Зинаида Тимофеевна, врач ЛФК, осматривая Сашуру во время врачебного обхода.

Большущего роста, полная энергии, двумя мощными шагами она оказывалась около кровати, каждый раз выкрикивая: «Лечебная физкультура пришла!»

– Ноги постепенно отойдут, – басила она. – Но пора начинать разработку.

– Я подожду, – улыбалась Сашура, посверкивая глазами. – Я же всего месяц как родилась, а ходить через год начинают.


Однажды я, как всегда, сидел в семьдесят седьмой палате, на стуле между тумбочкой и кроватью, и листал альбом с фотографиями, который Сашуре принес кто-то из родных, то ли мама, то ли старшая сестра. Они приходили каждый день, а первые дни оставались около нее по очереди даже ночью.

Почти все фотографии были любительские, неожиданные и потому смешные.

– Эх, Шурик, сейчас бы в баскетбол поиграть! – сказала вдруг Сашура и засмеялась. – Мы с тобой всё Шурик да Сашурик! В баскетбол… – продолжала она так, словно по пирожному облизывалась. – Я бы, наверное, до самого кольца допрыгнула… Или на лыжах побегать… сразу на десятку! – Веселое нетерпение блеснуло в ее глазах.

– Десять километров ни за что не пройду, – отозвался я. – Ты самый шустрый Сашурик на свете!

– Десять! – горячилась Сашура. – Я бы и тридцать прошла и ни разу не остановилась. По снегу, по лесу, мимо елок…

– А вокруг волки с зайцами беседуют, – с ехидцей продолжил я.

– Уж и помечтать не дашь! – Сашура засмеялась.