Искушение

1

В мае дни стояли солнечные, тёплые. Деревья зазеленели свежей изумрудной листвой. Молодые берёзки во дворе Кремля опушились, стояли нарядные. Вершины их тянулись к без – донному голубому небу, а ветви, как девичьи косы, опускались почти до земли. Еще клейкие листочки трепетали на легком ветерке.

Григорий Отрепьев стоял у раскрытого окна, задумчиво разглядывая деревья: белоствольные, стройные, своей красотой, свежестью и трепетом напоминали они ему невест. Он улыбнулся, подумал: «Будто моя Марина. Так же красивы и величавы».

Настал день, которого он очень долго ждал. Завтра Марина Мнишек станет его женой. Больше года уже прошло после их обручения, и даже тогда, когда он бросил к её ногам целое царство, она не торопилась за него замуж. Вела себя очень капризно, постоянно требовала от него подарков; даже получение в удел Псковских и Новгородских земель, вместе с думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и сёлами, не устраивало ее.

Но и это было ещё не всё. За год Григорий должен был перевести всю православную Россию в католическую веру. Если же он нарушит свое обещание, Марина вправе будет развестись с ним и вновь выйти замуж. При этом земли, пожалованные им, и доходы с них сохраняются за ней. Совершенно потеряв голову из-за любви к этой женщине, он, надеясь неизвестно на что, обещал повысить в чинах родственников своей невесты. В прошлом Григорий Отрепьев, а ныне царь всея Руси Дмитрий Иванович – самодержец Российский, уже просто озолотил всех родственников Марины, а они всё требовали и требовали от него подарков, должностей и земельных угодий. Юрий Мнишек, отец Марины, и вся шляхта вели себя дерзко не только на улицах Москвы, но даже с ним, с самодержцем, постоянно напоминая ему, что царём он стал с благословения польского короля Сигизмунда, от него он получил деньги на осуществление своего дерзкого плана. Вся эта нищая шляхта уже не на шутку надоела Григорию, в основном это были обнищавшие шляхтичи: много спеси – пустые карманы. Они с самой Польши сопровождали его и доставляли немало беспокойства своей неудержимой разгульной жизнью, но от них некуда было деться, они были нужны ему. Нужна была опора, сила, которая бы помогла ему удержать власть. Василий Шуйский со своими сторонниками был ему не опора. Он понимал, что эти люди выжидают, когда покачнётся его власть, они хотят овладеть ею сами. Наблюдая исподтишка за боярами, особенно за Шуйскими, он видел, что те только притворяются покладистыми, замечал, как они переглядываются да шепчутся, кося на него недобрые взгляды. Всё он понимал, но сделать ничего не мог, и это беспокоило его, вгоняло в смятение и вселяло неуверенность. Ему не на кого было опереться, даже посоветоваться не с кем. Один – при всей своей власти. Надеялся, что, женившись на Марине Мнишек, он приобретёт не только жену, но, прежде всего, помощника и человека, который его поймёт, поможет приобрести уверенность.

В опочивальню, где находился государь, поскреблись. Дверь приоткрылась, показалась голова спальничего Алексея. Это был уже немолодой придворный, с густой копной рыжих вьющихся волос, со смышленым взглядом бегающих зелёных глаз. Он вопросительно смотрел на Отрепьева. Григорий повернулся. С виду он был неказист: малорослый, но широк в плечах, с сильными руками разной длины. На круглом лице самозванца не росли ни усы, ни борода. Прямые светлые рыжеватые волосы, нос башмаком, на лице бородавки. Но за довольно отталки – вающей неказистой внешностью скрывалась страстная, власто – любивая натура.

Оторвавшись от своих размышлений, Отрепьев спросил:

– Что случилось?

– Да уж случилось, государь! Ваша невеста гневается, дочь Годунова, Ксению, потребовала к себе. Видно, тайна ваша раскрыта. Хочет знать, действительно ли вы, государь, сошлись с Ксенией и собираетесь якобы на ней жениться.

Григорий побледнел: «Наверно, сволочи бояре донесли Марине про тайную любовь с Ксенией! Не хватало мне ещё скандала до свадьбы!»

Отрепьев заметался по спальне, не зная, что предпринять; наконец, остановился как вкопанный, уставившись в раскрытое окно, присел на обитую парчой лавку, сказал:

– Позови-ка, Алексей, ко мне моего чернокнижника Михаила Алексеевича Молчанова.

– Слушаюсь, государь, – и спальничий исчез за дверью.

Григорий Отрепьев в досаде стукнул по столу кулаком, выругался:

– Вот сволочи эти Шуйские! Везде свой нос суют! Ну, погодите! Я ещё до вас доберусь!

Наконец, государь успокоился, задумался. Стал размышлять о Ксении Годуновой. После того как он захватил русский престол, Молчанов и Шаховской советовали ему сразу же отправить Ксению в монастырь, в Белозерово, к игуменье Матрене, но самозванец ту затею отверг и для себя решил, что эта девушка ему ещё сгодится по двум причинам. Прежде всего, он положил на неё глаз как на женщину. Ксения, действительно, была хороша. Белое холёное лицо, высокая грудь, глубокие голубые глаза, чёрные волнистые волосы, яркие чувственные губы возбуждали у самозванца страстное желание овладеть ею. Кроме того, в случае отказа Марины от замужества с ним это для него мог быть неплохой выбор. Всё зависело от обстоятельств. Поэтому Ксению он распорядился поселить у себя в палатах, велел установить за ней подобающий принцессе уход и неу – сыпный присмотр.

Пока Марина Мнишек ставила перед ним всякие условия, собираясь приехать с соответствующим императрице блеском в Россию, расстрига времени не терял. Однажды, в одну из весенних бессонных ночей, когда его терзали всякие мысли, что и как будет в его царствование на русском престоле, им овладела щемящая тоска, захотелось женского тепла, ласк. Тут-то он и вспомнил о Ксении. Расстрига встал, накинул на себя персидский халат с плеча Годунова и направился в спаленку Ксении. Стражнику, стоящему у дверей её спальни, он велел убраться и помалкивать. Не спеша, по-хозяйски, вошёл к девушке в опочивальню, где посередине стояла широкая кровать. На резном столике, помигивая, слабо горела восковая свеча. Девушка, раскинув руки, спала крепким сном. Из-под откинутого одеяла виднелись стройные обнажённые ножки молодой красавицы. Отрепьев потихоньку присел на кровать, не отрывая взгляда от ее ног, так волнующих его. Похотливая натура самозванца давала о себе знать. Всё тело его содрогнулось от волнения. В лицо прилила кровь, рука непроизвольно потянулась к обнажённой ноге. Он легонько и ласково погладил ее. Ресницы у девушки задрожали, она открыла глаза, резко подобрала под одеяло ноги. Отрепьев закрыл ей ладонью рот, не давая с испугу закричать.

– Молчи! – прошептал он дрожащим от волнения голосом и, не давая опомниться бедной девушке, сбросив с себя халат, юркнул к ней под одеяло. От неожиданности и с перепугу Ксения даже не сопротивлялась. Григорий молча стал насиловать девушку, наслаждаясь упругим телом, кусал полную грудь, обслюнявил ей всё лицо страстными поцелуями. Ксения вначале пыталась освободиться от жарких объятий самозванца, но сильные руки распутника сдавили её тело так, что она чуть не задохнулась. Девушка заплакала навзрыд, потом утихла, лишь изредка всхлипывала, повинуясь всем его извращённым желаниям. Григорий долго и страстно наслаждался безответной любовью и уже к утру, изрядно утомившись, тяжело дыша, отвалился от жертвы. Девушка лежала почти без чувств, боясь пошевелиться. Наконец, отлежавшись, самозванец молвил:

– Чтобы об этом не узнала ни одна душа, иначе упеку в монастырь или отдам шляхтичам на потеху.

Услышав эти слова, бедная девушка заплакала навзрыд, уткнувшись лицом в подушку. Плечи её сотрясались от рыданий. Самозванец жалостливо посмотрел на Ксению, погладил по воло- сам сильной рукой, зашептал:

– Не реви, милая! Никто тебя не обидит, если будешь умницей. – Потом, хохотнув, добавил: – Может, ещё и замуж тебя возьму, уж больно ты хороша девка, и сильно мне понравилась!

Ксения перестала плакать, удивленно посмотрела на своего нового поклонника, с сомнением произнесла:

– А как же Марина? Её-то, государь, куда денешь?

Григорий почесал затылок, загадочно улыбнувшись, ответил:

– Будешь всегда при мне, а там видно будет.

Он наклонился и нежно поцеловал Ксению в губы. Запах её кожи, волос – всё возбуждало в нём страсть, и ему вновь и вновь хотелось обладать девушкой.

С той памятной ночи встречи в спальне у Ксении стали постоянными и наполненными пылкой страстью к молодой любовнице, которая смирилась, понимая, что для нее выбора нет. Казалось, она заслонила Марину Мнишек. Но полячка была особая женщина, хотя и очень уступала перед красотой Ксении. Худая, низкорослая, даже не красавица: крупный нос, тонкие губы, высокий лоб, негустые чёрные волосы спускались косою до самых колен. Но в этой небольшой по росту полячке было что-то такое, чего не имели многие московские красавицы. Она прекрасно ездила верхом, стреляла из лука. Это была страстная, увлекающаяся личность, от которой он, бабник, почти каждую ночь менявший женщин, был без ума. Он просто терял голову от нее. Марина была ему под стать – та же авантюрная натура, которую она унаследовала от отца своего.

Мнишеки всеми силами стремились породниться с ним. И хотя он, Григорий Отрепьев, озолотил их семейство, безмерно тратя царскую казну, для достижения своей цели они готовы были уничтожить любую преграду. Поэтому Ксению надо было спасать.

В государство Московское Марина въезжала торжественно. Везли её на двенадцати белых конях, в карете, украшенной серебряным орлом, возницы были в парчовых одеждах, в чёрных лисьих шапках. В каждом селении жители встречали невесту хлебом-солью. В городах преподносили дорогие дары.

А в Москву Марину привезли в богатой колеснице, запряженной десятью пегими лошадьми, впереди шли триста гайдуков. Колесница остановилась в Кремле, у Девичьего монастыря. Невесту приняла мать царевича Дмитрия, признавшая в Отрепьеве своего сына. Марина осталась в монастыре, якобы учиться православному закону, поститься, но, вместо этого, Отрепьевым в монастырь были направлены польские повара и скоморохи. Марина брезговала русскими кушаньями, и ей хотелось веселиться.

Наконец, вчера ночью невеста вышла из монастыря и при свете двухсот факелов в колеснице переехала во дворец.

Теперь-то Григорий понимал, почему она это сделала, почему вдруг Марина решила так спешно переехать в Кремль. Сейчас ему надо было готовиться к свадьбе, предстояло много хлопот, и вот теперь необходимо было что-то делать с Ксенией. Ох, как не хотелось с ней расставаться, её он хотел оставить при себе для тайных утех. Но Марина была не та женщина, чтобы ещё с кем-то делиться, она сама мечтала сесть на русский престол, и это было одним из условий Отрепьеву. И царствовать они должны будут вместе. Это не нравилось самозванцу, но делать нечего, он вынужден был согласиться.

Из размышлений его вывел приход Молчанова. Это был мужчина средних лет, темноволосый, с крупными чертами лица. Высокий лоб его и умные карие глаза говорили о незаурядных способностях этого человека. Сей муж был прекрасно образован, говорил по-польски, по латыни, разбирался в астрологии. У Григория во дворце он занимал должность астролога-чернокнижника. Активный сторонник Отрепьева, один из убийц Бориса Годунова, он был глазами, ушами и предсказателем самозванца.

Михаил Молчанов энергичной походкой вошел в спальню царя, поклонился, с улыбкой спросил:

– Что изволите, государь?

– Только что спальничий Алексей поведал мне, что Марина требует к себе на разговор Ксению Годунову, и я боюсь большого скандала. Сам знаешь горячность моей невесты, может произойти всякое, вплоть до умерщвления бедной девушки. Что посо – етуешь, Михаил Алексеевич? – заглядывая в глаза чернокни – жнику, спросил самозванец.

Михаил на какое-то время задумался, затем походил по опочивальне царя, осматривая её блуждающим взглядом, присел на лавку рядом с самозванцем, молвил:

– Надобно немедленно отправить её в монастырь к игуменье Матрёне и постричь в монахини, как можно быстрее!

2

В ночь перед свадьбой царя-самозванца и Марины Мнишек заговорщики тайно собрались на московском подворье придворного интригана Василия Ивановича Шуйского, по прозвищу Шубник. Над Москвой опустилась глухая ночь. По небу ходили тёмные тучи, гонимые ветром с дождём. Крупные капли дождя барабанили по крыше и деревянным настилам. От порывов ветра гнулись и качались молодые берёзки, тревожно шелестели листвой. Вдруг в кромешной ночи жалобно завыла собака, её поддержали другие дворовые псы. Протяжный собачий вой тоскливо разносился в ночи по московским подворьям.

Собравшиеся переглянулись, некоторые набожно перекрести- лись.

– Плохое знамение, – медленно, с особой старательностью крестясь, шепотом произнёс князь-воевода Иван Михайлович Воротынский, обращаясь к архиепископу Арсению, одетому в черную рясу с поблескивающим на груди большим золотым крестом, чинно восседавшему в креслице.

Арсений, сузив глаза, строго оглядел всех, погладил свою, почти до пояса, бороду, осенил присутствующих крестом, сказал:

– Господь даёт нам милость в низвержении антихриста и его помощников, нечестивцев-шляхтичей! Это плохое знамение самозванцу с его антихристкой нечестивицей Мариной. Что удумала сатаница! Вместо того чтобы поститься и Богу молиться, затеяла в Новодевичьем монастыре пляски скоморохов да дьявольские польские песни, а вместо поста ели жаренную на вертелах баранину. За эти деяния Господь их накажет!

Арсений снова перекрестился, шепча себе под нос: «Свят! Свят! Свят!»

– Это ещё что! Вчерась иезуит Каспар Савицкий со свитой шляхты верхом на коне въехали в церковь во время моления. Люди так возмутились, что чуть не порешили поляков. Стащили их с коней и повели топить в Москве-реке. Благодаря князю-воеводе Ивану Ивановичу Курлятову, который оказался поблизости со стрельцами, освободили антихристов, – сообщил князь Скопин-Шуйский.

– Зачем же ты их освободил? – обратился архиепископ Арсений к князю Курлятову, находящемуся здесь же, дородному боярину с крупными чертами лица, с густыми рыжими бровями, окладистой седеющей бородой, с серыми, навыкат, глазами. Тот повернулся всем телом в сторону архиепископа, развёл руками, с сожалением сообщил:

– А что мне оставалось делать? Все меня там видели, и соглядатаи наверняка сообщили об этом царю. Если бы я не помог шляхтичам, то меня самого поволокли бы в приказную палату и сейчас бы уже пытали на дыбе.

– Это верно. Молчанов не упустил бы такой возможности. Он запытал бы тебя до смерти. Давно грозится. Затаил на тебя злобу за то, что в смуту не пошел с ним убивать Бориса Годунова, – согласился с его доводами старец.

Тут вошел Василий Шуйский, степенно приблизился к архиепископу Арсению, поклонился ему в пояс, поцеловал сухую руку старца, попросил:

– Благослови нас, отец, на святое дело!

Арсений троекратно осенил крестом князя, торжественно сказал:

– Благословляю вас, сыны мои, на святой подвиг! Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Василий ещё раз приложился к руке архиепископа, затем, оглядев всех присутствующих, пригласил их, показывая в сторону палаты, где были накрыты столы и суетились слуги.

– Проходите, милостивые государи, откушайте снеди, попейте ядрёных медов, они у меня нынче удались на славу.

Гости, разговаривая вполголоса о чём-то меж собой, видимо, обсуждая последние события в Москве, вошли в розовую палату, украшенную и расписанную орнаментами из цветов и картинами со сценами охоты. Столы ломились от закусок, яств, вин и шипучих медов.

Во главе стола Шуйский посадил архиепископа Арсения, по правую руку старца сел сам. Рядом уселись его молодой племянник Скопин-Шуйский, Иван Иванович Шуйский, Иван Никитович Романов, Иван Михайлович Воротынский. По левую руку восседали: Алексей Гаврилович Долгорукий, Иван Иванович Голицын, Иван Михайлович Пушкин.

Когда все чинно уселись за столом, архиепископ Арсений произнёс:

– Вы знаете, зачем мы здесь собрались; надобно, мужи, решать, как нам жить дальше! Сколько мы будем терпеть на троне государя нашего антихриста? Свят! Свят! – Старец вновь перекрестился. – И эта антихристка полячка норовит тоже на трон рядом с самозванцем сесть, править хочет! А знаете ли вы, что поляки от самозванца требуют? Чтобы через год всё Российское государство, и мы с вами, стали католиками, чтобы все православные церкви закрыть или обратить в католические! Допустим ли мы уничтожение православия на Руси? Дальше, государи мои, терпеть нельзя, надо убирать польского ставленника! – призвал всех архиепископ, заканчивая свою речь.

Присутствующие заговорили, завозмущались, выкрикивая проклятия в адрес новоявленной царской четы. Когда все немного угомонились, заговорил Василий Шуйский:

– Вот что, бояре, надо нам вместе взяться за это дело. Сейчас, после свадьбы, все шляхтичи загуляют, ближние самозванца Дмитрия будут проводить время в увеселениях и, конечно, потеряют бдительность. Надобно нам пошибче мутить чернь. Говорить, что шляхтичи – антихристы и скоро всех русских заставят молиться антихристу, что награбили они много богатств и нужно бы погромить поляков и всех их приспешников. Мол, пусть поделятся с православными, а кто не захочет делиться, тот антихрист, их надобно топить в Москве-реке. Повсеместно народу говорить, что на троне сидят самозванец с самозванкой-полячкой, что они приспешники сатаны. И, обратившись к архиепископу Арсению, молвил:

– Церкви нужно тоже порадеть за правое дело. Во всех церквях читать анафему польским самозванцам, царю и царице!

Старец, стукнув посохом об пол, твёрдо сказал:

– Будут прокляты самозванцы и всё их воинство!

Затем встал и торжественно произнёс:

– Как только самозванца уничтожим, предлагаю собирать народ на Соборной площади Кремля и выкрикнуть Василия Ивановича Шуйского царём нашего государства Российского. Ибо государство не может существовать без управления, и я думаю, что он управится с таким делом! Старец встал, медленно подошёл к Шуйскому, троекратно его расцеловал, осенив крестом:

– Благословляю тебя, боярин, на подвиг и тяжкий труд в такое смутное для России время! Тяжёлый крест тебе, Василий, предстоит нести, но мы все тебе будем помощниками.

Арсений, расчувствовавшись, смахнул слезу, отошёл в сторону, затем присел на своё место. Князья стали подходить к новоявленному царю, троекратно целовать его, говорить ободряющие слова и пожелания, а Иван Иванович Голицын воскликнул:

– Ох, большую ношу берёшь на себя, Василий! Управишься ли?

– Управлюсь, если помогать будете, – уверенно парировал Шуйский.

– Будем тебе верными помощниками! За веру нашу и государство Российское не пожалеем живота своего! – выкрикивали бояре вразнобой.

Свадьба состоялась на восьмое мая под пятницу. День выдался пасмурный, моросил мелкий холодный дождь. Серые облака низко проплывали над Кремлём. Улицы были пустынны. Дороги все развезло, стояли огромные лужи, перемешанные с грязью и конским помётом. Чёрные вороны, нахохлившись, огромной стаей сидели почти на всех деревьях Кремлёвского двора. Бояре, князья и воеводы, приглашённые на свадьбу, увидев такую картину, набожно крестились, переговариваясь меж собой:

– Ох, не к добру всё это! Ох, не к добру! Плохое знамение!

Молодых провели в столовую палату Кремля, и придворный священник в присутствии всей русской и польской знати торжественно начал венчание.

Русские бояре, стоящие особняком от шляхтичей, возмущённо перешептывались между собой.

– Даже свадьбу и ту по-человечески провести не могут, – сказал князь Романов на ухо боярину Воротынскому.

– Всегда на Руси венчание проходит в церкви, а о царях и говорить нечего! Все наши православные каноны нарушили, – ответил князь Иван Михайлович.

Марина Мнишек была в русском красном бархатном платье с широкими рукавами и в сафьяновых сапогах, на голове ее сиял драгоценный венец. И как только венчание закончилось, Марина бесцеремонно удалилась в опочивальню, потребовала к себе слуг, скинула русское платье со словами:

– Снимите с меня это тряпье и уберите его с глаз долой!

Быстро переоделась в польские наряды и явилась в Грановитую палату, чем еще больше вызвала пересуды у русской знати.

Удивлению и изумлению бояр не было конца; они возмущённо перешептывались, крестясь, тихо восклицали:

– Вот антихристы дык антихристы! Хряста на них нет!

А когда перешли в Грановитую палату, тут и вовсе возмутились, когда увидели два престола: один для Марины, а другой для самозванца. Василий Шуйский, торжественно взяв за руку новоявленную царицу, ехидно улыбаясь в бороду, с наигранным пафосом произнёс:

– Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Мария Юрьевна! Волею Божьей и непобедимого самодержца, цесаря и Великого князя всея Руси ты избрана быть его супругою. Вступи же на сей царский трон и властвуй вместе с государем и нами!

Марина, сделав надменное лицо, торжественно села на царский трон. В толпе русской знати прошёл возмущённый гул голосов, и кто-то из бояр громко сказал:

– Невиданное дело, чтобы баба рядом с царём на троне сидела! Тьфу ты! Одно слово – греховодники! Будь они прокляты!

Марина с вызовом посмотрела в сторону раздавшегося голоса, но так и не определила, кто это высказался, так как бородатые бояре, одетые в шубы и бобровые шапки, все были для неё на одно лицо.

К невесте подошёл патриарх, украсил Марину цепью Мономаховой и с молитвою возложил на неё животворящий крест, барму, диадему и корону Мономахову, помазал царицу и причастил, чем несказанно возбудил у русской знати неприязнь и ненависть к самозванцам. Среди бояр прошёл ропот. Иван Иванович Голицын с возмущением забубнил, обращаясь к рядом стоящим князьям:

– Да где это видано, чтобы чужеземка, ещё не жена царя, а уже стала помазанной на царствие государыней!

Дмитрий Шуйский угрожающе зашептал Голицыну:

– Да замолчи ты, Иван Иванович, а то нам всё дело загубишь! Помолчи маленько! Иди вон на целование к руке царицы.

Бояре молча, по очереди, целовали ручку Марины. Иван Михайлович Пушкин после целования долго сплёвывал на пол и вытирал губы платком.

После церемонии князь Василий Шуйский повёл Марину и самозванца под венец.

После венчания Григория и Марины начался настоящий царский пир, со всем его весельем, плясками и удалью. Пили, кто от радости, кто от горя, кто просто хотел веселиться. Загуляла вся Москва. На улицы по приказу самозванца выкатили бочки с вином и медами для черни. Несмотря на то что шёл дождь, охотников напиться задарма было великое множество.

Григорий Елизаров, мастеровой, кузнец крепкого телосложения, сажень в плечах, с чёрной окладистой бородой, с весёлыми голубыми глазами, балагур и шутник, с ватагой своих подмастерьев пришёл на улицы Москвы повеселиться и выпить на дармовщинку. Мастеровые подошли к одной из бочек с вином, взяли ковш у мужиков, по очереди выпили по черпаку. Вино оказалось на удивление крепким, и после выпитого мужики развеселились, стали шутить, бойко заговорили. Евсей, рыжий, с крючковатым носом, здоровенный детина, опрокидывая очередной ковшичек вина, крякнув, молвил:

– Ох, и хорошащее винцо самозванец выкатил народу! Закусывать не надо!

– А почём знаешь, что царь – самозванец? Может, и взаправдышный, говорят же, что мать признала его своим сыном, – возразил Карпушка, длинный жилистый мужик с насме – шливыми глазами и реденькой узкой бородёнкой.

– Да у самозваного-то царя и борода даже не растёт; сразу видно, что мужик-то не нашенский, а поляк, они, вон, все безбородые, а у русского человека вся сила и мудрость в бороде.

– Это ты верно сказал, Евсей, сразу видно – не наш это мужик, да и с поляками все вожжается, вот и жену полячку взял. Настоящий-то русский царь, наверняка, при бороде был бы, дела имел бы только с боярами и в царицы бы взял русскую девку, – поддержал Евсея Григорий Елизаров.

За разговорами мастеровые хватанули ещё по черпаку и завеселели так, что Евсей заприплясывал, а потом запел:

Не успел мастеровой допеть песенку, как из переулка прямо на весёлую компанию верхом на лошадях выехали шляхтичи – группа всадников из пяти человек. Они тоже были навеселе и, видимо, разгорячённые вином, искали приключений. Кое-кто уже плохо держался в седле. Поляки вплотную подъехали к бочке. Один из шляхтичей, выдернув из ножен кривую саблю, крикнул:

– Эй, русские свиньи, пошли отсюда вон! Скоро мы из вас католиков сделаем, а ваши поганые церкви закроем! Теперь наша царица вами править будет, – и замахнулся саблей на Григория Елизарова. Тот, изловчившись, подставил под удар оловянный ковшик, ловко перехватил руку поляка, сдёрнул его с лошади, треснул шляхтича ковшиком по голове, да, видимо, спьяну перестарался, так что нападающий сразу же отдал Богу душу.