Плоть от плоти
Дочь любила мать, когда та была молода, и даже не то чтобы она была к ней привязана, однако уважала ее несгибаемый характер и волю. Любила и боялась. Теперь же, когда Анна стала более напоминать овощ, чем человека, престарелая дочь не чувствовала к этому иссохшему тельцу более ничего. Ее вообще удивляло – как эта лопочущая горячечный бред старуха, ходящая под себя, дурно пахнущая, вечно пачкающая одеяло, могла быть ее матерью? И визиты в больницу для Галины были трудным испытанием. Анна сошла с ума как-то незаметно, однажды устроив истерику, начав биться об окна.
За четыре года Анна поменяла несколько больниц – безумная, сморщившаяся, бродила из одного госпиталя в другой и все никак не желала умирать….
Галина, может, и забрала бы мать обратно к себе, если бы не муж Саша, требовавший, чтобы и духу сумасшедшей тещи не было в его квартире.
Что же касается Ирочки… Внучке до Анны и вовсе не было, казалось, никакого дела. Ее закружил водоворот съемок, успеха, поклонников, деньги текли рекой, долго не задерживаясь в Ирочкином кармане. К тому же внучка строила дом в ближайшем Подмосковье. Ира, в свою очередь, любила Галину, но предпочитала это делать на расстоянии. Об Анне, мучающейся в больницах, внучка не то что забыла – нет, она о ней помнила, но как-то неотчетливо… Она понимала, что хорошо бы забрать не такую уж больную бабку к себе, нанять ей сиделку… чтобы Анна, не дай бог, не умерла в богадельне. Но все никак не могла собраться с мыслями на этот счет – то не хватало денег, то дом был еще не достроен… И Ира стеснялась перед самой собой приезжать в очередной дурдом к тихой, как будто усопшей Анне, но все еще живой на самом деле… Ира боялась этих визитов. Они служили прямым укором ее молодости, успеху, деньгам. Каждый раз, вспоминая о бабке, Ирина давала себе обещание, что непременно заберет ее к себе – вот только съемки закончатся, вот только выплатят гонорар за картину, вот только съездит отдохнуть…
* * *Напоследок, заканчивая рассказывать, мать напутствовала Вадима:
– А ты все же родственникам позвони. Вот у меня тут Ирочкин телефон записан. Какие бы они ни были, а все-таки родная кровь.
В первые два дня в Москве Вадиму было не до родни. Огромный шумный город навалился на него всем своим блеском, суетой, грохотом вагонов метро. Он едва нашел шикарную гостиницу, в которой ему забронировали номер от фирмы, где-то в Измайлове. Отель оказался просто отвал башки, пятизвездочный, многоэтажный, с бьющим прямо в холле фонтаном, в котором под музыку загорались разноцветные огни. Вадим сразу подметил, что в этом заведении даже у обслуги шмотье покруче, чем у него. Он долго не мог понять, что делать с карточкой, которую ему дали на ресепшн, и как с помощью этого крохотного кусочка пластика открыть дверь номера. А в номере поразился виду, открывавшемуся с балкона, – Москва лежала далеко внизу, огромная, деловая, целеустремленная. Дымили рвущиеся вверх трубы заводов, летели по магистралям автомобили, сияли зеркальными стеклами небоскребы, тускло отливали золотом купола церквей. До Вадима этому городу не было никакого дела.
Вечером, освободившись после обучения, он все-таки вспомнил о просьбе матери и набрал на гостиничном аппарате номер телефона. Ирина не сразу поняла, кто ей звонит:
– Вадим? Какой Вадим? Из Караганды? Вы точно не ошиблись номером?
«Нет, я не ошибся, фифа столичная. Это вы тут последнюю память профигачили, родню забываете. А мы – нет!» – едва не брякнул Вадим. Но Ирина уже сообразила:
– А-а-а-а, родственник. Брат троюродный, так? Слушай, я сейчас никак не могу, у меня тут съемки. Давай завтра пересечемся. Я за тобой заеду, идет? Ты в какой гостинице?
На следующий день троюродная сестра подкатила к зданию отеля на здоровенном джипе. Вышла навстречу Вадиму – высокая, красивая, на каблуках. «Это она в деда, значит, пошла, – сообразил Вадим, вспоминая коренастую низкорослую Анну Федоровну. – Ниче так телка, клевая!»
Он горделиво огляделся по сторонам. Хотелось, чтобы весь персонал гостиницы, свысока взиравший на неловкого провинциала в вязаном свитере, заметил, какая охрененная чика за ним заехала и на какой крутой тачиле.
– Привет, братишка! – поздоровалась Ирина. – Ну как тебе Москва?
– А че, нормально. Город-герой, – неловко пошутил он.
– Поехали ко мне, что ли? – предложила Ирина. – Приглашаю на семейный обед. Я готовить, правда, не умею, но это ничего. Закажем чего-нибудь в ближайшем ресторане.
Мчась в джипе по оживленным московским улицам, Вадим жадно смотрел в окно на мелькающие площади, памятники, скверы, каменные мосты и заново отреставрированные церкви, на красочные рекламы и блестящие иномарки.
Ирина весело рассказывала что-то о своей жизни – о съемках, новых картинах, киноэкспедициях, и Вадим невольно кривился. Не то чтобы он был моралистом – просто этот пышный и равнодушный ко всему город разозлил его. «Сидите тут, все в шоколаде, и не помните, что счастье ваше на чужих костях выстроено, – раздраженно думал он. – Выпендриваетесь – вон, мол, мы какие успешные, богатые, знаменитые, а то, что старуху, которая всю жизнь на вас ишачила, в каталажку сдали, об этом умолчим, ага?»
Над крышей машины промелькнул автомобильный мост, Москва закончилась, и джип вырулил в Подмосковье. За окном потянулись еще не снесенные под нужды богатых дачников деревеньки, просевшие от времени деревянные срубы, тощие березы, зеленеющие равнины, на которых паслись коровы. Они лениво оборачивали лобастые морды к дороге и низко мычали на пролетавшие мимо автомобили.
Ирина выехала на дорогу, ведущую к элитному поселку, затормозила перед воротами одного из участков.
– Вот тут я и обретаюсь. Милости просим, как говорится.
Вадим вылез из машины и пошел к аккуратному каменному дому. Дом был небольшой, но просторный, с террасой и широким балконом на втором этаже. На перилах балкона сушился на солнце ярко-красный купальник. Вокруг дома зеленел сад, в глубине, у забора, чуть покачивались под ветром качели – на сиденье забыта была книжка.
– Осматривайся пока, – широким жестом пригласила Ирина. – Я сейчас пойду позвоню в доставку, закажу нам чего-нибудь пообедать. Ты что предпочитаешь в это время суток?
Когда она упорхнула в дом, Вадим пошел осматривать территорию. Да, богато жила Ирина, этого он не мог не отметить. За домом располагался декоративный бассейн, по каменной кладке бежали струйки прозрачной воды. В сонном солнечном мареве дремали кремовые розы. Вадим шел по дорожке, огибающей дом, и вдруг остановился. Прямо перед ним, в тени полосатого тента, на кресле-качалке сидела древняя старуха – сморщенная, почти облысевшая, в чистом ситцевом платье, на сухоньких ногах – теплые махровые носки. Вадим не сразу понял, что перед ним та самая Анна Федоровна, которая, по словам матери, должна была томиться в дурдоме. Значит, забрали все-таки бабку домой?
Приблизившись, Вадим увидел, что в голубоватых тонких пальцах старуха вертит деревянную игрушку – резную лошадку. Неужели ту самую, которую он ребенком возил тогда по ковру?
Старуха сидела очень тихо, и Вадиму стало не по себе. Кто ее знает, жива она вообще? Может, окочурилась тут, под ясным солнцем.
– Здравствуйте! – преувеличенно весело поздоровался он.
Анна Федоровна обернулась, посмотрела на него бессмысленными водянистыми глазами и вдруг отозвалась:
– Здравствуй, Мишенька! Чего ж давно не приходил? Давай играть. Смотри, папа мне лошадку сделал! – она хвастливо повертела перед Вадимом деревянной игрушкой.
– А-а… Анечка, мне некогда сейчас, – торопливо ответил Вадим. – Давай потом?
– Ну давай, давай потом, – легко согласилась старуха. – Ты же придешь еще, я знаю. Эта Манька соседская сказала мне, что тебя убили. Только брешет она все. Как же убили, когда вот он ты? И папка ко мне приходит, не забывает. Игрушки вот мне мастерит. Хорошо мне живется, Мишенька, грех жаловаться. Слава богу, слава богу!
– А вы давно тут? – осторожно спросил Вадим. – Давно вас Ирина забрала?
– Ирина? Это ж кака-така Ирина? – забеспокоилась старуха. – Никакую я Ирину не знаю. Ты, Мишка, умом, что ли, тронулся? Это ж бати нашего дом, Федора Иваныча, и живем мы тут все – папаша с мамашей, ты да я, да Митюшка с Валюшкой.
За спиной раздались легкие шаги, подошла Ирина.
– Ну конечно, бабуленька, конечно. – закивала она. – Это Мишаня перепутал. Конечно, это твой дом.
– Вот видишь! А ты плетешь, сам не знаешь что, – улыбнулась беззубым ртом она, глядя на Вадима.
– Давай, бабуль, я Лену позову, тебе обедать пора и спать укладываться, – предложила Ирина.
Обернувшись на окна дома, она звонко позвала:
– Лена!
Через несколько минут появилась сиделка, толкавшая перед собой инвалидное кресло. Она ловко пересадила в него невесомую старушку и повезла ее в дом.
– Вот видишь, так и живем, неизвестно, в каком мире, – усмехнулась Ирина, разводя руками. – Я иногда ее наслушаюсь и сама уже начинаю думать, что нахожусь в Ишимском районе Омской губернии. И что скоро нам придется бежать из родного села, чтобы отца не расстреляли. А потом, когда покажется, что мы нашли наконец убежище, начнется война, – она вздохнула.
– Слушай, а тебе не страшно с ней? – поинтересовался Вадим. – Все-таки она ну… не в себе.
– Не-а, не страшно. Она безобидная, – объяснила Ирина. – И потом, понимаешь, бояться своего прошлого – ну пусть не своего, а своей семьи, своей страны – как-то глупо, правда? Так что мы тут уживаемся, уж как получается. Ну ладно, братишка, это все лирика. Пойдем обедать, там такой шашлык привезли, язык проглотишь.
Поманив Вадима за собой, Ирина легко пошла к дому.
Папа
ПовестьЧемодан стоял на кровати, разинув жадную пасть.
Мать ловко паковала вещи – скатывала льняные брюки рулончиком, складывала блузки по швам. Аккуратно завернула в пакет футляр с гримом – чтобы не протек на одежду. Катя сидела на подоконнике и с отсутствующим видом качала ногой.
За окном шумел пропыленной листвой двор спального района Москвы. Через дорогу смотрела наглухо закрытыми на лето окнами школа. По волейбольной площадке лениво гоняли мяч мальчишки. Соседние дома блестели на солнце кафельными бело-голубыми стенами.
Катя прижалась лбом к нагретому солнцем стеклу. Сквозь вид за окном проглядывало собственное отражение – острый носик, близко посаженные круглые, воробьиные какие-то глаза, темная аккуратная челка на лбу.
– Уф-ф-ф, жарко! – Мать не глядя скрутила каштановые волосы на затылке, клацнула длинными пластмассовыми зубами заколка. – Так, значит, меня не будет месяца полтора, в крайнем случае – два. Живите тут с Максом дружно, квартиру не спалите. И присматривай за ним, поняла? Чтоб ел нормально и шмотки свои в стиральную машинку кидать не забывал. Он хоть и старший брат, а все-таки за хозяйку остаешься ты.
– А чё я должна торчать тут вдвоем с этим придурком все лето, – сумрачно бросила Катя, рассматривая царапину на коленке. – Обслуживать его еще…
– Как ты брата называешь, а? – взбеленилась мать. – Он поумней тебя будет! И потом: где ты хочешь торчать? Со мной в киноэкспедиции? – уперла руки в бока мать. – Так мне там не до тебя будет, с утра до ночи буду актрисулек раскрашивать. Я тебе предлагала в лагерь, ты не захотела.
– На фиг мне сдался этот лагерь… – протянула Катя. – Я могла бы… могла бы к отцу в гости поехать, например.
– Куда-а-а? – от удивления мать даже на минуту распрямила широкую спину. Всю жизнь она, изводя себя диетами, безуспешно пыталась превратить свою основательную, приземистую фигуру в тонкое и звонкое точеное тело. – К какому еще отцу? Что за бредовые фантазии?
– К моему отцу, Горчакову Ивану Алексеевичу. – Катя запустила огрызком в форточку, спрыгнула с подоконника и вытащила старый затертый почтовый конверт, спрятанный на полке, между корешками книг.
– Город Харьков, улица Плехановская, 25, квартира 7, – прочитала она.
Мать, прищурившись, разглядывала конверт.
Наконец произнесла:
– Господи, это письмо десять лет назад пришло, когда тебе два года было. Где только ты его раскопала? Может, он там и не живет давно.
– А может, живет! Может, он бы хотел, чтобы я приехала! – запальчиво возразила Катя.
– Ага, ну да, как же: сидит, ждет, когда такое счастье нагрянет, – резко бросила мать. – И вообще, мне нет никакого дела до того, чего бы он там хотел. Мы с ним разошлись сто лет назад, и я не понимаю…
– Почему вы разошлись? – не отставала Катя. – Почему ты не вышла за него замуж?
– Да на хрен он мне сдался? – с деланой веселостью отозвалась мать. – Я свободная женщина, разлюбила – до свидания! Я вон за Максовым отцом побыла замужем, целых три года, мне за глаза хватило. А ты здоровая девица уже, а выдумываешь бог знает что. Ты его не знаешь, он чужой тебе человек, поняла? Выкинь из головы эту чушь. Я и не знала, что ты об этом думаешь…
– А ты вообще не очень интересуешься тем, что я думаю, – заметила Катя.
– Слушай, мне некогда тут философию разводить, ехать пора, – прервала ее мать.
Она захлопнула чемодан, выпрямилась и оглядела комнату, прикидывая, не забыла ли чего.
– Если тебе вдруг так загорелось узнать про отца, давай разберемся с этим после моего приезда. Теперь слушай, – она понизила голос, – деньги на жизнь я вам там, в секретере оставила, должно хватить. Ты у меня девка с головой, поэтому говорю тебе, а не Максу. Вот здесь, – она постучала согнутым пальцем по корешку книги «Жизнь взаймы» Ремарка, – лежит еще заначка. Это – на самый крайний случай, на случай ядерной войны, поняла? Макс про них не знает…
– Лучше б он и про все остальные не знал, – хмыкнула Катя.
– Ну брось, не такой уж он и транжира, – рассмеялась мать. – К тому же у него сессия сейчас, ему не до тусовок будет. Он мальчик хороший, умненький, просто без царя в голове.
Она стащила чемодан с кровати, охнула – он получился слишком тяжелый – и уже из прихожей громогласно заявила:
– Ну, дети, идите целоваться, и я полетела.
Из соседней комнаты выплыл, благоухая пивным перегаром, Катин старший брат, восемнадцатилетний Макс. Он двигался лениво, приволакивая тапки и позевывая: наверно, только что проснулся.
Катя остановилась в дверном проеме, привалившись худеньким плечом к косяку.
Мать смачно расцеловала их по очереди, взвалила чемодан на плечо и вышла из квартиры. Старая деревянная дверь надрывно всхлипнула и затворилась за ней.
Макс уставился на Катю из-под упавших на глаза спутанных прядей:
– Слышь, ты, крыса мелкая, чё ты там втирала матери про меня, а?
– Ничего я не втирала, отвали. – Сестра неловко оттолкнула его руку.
– Думаешь, я ничего не слышал? Что за деньги она тебе дала? – не отставал Макс, наступая на нее.
– Не твое дело, – сжав зубы, процедила Катя и невольно зажмурилась.
Брат влепил ей щелбан в лоб и лениво произнес:
– Ладно, мамочка усвистела, теперь тебе стучать будет некому. Так что рекомендую поперек дороги мне не становиться. Уяснила? Не слышу! – Он склонился над девочкой, ухватив ее пальцами за ухо.
– Уяснила, уяснила, отстань от меня! – выкрикнула Катя.
Брат отпустил ее, и она рванула в свою комнату, захлопнув у него перед носом дверь.
Тем же вечером Макс устроил дома тусовку.
Катя, навалив на голову подушку, старалась уснуть. Но сон не приходил – в соседней комнате слишком громко орала музыка, взвизгивали пьяные голоса. По всей квартире пахло пролитым алкоголем и странным едким сладковатым дымом. На кухне кто-то грохотал посудой, сыпались коробки с крупой.
Разгневанные соседи изо всех сил колотили по батарее.
Катя сбросила подушку, села на кровати. В такие минуты ей так хотелось быть взрослой, сильной, уверенной в себе, чтобы поставить на место вконец охамевшего брата. При матери он не позволял себе так вести, прикидывался «тихим домашним мальчиком».
Впрочем, полагала Катя, мать так слепо привязана к своему первенцу, что продолжала бы считать его ангелом во плоти, даже если бы он и не скрывал от нее своего истинного лица. Мать не раз говорила ей про Макса: мол, он мужик, что с него возьмешь, все они такие безалаберные – до седых волос мальчишки. Зато двенадцатилетней Кате чуть ли не с пеленок мать твердила про серьезность и ответственность.
– Ты – девочка, потом будешь женщина, – поучала ее мать. – Тебе ни на кого рассчитывать не приходится, должна своей головой думать. Этот-то, – она кивала на Макса, – найдет себе какую-нибудь дуру, которая будет ему до пенсии сопли утирать. А нам с тобой нужно во какими быть, – она показательно сжимала кулак, – железными! Нас никто не пожалеет.
Катя же от этих ее слов все сильнее тосковала о неизвестном ей, потерянном когда-то в далеком детстве отце. Казалось почему-то, что мать из бабьей вредности и зависти нарочно запретила ему общаться с дочерью, чтобы и у нее, Кати, не было в жизни ни поддержки, ни опоры. Конечно же, отец не позволил бы Максу так с ней обращаться, он бы ее защищал, брал с собой повсюду, даже… даже в киноэкспедицию.
Он бы носил ее на руках, называл своей маленькой доченькой…
Когда-то в юности мать была доверчивой, смешной коренастой хохотушкой, с искрящимися весельем черными глазами и длинными вьющимися волосами. Матери было лет двадцать, когда она, уже успев поступить в парикмахерское училище, встретила отца Макса. Он ей казался необыкновенным красавцем, прекрасным принцем, почему-то обратившим внимание на нее, ничем не привлекательную парикмахершу. Когда будущий супруг заезжал за ней на новеньких «Жигулях», подаренных обеспеченными родителями, у Люси сладко щемило в груди и кружилась голова от недозволенного счастья…
Единственное, что портило картину грядущего семейного благополучия, – сварливая мамаша жениха, которая никак не хотела смириться с мыслью, что ее единственный сын свяжет свою жизнь с беспереспективной толстоватой Люськой. И добилась-таки своего, старая ведьма, разлучила молодых, несмотря на годовалого внука, который, увы, никак не затронул жестокое свекровкино сердце. Макс получился копией своей матери, а каждый день видеть еще одну Люську, пусть даже в уменьшенном варианте, свекрови было невыносимо.
Люська развелась с обожаемым мужем и отбыла зализывать раны в родительскую квартиру с годовалым Максом на руках.
Тем не менее насмерть влюбленной Люсе удалось пронести свою разбитую о быт и неравенство социальных слоев любовь через многие годы. Со временем эта любовь неиссякающим водопадом обрушилась на сына. Ушлый мальчишка прекрасно осознавал степень привязанности к нему матери и умело этим пользовался. На долю же второго своего чада, дочери, измотанная бытом и тоской по мужу Люська не оставила почти ничего. Единственную дочь она сделала при брате фактически бесплатной обслугой, не имеющей права голоса.
Катя шмыгнула носом и со злостью вытерла навернувшиеся слезы. Реветь она не будет, вот еще!
– Максон, водяра кончилась. Отслюнявь еще бабла! – заорал кто-то в соседней комнате.
Катя выбралась из постели, вытащила с полки Ремарка, выхватила из книги стопку денег и спрятала ее в том самом затертом почтовом конверте с адресом отца, который нашла недавно в старых бумагах на антресоли.
В письме и не было ничего особенного – так, поздравление с Новым годом. Таинственный сильный и добрый мужчина, бывший ее отцом, писал матери, что скучает и что жалеет о том, как повернулась их жизнь, и целует в нос крохотную доченьку.
«Крохотную доченьку, доченьку…» – часами потом повторяла про себя Катя.
Сунув деньги в конверт, рядом с письмом, она спрятала его под пижамной майкой и скользнула обратно в кровать.
Через несколько минут входная дверь хлопнула, в квартире стало потише – наверное, часть гостей ушла-таки за водкой.
А дверь в Катину комнату приоткрылась, треугольник света проехался по полу. Катя отчаянно зажмурилась – пусть думают, что она спит, лишь бы не приставали.
Но никто и не думал к ней приставать. Вошедшие, кажется, вообще не обращали никакого внимания на то, что в комнате еще кто-то есть. Они глухо пыхтели и влажно чмокали в темноте. Катя открыла глаза и рассмотрела собственного брата, подталкивавшего к материнской кровати какую-то блондинку.
Скрипнули пружины. Затянутые в сетчатые чулки ноги девицы взлетели куда-то к потолку, на пол обрушились туфли. Макс, отдуваясь, пытался расстегнуть ремень джинсов.
– Эй, – проговорила Катя, садясь на кровати. – Я вам тут не мешаю?
– Заткнись, – бросил Макс через плечо. – Спи!
– Ну-у, я так не могу… при ней… – капризно заявила девица.
Макс обернулся к сестре:
– Слышь, пойди погуляй где-нибудь полчаса.
– Еще чего, – строптиво отозвалась Катя. – Сами проваливайте, это моя комната.
– Я чё, неясно выразился? – Он подскочил к ней, потный, растрепанный.
От него душно пахло перегаром, глаза были какими-то пустыми, стеклянными. Не желая больше препираться, Макс вытащил сестру из кровати за шкирку, как котенка, и вышвырнул за дверь комнаты. Щелкнул шпингалет.
– Эй! – Катя забарабанила в дверь кулаками, потом коленками. – А ну открой! Открой, гад!
Из запертой комнаты раздавалось лишь мерное пыхтение. В коридоре на нее налетел какой-то придурок с бешеными глазами, заверещал:
– Мусора! Мусора пришли! Палево! – и потащил Катю в ванную.
Она едва отбилась от него, сунула ноги в чужие шлепанцы, набросила на плечи куртку и выскочила из квартиры.
В подъезде было полутемно. Лампочка над головой истерически мигала белым мертвенным светом, тут же гасла и вспыхивала опять. Катя спустилась на половину лестничного пролета, присела на корточки и выглянула из низкого, забрызганного побелкой после недавнего ремонта окна.
На улице лил бешеный дождь.
Молнии так и перерезали небо огненными зигзагами, разухабисто ухал гром. Прозрачные, будто стеклянные, быстрые струи бились о жестяной подоконник, разлетаясь мелкими осколками…
Нечего было и думать о том, чтобы переждать царивший в ее квартире пьяный угар во дворе. Однако возвращаться домой, к этим мерзким рожам, тоже не хотелось.
Катя проверила, на месте ли конверт с деньгами, не выронила ли его в сутолоке. Нет, не выронила. Она вызвала лифт и поднялась на последний, двенадцатый, этаж. Дальше идти было некуда. Она села на ступеньки, натянула куртку на острые коленки – в подъезд пробралась дождевая сырость – и приткнулась головой к перилам.
Жалко себя было до слез. В горле противно щипало, и веки жгло. «Вот вернется мать, Макс, сволочь, у нее попляшет», – пыталась она успокоить себя, зная, что на самом деле мамаша никогда в жизни не поверит в то, что ее любимый сынок выставил сестру из квартиры посреди ночи.
Сзади тихо притворилась дверь, прошелестели чьи-то мягкие шаги. Кате не хотелось оборачиваться. Некто остановился за ее спиной, чиркнул спичкой. Запахло крепким табаком, дымом.
– Ты чего тут сидишь, а? Из дома выгнали? – спросил над головой глуховатый голос.
– Угу, – буркнула она, все так же не глядя на собеседника. – Брат!
– А чего мамка с папкой не заступились?
– Мама в командировке, – ответила она. – А папа… он в другом городе.
– Не живет с вами, что ли? – допытывался незнакомец.
– Почему не живет? – запальчиво отозвалась Катя. – Он приезжает… часто! Очень часто! Он нас очень любит!
– А-а, ну да, понятно. Как же иначе? – хмыкнул мужчина.
Он спустился по ступенькам и остановился напротив нее. Теперь, хочешь не хочешь, Кате пришлось взглянуть на него.
«Старый!» – сразу определила она.
Дядьке было на вид лет сорок – сорок пять, лицо усталое, вдоль щек – длинные, печальные какие-то морщины. И глаза темные и печальные – как кофейные зерна. На голове – короткий седоватый ежик. Когда он снова заговорил, она обратила внимание, что некоторые зубы у него очень красивые, серебряные.
– За что же брат тебя выставил, а?
– Телку привел, – зло сказала она. – Я им там помешала.
– Вот сучонок! – цыкнул дядька. – Разобраться бы с ним, да…
– Боитесь, что ли? – удивилась Катя. – Да вы его одной левой…
– Не, его не боюсь, – усмехнулся незнакомец. – Связываться неохота. Еще ментов вызовет, а мне с ними сейчас ссориться нет резона. У меня щас… как это?.. вроде испытательного срока.
Катя не совсем поняла, что он имел в виду, но важно кивнула. Пусть не думает, что она какая-то тупоголовая малолетка.
– А можете мне сигарету дать? – спросила она.
– Это папиросы, – он показал ей бумажную красную пачку.
Катя заметила, что кисти его рук покрыты замысловатыми татуировками: какие-то церкви, плохо угадываемые кривоватые купола – надо же…
– А ты что же, куришь уже? Такая маленькая…
– Ничего я не маленькая!
Она вытащила из пачки папиросину, неумело сжала ее губами, потянулась к протянутой дядькой спичке, тут же закашлялась. Рот наполнился горьковатой густой слюной, голова закружилась.
– Тьфу, гадость! – Она бросила окурок на пол и притоптала сверху шлепанцем.