Боги на сцене

11

Строгий открыл не сразу, где-то через минуту. Вблизи он выглядел совсем уж измотанным. Я молча протянул ему сначала левую руку – с бутылкой, а затем и правую – со стаканами, которые я держал тремя пальцами вплотную друг к другу. Взяв принесенное, Строгий мотнул головой, приглашая зайти внутрь.

Второй спал на диване, Первый свернулся калачиком на ковре возле книжного шкафа. Поставив коньяк и стаканы на подоконник, Строгий взял меня за плечо и почему-то велел садиться на его место за столом. Сам сел напротив в кресло, так сказать, гостей.

(Мечтательно улыбается и говорит, смотря в темное окно.)

Интересно, сколько на этом кресле сидело дрожащих от страха работников театра, слушавших крики и оскорбления в свой адрес во время очередного разноса.

(Вновь смотрит на меня, затем – на диктофон.)

Немного замешкавшись, Строгий встал, взял бутылку со стаканами, поставил их между нами и принялся разливать алкоголь.

Выпив, я пожалел, что не захватил лимон или хоть что-нибудь для закуски, но Строгому было всё равно. Он даже глазом не повел, осушив полстакана. Только спросил меня, верю ли я в Бога. Переведя дыхание, я ответил, что рос в очень религиозной семье, регулярно посещал всякого рода службы. Но, оказавшись вне родительского гнезда, осознал, что это было лишь их влияние на меня, а веры как таковой во мне нет вовсе.

Осушив второй стакан, Строгий поморщился, взял папку, лежавшую на краю стола, и аккуратно передал ее мне, заранее повелев убрать подальше коньяк. «Замараешь хоть одну букву – вылетишь через окно», – пробурчал этот странный, но ужасно харизматичный и лысый великан.

На заглавной странице красовались печатные буквы: «Монолог». Всё еще помню количество листов этого труда – сто семьдесят шесть. Что можно рассказать о содержании? Если вкратце, то смысл сводится к следующему: человек идет по пустыне несколько дней, в полном одиночестве. А затем, когда практически наступает смерть от жажды и бессилия, Бог начинает вещать ему о смысле великой любви, которая и есть главный двигатель всего живого. Человек встает, продолжает идти и по пути начинает проговаривать вслух всё то, о чем вещают ему высшие силы. Попадающиеся на его пути такие же обессиленные и полумертвые люди, едва заслышав его речи, тут же обретают силы и следуют за ним, постепенно приобщаясь к величайшей вселенской тайне. В конце «Монолога» все они доходят до оазиса, где главный герой падает замертво, а его последователи – четыре человека – утоляют жажду, делают запасы воды, хоронят учителя и, немного отдохнув, расходятся по четырем сторонам света, чтобы нести новое учение – идеальное, простое, способное изменить мир в лучшую сторону раз и навсегда.

Казалось бы, подобных историй кругом огромное множество, не так ли? Но вы должны понимать следующее: во-первых, в те времена это было действительно нечто новое, оригинальное, да к тому же в виде монолога, таких вещей вообще не ставили на сцене. Во-вторых, нужно было читать «Монолог», что тут скажешь. После его прочтения я понял, почему Строгий интересовался моей верой. Со всей ответственностью заявляю, что человек такого труда сам придумать не мог.

Я читал, и слезы лились градом. Я чувствовал себя не иначе как приобщенным к грандиозному откровению, ежесекундно очищаясь от необъяснимого груза. На тех страницах была написана настолько живая истина, каждая буква которой источала безусловную любовь, что читать спокойно данное творение не представлялось возможным.

– Люди будут выходить из нашего театра совершенно другими, – сказал Строгий. – Это больше чем сценарий, сам видишь.

После этого он ошарашил меня еще сильнее. Сказал, что я буду играть одного из последователей главного героя. Обрадовался я, как ребенок, даже несмотря на то, что у роли, по сути, вообще не было слов.

Потом Строгий взял в руки другие бумаги и моментально помрачнел. Я поинтересовался, что это, а он сказал: «Это то, что написал Первый за прошлый день. Но я тебе такое читать не позволю».

Я не унимался, совсем потеряв и страх, и совесть. Умолял, чтобы Строгий рассказал хотя бы содержание. Директор положил бумаги на стол, наполнил оба стакана и констатировал: происходит нечто странное. Написанное Первым содержало примерно схожую сюжетную линию, что и «Монолог», только было как бы его предысторией.

С некоторой дрожью в голосе Строгий сбивчиво, рвано и крайне сжато рассказал содержание: в одном городе, утопающем в пороках и безнравственности, человек поднимается на трибуну и начинает зачитывать некий трактат об очищении, которое возможно лишь через разрушение. Слушая его, огромная толпа пришла, по словам Строгого, в «блаженную дикость». Люди стали набрасываться друг на друга, рвали волосы, лица, били, кусали, откусывали, разбивали… Словом, уничтожали всё и вся любой ценой.

Когда же резня закончилась, выяснилось: в городе не осталось в живых ни одного человека, кроме самого оратора. Осознав содеянное, он впадает в глубочайшее отчаяние и удаляется в пустыню, где с ним начинает говорить Бог, объясняя, что ничего не произошло просто так и теперь, после хаоса и разрушения, настало время для созидания.

Дальше начинался «Монолог».

(Прошу рассказать о написанных пьесах более подробно, поскольку начинаю путаться из-за резких перескоков в повествовании Собеседника.)

Ни в коем случае! Поверьте, в нынешние времена это ни к чему. Сейчас искусство намеренно загнано в угол и у людей крайне низкий культурный уровень, в том числе и в плане осознанности. Вы не готовы к такому, понимаете? Лучше от этого не станет никому. Довольствуйтесь той информацией, которой я делюсь с вами здесь и сейчас.

К тому же я очень стар, память подводит всё сильнее. Просто дайте мне закончить свой рассказ, а после – приготовьтесь к кое-чему действительно удивительному.

Итак, я прочитал труд Второго, услышал вскользь о том, что написал Первый… Что я чувствовал в тот момент? Наверное, это можно сравнить с хождением по воде: чудо и легкость. Прикосновение к высшему Искусству с большой буквы. И пускай я в нем еще не сильно разбирался. Я чувствовал, что сильнее «Монолога» уже вряд ли что-нибудь прочту в своей жизни.

Так и случилось: мне уже столько лет, а в сердце так и не нашлось места для чего-то другого, если говорить о литературе, театре… Может быть, даже о религии, Боге…

12

Наступило затишье. Строгого, Первого и Второго как ветром сдуло, не было видно в театре дня три. Всё это время я пытался сконцентрироваться на работе, репетировал, читал, гулял по вечерам, но ничего не помогало. Наконец, потеряв всякое терпение, я решился совершенно по-хамски, без приглашения и созвона, наведаться к Первому. Хотелось не только узнать о судьбе грядущей постановки, но и проведать своего товарища, учителя, человека, ставшего мне очень дорогим. К тому же я прекрасно помнил, в каком унынии пребывал Первый во время нашего странного празднования его дня рождения. Мне было необходимо знать, что с ним всё в порядке, а его печаль не превратилась в апатию.

Во двор Первого было не так-то просто попасть: путь через арку преграждал металлический забор, закрытый на ключ. Однако я решился на хитрую наглость. Постучавшись в окно квартиры на первом этаже, я принялся быстро и сбивчиво рассказывать выглянувшему перепуганному старику в поношенном военном мундире, что являюсь актером Белого театра и мне срочно нужен его знаменитый сосед с третьего этажа, поскольку в гримерке прорвало трубу отопления, плюс что-то случилось с режиссером, словом, открывайте скорее!

(Смех становится совсем юношеским. Успокоившись, Собеседник с улыбкой закрывает лицо ладонью, словно ему стыдно вспоминать о рассмешившей его истории со стариком.)

Я нес такую ахинею, что отставной вояка похлопал глазами да и впустил меня прямо через окно, не обращая внимания на удивленных прохожих.

Проскользнув через узкий коридор к входной двери, я пожал руку хозяину жилища и был таков. Подъезд был просторный, ступеньки высокие, так что я даже успел запыхаться, пока бежал до последнего этажа. Тут же вдавил дверной звонок в стену и жал на него долго-долго, но никто не открывал. Затем стучал, но тщетно. Отчаявшись, я медленно стал идти обратно к лестнице, как вдруг дверь распахнулась.

На пороге стояла девушка. Я ее сразу же узнал, фотография с ней и маленьким мальчиком украшала стол Строгого в кабинете.

Красивая была особа, весьма красивая. Давайте будем звать ее Музой.

Естественно, я ожидал увидеть отнюдь не ее, да и вообще никого я не ожидал увидеть, кроме Первого. Поэтому, надо полагать, выглядел в тот момент растерянным и даже глупым. Она же, одетая в халат, с растрепанными вьющимися черными волосами, слегка нагловатыми карими глазами, очаровала меня в считанные мгновения. Она пытливо смотрела на меня и ждала, когда я пророню хотя бы слово. Не знаю, сколько мы так стояли, но вот Муза наконец спросила, кто я такой. После того как я представился, она моментально оживилась и пригласила меня в квартиру, говоря, что уже давно желала со мной познакомиться. Тут я, сами понимаете, вконец смутился и не знал, куда деться. Полагаю, что Муза почувствовала мое смятение, взяла за руку и повела на кухню.

Помните, я рассказывал о праздновании дня рождения Первого и о том, что кухня была неуютной, что на ней не было даже стола? Так вот…

(Странно смотрит на меня, будто изучает. Щелкает портсигаром и опять курит.)

Стола и в тот день не было, но уют чувствовался повсюду. Он витал, парил, окутывал всё и всех.

На полу была постелена скатерть, на которой едва умещалось огромное количество еды. Не магазинной, а приготовленной. Возле скатерти, скрестив ноги, сидел Первый, а рядом с ним играл с деревянной лошадкой ребенок.

Увидев меня, Первый тут же вскочил и, улыбаясь во весь рот, подбежал да так крепко обнял, что на мгновение перехватило дыхание.

– Отличный день! – воскликнул он и пригласил сесть рядом с ним.

Это был первый и последний раз, когда я видел его по-настоящему счастливым и расслабленным. Не погруженным с головы до ног в театр и собственные мысли. Мы сидели на полу, ели, пили… Я потягивал холодное белое вино, Муза – шампанское, Первый – чай, их мальчик – морс или что-то вроде этого…

(Спрашиваю Собеседника о том, как он запомнил столь мельчайшие подробности. Тут же спрашиваю и о ребенке. Собеседник отвечает только на второй вопрос.)

Да, ребенок был их общий, Строгий не имел к его появлению на свет никакого отношения. Честно сказать, мне в тот момент было глубоко всё равно, что между ними происходит и почему Муза вместе с сыном живут у другого мужчины. Главное заключалось в том, какой мир создавали эти трое вместе, рядом друг с другом. И я решил насладиться этой микровселенной по полной, пока есть момент.

Поначалу Муза расспрашивала меня о себе: кто я, где родился, как оказался в Белом театре, причем сразу же после выпуска из академии, и что же во мне такого особенного, что Первый тут же обратил на меня внимание? На все вопросы я отвечал более чем сжато: ничего не планировал, учился без особых усилий, но хорошо, а с Белым театром, по сути, просто повезло. Попросился, и отправили.

– Талант, – неожиданно резюмировал Первый, вытирая сыну рот салфеткой.

Я опять покраснел, не зная, куда деть свои щеки, и тут Первый решил меня окончательно добить. Он принялся рассказывать Музе о том, что я, по его сугубо личному мнению, наиболее одаренный из всех молодых актеров Белого театра, однако меня нужно постоянно подстегивать, иначе через пару лет я сопьюсь, потеряю ту самую высшую связь с искусством и превращусь в посредственность, которая может даже покончить с собой, осознав, что драгоценные годы навсегда утеряны.

Он протянул руку к моему бокалу с вином, дав понять, чтобы я отдал его ему. Затем Первый встал, подошел к раковине, вылил содержимое, посмотрел на меня как-то по-отечески, и я всё понял.

Так мы просидели несколько часов – болтали, смеялись, пели песни, а потом перешли в зал, где Муза сыграла на рояле. Больше Первого в тот день был счастлив, пожалуй, только их ребенок. Такой славный мальчик, скажу вам. Ему тогда было года четыре, не больше. И на Первого он был похож разве что овалом лица и голубыми глазами. Всё остальное мальчик унаследовал от мамы, и это хорошо. Женщина, повторюсь, была просто изумительная. Хотя какая еще женщина могла быть рядом с Первым?

Вдруг за окном раздался звук клаксона. Это приехал Строгий. Муза тут же начала собирать ребенка, не обращая на нас с Первым никакого внимания. Сказать по правде, такая перемена настроения лично мне показалась оскорбительной, и даже не столько по отношению к себе, сколько по отношению к Первому, который очень растерялся. Словно опомнившись от шока, он резко оживился и стал просить Музу посидеть еще немного, предложил позвать в гости Строгого, но бесполезно. Она собралась, взяла мальчика за руку, улыбнулась нам и была такова.

(Наклоняет голову в сторону, но тут же выпрямляется. Мне кажется, он хотел образно плюнуть на пол, выражая презрение к женщине, о которой говорил.)

И снова огромная и пустая квартира. Наверное, душа у Первого была точно такой же – большая, но пустая, с вечно гуляющими по ней сквозняками.

Мы вернулись на кухню. Первый мыл посуду и рассказывал, как они с Музой познакомились, как им замечательно было вместе. Поженились, родился сын. Но в какой-то момент Муза начала меняться. Отстраняться, замыкаться, иногда даже пропадать на целую ночь. Однажды вовсе собрала вещи и как бы между прочим сообщила: у меня другой, прости и так далее. Я, право, рассказал бы с удовольствием обо всем этом более подробно, но не вижу смысла.

Если о причинах их разлада, то вкратце дело обстояло так: Первый постоянно пропадал в театре, а свободное время тратил не на семью, а на книги, исследования души человеческой, словом, по ее мнению, витал в облаках. К тому же еще и затворник, который, несмотря на дикую популярность, совершенно ей не пользовался и практически не выходил в свет. Про деньги – вообще молчу, хотя вы уже знаете.

Что касается Строгого, то он давно смотрел на Музу. Первый даже заявил, что нисколько не удивился, когда узнал об их отношениях.

– Но она вернется, – несколько раз в течение своего рассказа повторял Первый.

Переживал ли он разрыв? Безусловно. Был ли готов изменить себе ради семейного счастья? Никогда. Он просто пережидал бурю, свято надеясь, что рано или поздно всё будет как прежде.

(Резко начинает говорить громче обычного. От неожиданности вздрагиваю.)

Да, простите, совсем не сказал ни слова про Строгого. Вернее, почему Муза ушла именно к нему. Понимаете, как бы вам сказать… Прошло уже столько лет, сам я был не раз женат, не говоря уже о мимолетных спутницах… И вот мое заключение с высоты жизненного опыта: женщины, с виду постоянно стремясь к гармонии и уюту, ненавидят покой и стабильность. Мы восхваляем их во всевозможных произведениях как хранительниц семейного очага, заботливых матерей, приписывая уйму добродетелей. Но, по сути, все эти воспевания – лесть, дабы поскорее затащить свой объект почитания в койку. И им это нравится.

Все, абсолютно все по-настоящему красивые женщины, которых я встречал, лишь играли определенные роли, чтобы получше устроиться в жизни. И даже когда они устраивались, воспроизводили на свет кучу детей, чтобы покрепче удержать своего мужа, всё менялось с появлением какого-нибудь другого плохого парня. Они тут же забывают про своего благоверного, убегают к любовнику, играя с ним уже другую роль, и так до бесконечности. Снова театр, снова спектакль.

Так вот, Строгий был, я бы даже сказал, очень плохим парнем. У человека, несмотря на все заслуги и талант, отсутствовали и стыд, и совесть. И было в нем то, чего, скорее всего, Музе и не хватало, а именно солидности. Строгий был начальником во всем. Люди это чувствовали и соглашались с такой позицией, понимая, что эта стезя по плечу далеко не каждому.

Почему же Первый отпустил свою любовь, спросите вы? Потому что, как и любой по-настоящему порядочный человек, он искрился простодушием и наивностью и не имел сил взглянуть на ситуацию со стороны, трезвым взглядом. Вот и получалось, что Первого использовали и Муза, и Строгий.

(Решаюсь возразить насчет слов Собеседника о женщинах.)

О нет, я ничуть не категоричен, говоря о прекрасном поле столь резко. Резюмируя, скажу лишь следующее: мне не встречались красивые и порядочные женщины на жизненном пути. Ни одной. И очень может быть, что порядочных и красивых женщин не существует вовсе. Но я верю, что они есть.

13

Простите, что-то я разнервничался. Вернемся к нашей истории.

Прибравшись в квартире, Первый попросил составить ему компанию и немного прогуляться. Конечно же, я согласился, и уже через несколько минут мы шли по проспекту, вдыхая ароматы парфюмерных лавок и цветочных магазинов. Их было очень много в N. Наверное, столько людей в городе не жило, сколько предоставлялось услуг флористов и парфюмеров.

Шли молча. Первый смотрел перед собой, неспешно чеканил мостовую каблуками туфель. Я же, как мне кажется, заметно нервничал, ведь мне ужасно хотелось поговорить о сценариях. К счастью, Первый все-таки завел о них разговор.

«Я слышал твой голос тогда, в кабинете», – сказал он. А затем добавил, что все намного загадочнее и мистичнее, если говорить о написании того, что так напугало Строгого.

Оказывается, Первый написал свое творение задолго до тех событий, которые взбудоражили театр. Можно сказать, что это был никакой не сценарий, а, скорее, манифест, пришедший ему в голову почти за год до «Монолога».

Первый рассказывал, что в тот период испытывал особую апатию и падение духа после расставания с Музой и сыном. Однажды вечером он сидел в квартире в полном одиночестве. На улице шел сильный дождь, и в какой-то момент порыв ветра распахнул балконные двери. Услышав шум, Первый направился в зал, а когда оказался в нем, произнес (передаю дословно): «Больше не мог ни на секунду избавиться от ощущения присутствия рядом со мной чего-то пугающе могучего, но неосязаемого».

(Спрашиваю: «Как вы это запомнили?» Не отвечает.)

Первый взял бумагу, карандаш и, используя рояль в качестве письменного стола, перевел в буквы бешеный поток мыслей, поступающих непонятно откуда, но словно диктуемых неведомой силой. То были лишь обрывки без какого-либо сюжета.

Наиболее жутким было вот что: творения Первого и Второго были, как бы вам сказать, очень близки по смыслу. Словно главы из одной книги, следующие друг за другом. Но как такое возможно? Ведь оба актера никак не контактировали друг с другом, когда писали свои труды. Впрочем, и об этом я расскажу.

Мы продолжали прогулку, а Первый уже мечтал о постановке «Манифеста». Тогда, в кабинете Строгого, он требовал соединить оба сценария воедино и начать именно с «Манифеста», а закончить «Монологом».

– Раз уж так получилось, что мы со Вторым имели один и тот же неизвестный источник вдохновения, да еще и трудимся в одном театре, то нетрудно предположить, что всё это далеко не случайно, – говорил мне Первый.

А затем сказал следующее: каждое великое, в том числе и светлое, дело почти всегда начинается с хаоса и разрушения. Всё это, по его словам, как раз и присутствовало в «Манифесте». А созидание начиналось в части Второго, поэтому-то написанные ими вещи были гармоничны друг с другом.

Я слушал его и в целом был согласен, однако из головы не уходила настороженность Строгого и его мрачное лицо, когда он запретил мне читать «Манифест».

Первый спросил меня, читал ли я его. Я ответил, что нет. Он остановился, покачал головой и сказал, что в определенном смысле совершил глупость, отдав Строгому единственный экземпляр.

– У меня есть предчувствие, что он мне его не вернет, – заключил Первый.

На том и распрощались. Напоследок я выразил надежду, что «Манифест» все-таки одобрят, и пошел домой, окутанный тяжелыми мыслями. Первый, Муза, их ребенок, Строгий, Второй, грядущая постановка… Хорошо, что вечер был чудесный. Яркие огни N и его замечательные жители могли привести в чувство кого угодно.

14

Следующее утро началось со скандала. Только я переступил порог Белого театра, как увидел красного от гнева Второго, стремительно спускающегося по лестнице. На мое приветствие он никак не отреагировал, лишь гневно посмотрел и скрылся в темном коридоре. А затем откуда-то выскочил один из наших актеров, уже не вспомню, как его звали. Он сказал, что через полчаса в третьем зале намечено собрание и проводить его будет руководитель, то есть Строгий. Я кивнул в ответ: мол, информацию принял, буду на месте.

В зале было тускло и прохладно. Чувствовалось, что спектакли здесь давно не проводились. Равно как и в четвертом зале.

Свет горел очень слабо: экономили электричество. Напомню, что театр буквально выживал, держался из последних сил, трещал по швам.

Расселись кто куда. Я же не стал прятаться и сел прямо напротив сцены. Позже ко мне присоединился и Первый. Был он белее белого, сильно вспотевший и какой-то потерянный. Второй вообще ушел куда-то вглубь зала и спрятался – так, что его совсем не было видно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.