Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья

John Kelly

THE GREAT MORTALITY: AN INTIMATE HISTORY OF THE BLACK DEATH

Published by arrangement with HarperCollins Publishers

Copyright © 2005 by John Kelly

© Калинина Л.В., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Введение

Я начал писать эту книгу с посылом в будущее, а закончил – углубившись в прошлое.

Пять лет назад, когда я впервые задумался о написании книги о чуме, я подразумевал тогда чуму в общем смысле этого слова и понимал под ней крупную вспышку эпидемической болезни. Тогда мои мысли были устремлены вперед, в двадцать первый век, а никак не назад, в четырнадцатый. В предыдущей моей книге по экспериментальной медицине «Трое на краю пропасти: История обычных семей, ищущих волшебное лекарство»[1] я лишь вскользь затронул вопрос о том, какой силой обладает неконтролируемая пандемическая болезнь. Один из героев моей книги был болен СПИДом. Я наблюдал за его жизнью в течение двух лет. Это было в начале 1990-х годов, когда эффективное лечение ВИЧ было еще большой редкостью. За эти два года мужчина расстался со своей возлюбленной, потерял трех друзей и одного коллегу по работе. Отличительной чертой пандемии является ее способность разрушать целые миры, а не только жизни отдельно взятых людей. Однако одно дело – просто знать это, а совсем другое – видеть своими глазами.

В 1995 году, когда я как раз закончил работу над той книгой, Джонатан Манн, профессор Гарвардской Школы общественного здравоохранения, выступил с заявлением, что СПИД является символом начала новой пугающей эры. «История нашего времени будет отмечена периодическими вспышками новых болезней», – предсказывал он тогда. Два года спустя, в 1997 году, когда был обнаружен новый вирулентный штамм бубонной чумы, New England Journal of Medicine опубликовал аналогичное предупреждение. «Обнаружение штамма чумы с устойчивостью ко множеству лекарств усиливает беспокойство, поэтому не следует воспринимать легкомысленно угрозу возникновения новых инфекционных заболеваний», – заявил тогда журнал. Спустя почти двадцать лет после ликвидации оспы в 1979 году – достижение, которое в средствах массовой информации было преподнесено как окончательный триумф человечества над инфекционными болезнями, – мы, как оказалось, вернулись назад, в мир наших предков, туда, где то и дело случались внезапные, быстрые и неконтролируемые вспышки эпидемических болезней. Книга, которую я планировал написать, должна была исследовать природу этой угрозы, в частности, опасность, которую представляют новые болезни, такие как лихорадка Эбола, вирус Марбурга, хантавирусный легочный синдром, атипичная пневмония и птичий грипп.

Книга, которую я в итоге написал, получилась совсем другой, хотя косвенно она затрагивает многие из этих тем. Ее предмет – вспышка конкретного инфекционного заболевания в конкретный период времени и в конкретном месте. Спустя семьсот лет событие, которое мы называем Черной смертью, средневековые европейцы – Великим мором, а средневековые мусульмане – Годом гонений, остается величайшим стихийным бедствием в истории человечества.

Катастрофическая по своему масштабу, Черная смерть затронула все части Евразии: от шумных портов в Южно-Китайском море до сонных рыбацких деревушек в прибрежной Португалии. Она принесла столько страданий и смертей, что даже в сравнении с потерями человечества после двух мировых войн и двадцати семью миллионами смертей от СПИДа по всему миру потери все равно остаются поразительными. В Европе, по которой в распоряжении ученых есть наиболее полные данные, во многих местах чума унесла жизни трети населения, в некоторых из них – половины, а в нескольких регионах умерло почти 60 процентов жителей. Жертвами болезни были не только люди. В течение короткого промежутка времени в середине четырнадцатого века ситуация усугубилась настолько, что казалось, будто сбылось пророчество из 7-й главы Бытия: «И лишилась жизни всякая плоть, движущаяся по земле». Очевидцы свидетельствуют о собаках, кошках, птицах, верблюдах и даже львах, покрытых «нарывами» – так называемыми бубонами, которые были одним из симптомов бубонной формы чумы. К моменту окончания эпидемии на обширных участках обитаемого мира воцарилась мертвая тишина, так что один только ветер шумел над пустыми заросшими полями.

Что привело меня от моей изначальной задумки к книге, которую я в итоге написал? Дело в том, что я прочитал огромное количество литературы о Черной смерти. Прежде чем погрузиться в написание книги о будущем эпидемических болезней, я захотел познакомиться с их прошлым, а средневековая чума, как самый известный пример этого явления, оказалась наиболее подходящей темой для начала повествования. Так, с осени 2000 года я стал постоянным посетителем главного читального зала Нью-Йоркской публичной библиотеки и Библиотеки имени Батлера в Колумбийском университете. Я прочитал несколько великолепных научных трудов, но именно первоисточники о Великом море – летописи, письма и воспоминания, написанные современниками, – заставили меня обратить мой взгляд не в будущее, а в прошлое. Я подошел к работе с материалом с некоторым волнением. Ведь как однажды заметил один английский писатель, если представить, что прошлое – это чужая страна, то никакая часть прошлого не покажется более чужой, более «другой» для современного восприятия, чем Средневековье.

Но я напрасно волновался. С 1340-х годов, с того самого десятилетия, когда Черная смерть пришла в Европу, изменилось многое, но только не человеческая натура. Современники чумы писали о тех событиях откровенно и эмоционально, и спустя семьсот лет, благодаря их воспоминаниям, мы можем погрузиться в прошлое, поразиться тем событиям и заставить себя вернуться туда вновь. Один очевидец, внештатный сборщик налогов из Сиены, увидев однажды следы диких собак на недавно вырытых могилах, в которые скидывали погибших от чумы, написал: «Это конец света». Его современники, рассказывая о событиях 1348–1349 годов, оставили яркие описания того, как именно выглядел этот конец света. Это трупы в общественных чумных могилах, сваленные друг на друга бесконечными слоями, это тележки, петляющие по утренним улицам и подбирающие умерших накануне, это мужья, бросающие умирающих жен; родители, бросающие умирающих детей из-за боязни заразиться, и множество людей, сидящих над сточными коллекторами и очистными сооружениями и вдыхающих ядовитые испарения в надежде получить так «прививку» от чумы. Это пыльные дороги, наводненные бегущими в панике беженцами, галеры-призраки, груженные трупами, и бездомный ребенок, несущийся, охваченный дикой паникой, по пустынной горной деревне. В этот самый момент в середине четырнадцатого века миллионы людей по всей Евразии увидели, как именно может выглядеть конец цивилизации, а вместе с ней и конец человечества.

Средневековая чума была одним из знаковых событий прошлого тысячелетия. Она оказала сильное влияние на последующие века и по сей день остается частью коллективной памяти Запада. В дискуссиях о СПИДе и других новых инфекционных заболеваниях Черная смерть постоянно вспоминается как предупреждение из прошлого, как бедствие, которого человечество должно избежать любой ценой. Тем не менее именно как историческое событие средневековая чума остается малоизученной. Она зародилась во Внутренней Азии, в отдаленном регионе между Монголией и Киргизией, и вполне могла бы там и остаться, если бы не монголы, объединившие в тринадцатом веке под собой бо́льшую часть Евразии. Этим они дали толчок к развитию трех направлений человеческой деятельности, которые и по сей день продолжают играть важную роль в распространении инфекционных заболеваний: торговли, путешествий и более широкого и плодотворного взаимодействия между людьми. В случае с монголами улучшение такого взаимодействия стало возможным благодаря яму, татарской версии конной почтовой службы. Из Внутренней Азии одна ветвь чумы протянулась на восток – в Китай, другая – на запад, через степь в Россию. Где-то в середине 1340-х годов западная ветвь достигла итальянских торговых форпостов в Крыму. Уже оттуда сбежавшие на галерах моряки доставили болезнь в Европу и на Ближний Восток.

Несмотря на огромные размеры Евразии и невысокую скорость средневековых путешествий – в 1345 году из Крыма в Китай по суше нужно было добираться от восьми до двенадцати месяцев, – чума в течение нескольких десятилетий распространилась почти по всем уголкам континента. Скорее всего, она вспыхнула во Внутренней Азии где-то в первой четверти четырнадцатого века, а к осени 1347 года уже достигла Европы. В конце сентября в Сицилии жители заразились от моряков с генуэзских галер. Один летописец был свидетелем того, как изможденные генуэзцы сошли с зараженных кораблей, охваченные «болезнью, скручивающей их кости». Из Сицилии эпидемия быстро переместилась на север – в континентальную Европу. К марту 1348 года бо́льшая часть центральной и северной Италии была частично, а вскоре и полностью заражена, включая Геную, Флоренцию и Венецию, где по зимним каналам уже скользили гондолы, собиравшие трупы. К весне чума была в Испании, на юге Франции и на Балканах. Один из очевидцев писал, что однажды с холмов спустилась стая волков, которые нападали на живых и ели мертвечину. К лету болезнь достигла северной Франции, Англии и Ирландии, где от нее сильно пострадали англичане – прежде всего жители портовых городов, таких как Дублин, однако чума почти не тронула коренных ирландцев, живших на холмах. К концу осени 1348 года болезнь пришла в Австрию и была у границ Германии, а к 1349 и 1350 годам зараженными оказались все регионы вдоль европейской периферии: Шотландия, Скандинавия, Польша и Португалия. В то столетие, когда самым быстрым средством передвижения была лошадь, Черная смерть обошла Европу чуть менее чем за четыре года.

Многим европейцам казалась, что чума – это наказание разгневанного Господа. В сентябре 1349 года, когда болезнь устремилась к неспокойному Лондону, английский король Эдуард III объявил, что «теперь справедливый Бог придет к сынам человеческим и накажет этот мир». Были и те, кто считал, что единственным достоверным объяснением такого большого количества смертей было зло, совершаемое людьми. Альфонсо из Кордовы предупреждал современников, что для распространения чумы грешники использовали яды. Многие современники Альфонсо свято верили в одно – в распространении чумы были виноваты евреи. Великий мор стал причиной самого крупного всплеска антисемитизма в Средние века. Однако стоит отметить, что подобные события уже происходили в Европе и раньше.

Исторические катаклизмы по-разному сказываются на людях. Но именно средневековая чума оказала сильнейшее влияние на поведение жителей Европы. С одной стороны, вопиющая жестокость флагеллантов[2], тяжелой поступью шагавших по дорогам Европы, бичуя свои полуголые тела и убивая евреев, с другой – безграничная самоотверженность сестер больницы Отель-Дьё в Париже, которые жертвовали своими жизнями, заботясь о зараженных чумой. Это и трусость папы Климента VI, который сбежал из Авиньона, резиденции средневековой Церкви, через несколько месяцев после начала эпидемии, и бесстрашие главного врача папства Ги де Шолиака, который, чтобы «избежать позора», оставался в зараженном городе до самого печального конца. Великий мор породил множество примеров безграничной хитрости и сострадания, милосердия и жадности, настойчивости, хотя некоторые скажут, что это была скорее безысходность. На фоне разыгравшейся эпидемии состоялся самый печально известный суд над убийцей королевской особы, который, скорее, можно было назвать не судом, а фарсом, где в качестве подсудимой выступала прекрасная королева Джованна Неапольская. Наконец, на эпоху чумы пришлось правление римского трибуна Колы ди Риенцо, – наверное, самого глупого человека в Европе. И даже в самые трагичные месяцы чумы люди по всей Европе не переставали воевать друг с другом.

В этой книге я попытался воссоздать мир, описанный очевидцами в письмах, хрониках и воспоминаниях. Это история о важнейшем событии в истории человечества, рассказанная голосами мужчин и женщин, которые лично пережили эту катастрофу. И поскольку эпидемию невозможно изучать вне ее исторического контекста, это еще и книга о временах и событиях. Как заметил британский историк Брюс Кэмпбелл, десятилетия, предшествовавшие чуме, были «исключительно опасными и губительными как для людей, так и для домашних животных». Почти повсюду в Европе шли войны, отмечались перенаселение (относительно имевшихся ресурсов), стагнация и упадок экономики, антисанитария, эпидемические заболевания (не чума) и голод, а также нестабильность климата и экологии.

Оглядываясь назад, становится понятно, что очевидцы тех событий истолковывали нашествие эпидемии как предзнаменование грядущего апокалипсиса, и в некотором смысле так оно и было. Экономические и социальные условия начала четырнадцатого века и экологическая нестабильность того периода сделали Европу не самым благоприятным местом для жизни.

В своей книге я также рассматриваю новые теории о природе средневековой чумы. В течение более чем ста лет неоспоримым фактом считалось, что эпидемия представляла собой быстро распространяющуюся вспышку бубонной и еще одной формы чумы, которую называли легочной, поскольку она поражала легкие. Однако, поскольку в современных условиях ни одна из форм чумы не похожа по своим симптомам на болезнь, описанную в литературе о Черной смерти, ряд историков и ученых стали с недавних пор утверждать, что смертность была вызвана другой инфекционной болезнью, возможно, сибирской язвой, или заболеванием, подобным лихорадке Эбола.

И хотя подобное может никогда и не повториться, «человек», как однажды заметил Вольтер, «создан для действия». Факторы, благодаря которым Черная смерть вырвалась из отдаленных уголков Внутренней Азии и буквально разрушила города средневековой Европы, Китая и Ближнего Востока, все еще не теряют своей актуальности. Исключением, конечно, является то, что сегодня они гораздо масштабнее. Торговля и человеческая экспансия – неразлучные символы современной глобализации – сделали доступными самые отдаленные уголки земного шара, в то время как транспорт во много раз увеличил мобильность как людей, так и микробов. Путь, который в четырнадцатом веке чумная палочка проделала за несколько десятилетий, сегодня занимает всего один день. И несмотря на все достижения современной науки, инфекционная болезнь все еще может обезоружить современного человека, как она сделала это с его средневековыми предками.

Весной 2001 года английский журналист Фелисити Спектор напомнил о событии, когда эпидемия ящура вышла из-под контроля и британское правительство, беспомощное в сдерживании вспышки, было вынуждено прибегнуть к методам, из-за которых Британия стала «неожиданно, пугающе средневековой». «Мы думали, – писал Спектор в «Нью-Йорк таймс», – что современная медицина далеко увела нас от тех времен, когда единственным вариантом сдержать инфекцию было сжечь целые стада скота, закрыть огромные территории сельской местности и разложить на дорогах тряпки, пропитанные дезинфекторами. Оказалось, современность – очень хрупкая вещь».

Глава I

Oimmeddam[3]

Феодосия расположена на восточном побережье Крымского полуострова, вдоль прямоугольной береговой косы. Именно здесь, на берегу Черного моря, заканчивается евразийская степь. Сегодня это слаборазвитый город, жертва постсоветского распада. Но в Средние века, когда Феодосия называлась Каффой, а в белом дворце над гаванью заседал генуэзский наместник, город был одним из самых быстрорастущих портов в средневековом мире. В 1266 году, когда генуэзцы впервые появились у южных берегов России, Каффа была обычной забытой богом рыбацкой деревушкой и поселениями на противоположной стороне Крымского полуострова: тогда перед глазами торговцев предстали продуваемые всеми ветрами убогие хижины местных жителей, втиснутые между пустынным морем и кольцом невысоких холмов. Спустя восемьдесят лет по узким улочкам Каффы уже прогуливалось семьдесят-восемьдесят тысяч человек, а на шумных рынках можно было услышать смесь из дюжины разных языков. Оживленный горизонт был усеян устремленными ввысь церковными шпилями и башнями, а на переполненных людьми городских доках шла бойкая торговля шелками merdacaxi[4] из Центральной Азии, осетрами с Дона, рабами с Украины, а также древесиной и мехами из великих русских лесов на севере. Побывав в Каффе в 1340 году, один мусульманский путешественник назвал его великолепным городом с «прекрасными рынками и отличным портом, в котором я видел две сотни кораблей, больших и малых»[5].

Наверное, будет преувеличением сказать, что генуэзцы буквально «вдохнули жизнь» в Каффу, но большая доля правды в этих словах все же есть. У Генуи было свое особое, романтизированное понимание судьбы своего города-государства. Именно его жители, наверное, как никто другой, горячо желали оставить о себе отпечаток в мировой истории. Генуэзские галеры можно было встретить в любом порту от Лондона до Черного моря, а генуэзских торговцев – в каждом торговом городе от Алеппо (Сирия) до Пекина. О безграничной смелости и исключительном мастерстве судовождения генуэзцев ходили легенды. Задолго до Христофора Колумба братья-генуэзцы Уголино и Вадино Вивальди пропали во время рискованной экспедиции, когда отправились на поиски морского пути в Индию[6]. Венеция, главный конкурент Генуи, придирчиво называла ее «городом на море, где нет рыбы»[7], где живут «мужчины, не знающие веры, а женщины – стыда», но генуэзское величие было невосприимчиво к подобного рода оскорблениям. В Каффе Генуя оставила яркий след своего присутствия. Освещенные солнцем площади и прекрасные каменные дома города, красивые женщины, гулявшие по его набережным, закутанные в персидскую парчу и благоухающие ароматами аравийских парфюмов, – все это было своего рода напоминанием о генуэзском богатстве, добродетели, благочестии и имперской славе.

Как писал один итальянский поэт того времени:

Стремительный рост популярности Каффы в мире объясняется еще двумя факторами: географическим и экономическим. В период с 1250 по 1350 год средневековый мир пережил раннюю волну глобализации, и оказалось, что Каффа, расположенная на юго-восточной окраине европейской части России, занимала идеальное местоположение, которое можно было выгодно использовать в условиях новой глобальной экономики. К северу от города, за полосой густого леса, пролегал самый лучший сухопутный маршрут во всем средневековом мире – Евразийская степь, огромная зеленая равнина, покрытая небольшими холмами и высокой, колышущейся травой под бескрайним небом. По этому пути путешественник мог добраться из Крыма в Китай за восемь-двенадцать месяцев[9]. К западу располагался многолюдный порт Константинополь, самый богатый город христианского мира, а дальше – рабовладельческие рынки Леванта[10], где на аукционе по вполне доступной цене можно было купить крепкого белокурого славянина. Дальше на запад была Европа, где большим спросом пользовались острые пряности с Цейлона и Явы и сверкающие бриллианты из Голконды. Между этими крупнейшими полюсами средневекового мира и находилась Каффа со своим «отличным портом», в непосредственной близости от великих русских рек Волги и Дона сразу к востоку и Днепра на западе. В первые восемь десятилетий правления генуэзцев бывшая рыбацкая деревня увеличилась в размерах вдвое, втрое и затем в четыре раза. Население тоже интенсивно росло: несколько раз его число возрастало вчетверо, появлялись новые кварталы и церкви, внутри города было построено шесть тысяч новых домов, а затем еще одиннадцать тысяч на побережье за городскими стенами. С каждым годом в город прибывало все больше кораблей, а значит, через причалы Каффы проходило все больше рыбы, рабов и древесины[11]. Наверное, одним прекрасным весенним вечером 1340 года генуэзский наместник стоял на своем балконе, наблюдая за высокими мачтовыми кораблями, покачивающимися в сумерках в гавани, и думал, что Каффа будет расти вечно, что ничего не изменится, за исключением того, что город станет еще больше и богаче. Конечно, в четырнадцатом веке это была просто мечта, которая остается ею и по сей день. Взрывной рост экономики всегда сопровождается человеческой алчностью.

До появления генуэзцев Каффа с точки зрения своего географического положения была почти неуязвима: на много тысяч метров ее окружали только воды Черного моря, в котором местные жители ловили рыбу, да полукруг из мрачных, подветренных холмов позади города. К 1340 году торговые пути соединили порт с районами, расположенными очень далеко, на другой стороне земного шара, о которых даже генуэзцы знали очень мало, и в некоторых из этих регионов стали происходить странные и ужасные вещи. В 1330-х годах появились сообщения об ужасных природных бедствиях в Китае. Говорят, что Кантон и Хукуанг были охвачены циклонами, которые сопровождались проливными дождями и засухой, а в Хонане стаи саранчи длиной в милю заслонили солнце. Легенда также гласит, что в этот период земля под Китаем разверзлась и в ее трещинах исчезли целые деревни. Сообщается, что землетрясение поглотило часть города Кингсай, затем гору Цинчоу, а горы Ки-мин-чан исчезли, оставив после себя обширную трещину («величиной в сотню лиг»), вскоре превратившуюся в озеро. В Че, как сообщалось, в результате этих катаклизмов погибло пять миллионов человек. На побережье Южно-Китайского моря был слышен зловещий грохот «подземного грома»[12]. Когда слухи об этих бедствиях стали распространяться дальше, китайцы заговорили о том, что император утратил Небесный мандат[13].

На Западе новости об этих катастрофах вызывали ужас и отчаяние. Габриэль де Муссис, нотариус из Пьяченцы, писал, что «на Востоке в Китае, там, где находится голова мира, появились ужасные знаки и знамения»[14]. Музыкант по имени Луис Хейлиген, живший в Авиньоне, поведал еще более тревожную историю своим друзьям во Фландрии. «Неподалеку от Индии в течение трех дней вся провинция была охвачена ужасными, неслыханными бурями, – писал Хейлиген. – В первый день прошел дождь из лягушек, змей, ящериц, скорпионов и подобных им ядовитых гадов. На второй с неба разили молнии и сполохи огня, вперемежку с градом невиданной доселе величины. На третий день с неба сошел огонь и смрадный дым, каковой смел с лица земли все, что еще оставалось живого среди людей и иных тварей, и сжегший все бывшие там города до самого основания»[15].

До генуэзцев, которые территориально были гораздо ближе к Азии, чем де Муссис и Хейлиген, несомненно, дошли слухи об этих бедствиях, но в 1330-х и начале 1340-х годов они столкнулись с таким количеством опасностей непосредственно в Каффе, что у них наверняка не было времени, чтобы волноваться о событиях в далеких Индии или Китае. Порт Каффа контролировался монголами, правителями величайшей империи в средневековом мире – если быть точным, в четырнадцатом веке это была самая огромная империя в мире. Для татар Каффа была лишь небольшой областью их обширных владений, которые простирались от реки Хуанхэ до Дуная, от Сибири до Персидского залива. Однако Каффа, словно камень, попавший в сапог, беспокоила монголов, точнее сказать, их очень волновали ее колониальные правители. Монголы считали генуэзцев тщеславными, надменными и двуличными людьми, которые будут называть в честь вас своих детей – как, например, генуэзский аристократический род Дориа, назвавший трех сыновей в честь трех монгольских аристократов: Хуегу, Абака и Газан, – и в то же время пытаться разорить тебя[16]. Когда основатель монгольской империи Чингисхан негативно отзывался о «любителях сладкой жирной пищи, которые носят золотые одежды» и которым принадлежат прекраснейшие женщины»[17], он, скорее всего, имел в виду генуэзцев. В 1343 году экономическая и религиозная напряженность между двумя державами наконец вылилась в крупную конфронтацию в городе Тане, торговом посту в устье Дона, известном как отправная точка сухопутного пути в Китай. «Дорога, по которой вы идете из Таны в Пекин»[18], – так начинается La Practica della Mercatura, путеводитель XIV века, написанный Франческо Бальдуччи ди Пеголотти для торговцев с восточными странами.

Согласно свидетельствам нотариуса де Муссиса[19], конфликт возник в результате стычки итальянских торговцев и местных мусульман на одной из улиц Таны. Обе стороны обменялись взаимными оскорблениями, в ход пошли кулаки, завязалась драка. Конфликтующие стороны снесли торговые палатки, был слышен только визг свиней да звук рассекающих воздух кинжалов. В итоге поверженные мусульмане замертво упали на землю. Вскоре после этого у стен Таны появился монгольский хан по имени Джанибег, самопровозглашенный защитник ислама, а вместе с ним и его большая татарская армия. В осажденный город был направлен ультиматум, и, по словам русского историка А. А. Васильева, обратно был послан ответ, дерзкий даже для генуэзцев[20]. В ярости Джанибег направил своих воинов на Тану. Клубы черного дыма и оглушительный крик размахивающих мечами татарских всадников заставили итальянцев, имевших численное большинство, но менее мобильных, отступить в гавань. Оттуда началась гонка на запад к Каффе: итальянцы убегали на кораблях по морю, а монголы преследовали их по суше верхом на лошадях.