Эхо северных скал

Баркасы стали возвращаться к вечеру. Хотя летний полярный день мало чем отличался от дня обычного. Солнце опускалось к горизонту и, так и не зайдя за него, снова поднималось утром. Кузьмич, выставив вперед свою черную с проседью бороду, зычно распоряжался на берегу. Работа закипела. На берег сносили рыбу, растягивали для просушки и починки сети. Шелестов терпеливо ждал, когда рыбаки потянутся к домам ужинать и отдыхать. Женщинам же почти весь вечер и ночь разбираться с рыбой. Какую солить, какую на ледник[5] спускать.

– Вон как! – Кузьмич покачал головой, осторожно, с уважением возвращая Шелестову удостоверение личности. – Из Москвы аж?

– Из Москвы, – кивнул Максим. – Не успел с вами вчера поговорить, вот пришлось догонять. А мне о вас много Елизавета рассказывала. Славная девочка, работящая.

– Лизавета? Ну, это личность у нас известная. Всем мужикам пример, не то что бабам. Серьезная не по годам. Мы уж стараемся помогать ей. Так что за дело-то у вас ко мне?

Они сидели за столом из струганых, тщательно выскобленных досок у самой печки. В топке уютно потрескивал огонь, у плиты суетилась жена, за окном в вечерней тишине где-то покрикивал сосед, стучали топоры. Жизнь текла в этой глуши своим чередом, как будет течь еще долго и после войны. На столе появилась бутылка мутного картофельного самогона, горшок с вареной картошкой, жареная рыба, темный хлеб, нарезанный ломтями рукой самого хозяина.

– Дело такое, – выпив по стаканчику, мужчины начали серьезный разговор. – Ты, Кузьмич, тут голова, старшина, как тебя величают. Вот я тебе и приехал рассказать, чего тебе опасаться, куда посматривать и о чем беспокоиться.

Рыбак солидно кивнул, с пониманием свел сурово брови и потянулся налить еще по стаканчику. Шелестову понравилось, что Кузьмич не испугался, не насторожился, а воспринял такое начало разговора с московским гостем как само собой разумеющееся. Из Москвы так просто не приедут. Тут дело важное!

– Корабли ходят по северным морям от Мурманска до самого Владивостока, на другой конец страны, – продолжал Максим. – А еще к нам везут помощь наши союзники по борьбе с фашистами. Оружие везут, военную технику, лекарства для армии, машины. Так вот немцы охотятся за такими кораблями, норовят потопить. Вот и хочу предупредить, Кузьмич, тебя и твоих рыбаков. Немцы хотят в скалах на берегу или на островах найти укромное место, где устроят базу для своих подводных лодок. Ходить из Германии каждый раз сюда опасно, многие подводные лодки топят наши корабли, да и переход долгий опасный в этих морях. Вот и хотят они устроить базу, где могут отдыхать, ремонтироваться, заправляться. А заодно, если потребуется, высаживать в этих безлюдных местах своих разведчиков и диверсантов, которые потом будут пробираться к обжитым местам, к заводам и дорогам.

– Ишь ты, хитро удумали, – согласился рыбак. – Ежели наши корабли прижмут, так они не к себе станут прорываться, а нырнут в скалы, меж островами да в бухтах затаятся, где все готово для них! Вон как!

Максим стал расспрашивать, не видели ли рыбаки в море чужих судов, может, именно подводную лодку видели. Не приходилось ли им встречать чужаков, незнакомых людей. И тут Кузьмич с усмешкой посмотрел на собеседника.

– Так такой вот чужак у меня в артели в море ходит, рыбу с нами ловит.

– Слышал про чужака, – заявил Шелестов. – Елизавета говорила. Расскажи, что за чужак.

– Нашли мы его на берегу позапрошлым летом. Лежал, мокрый. Ясно, что из воды выполз. Видать, с какого-то корабля или лодки. Беда. Думали мертвый, а он живой, ну мы его подобрали, в сухое переодели, согрели. Горячим чаем отпаивали. Думали, не выживет, а у него организм сильный оказался, покашлял, конечно, но выжил. Беда только, память человек потерял. Не помнит ничего: ни кто он, ни откуда. Имени своего и то не помнит. А как оправился, мы его в артель к себе взяли. Оказалось, что море знает человек хорошо, привычное оно ему. Так и прижился. Мы его Матвеем стали звать.

Утром на берегу Кузьмич подошел к высокому немолодому мужчине в клеенчатой брезентовой куртке. Взяв его за локоть, старшина стал что-то говорить. Мужчина слушал его, опустив голову, потом обернулся и посмотрел в сторону Шелестова, сидевшего на перевернутой лодке. Кузьмич еще что-то строго добавил и ушел по своим делам. Высокий рыбак постоял, опустив голову, о чем-то глубоко задумавшись, потом не спеша двинулся в сторону Шелестова.

– Вы хотели со мной поговорить?

– Да, хотел, – Шелестов похлопал ладонью по днищу лодки рядом с собой. – Садитесь. Вас Матвеем зовут?

– Да, так зовут, – сдержанно ответил рыбак и, прищурившись, стал смотреть на море. – Точнее, так в артели меня зовут.

– А настоящее ваше имя?

– Не помню, – спокойным ровным голосом ответил Матвей. И, помолчав, спросил: – Почему вы меня расспрашиваете? Вы из милиции или НКВД?

– Ага, значит, что такое милиция и НКВД, вы помните, – усмехнулся Шелестов.

– Узнал после того, как меня подобрали и вернули к жизни местные. Из прошлого я ничего не помню.

Максим смотрел на этого человека, на его остроносый строгий профиль и никак не мог избавиться от мысли, что этот человек из другого мира. И говор у него не рыбацкий, не мужицкий. На вид Матвею лет пятьдесят, хотя обветренное лицо, постоянное пребывание на море тоже не способствуют чистоте кожи. Но по разговору как минимум он человек городской, с образованием. Кузьмич рассказывал, что он море знает, приметы различные морские. Бывший моряк, но руки у него без наколок, а простые моряки любят колоть себе всякие символы, гордятся ими. «Надо узнать, – решил Шелестов, – не пропадал ли позапрошлым летом сотрудник какой-нибудь дрейфующей полярной станции или моряк с полярного судна. Подозревать в нем немецкого агента, таким вот хитроумным способом легализовавшегося здесь летом сорок первого года, как раз перед началом войны, наверное, глупо. Что ему тут делать, что разведывать и что при случае он может взорвать? Склад с рыбой вот у этой артели? И живет он тут безвылазно почти два года. Поведение для разведчика странное.

Может, он связник, может, радист? Такой вот, к которому может по ночам приезжать диверсант, а этот передает сведения, и рация у него здесь, возможно, имеется. Диверсант, резидент, как тот, например, которого убили Сосновский с Буториным. Нет, глупо, неправильно, нелогично. Пустышка? Но личность странная. А если что-то готовится, например, диверсия на канале или на железной дороге, и таких вот Матвеев живет в соседних поселках человек десять или двадцать? И в нужный час они соберутся и рванут чего-нибудь? Два года держать агента, чтобы планировать что-то такое, после чего он рассекретится? Нет, так не делается. Для этого забрасывается в нужное время и в нужное место подготовленная группа, и она делает свое дело».

– Рыбаки думают, что вы в прошлом моряк, – сказал Шелестов, внимательно наблюдая за реакцией Матвея. – У вас хорошие навыки, знание моря.

– Может быть, – пожав плечами, спокойно сказал собеседник. – Не помню.

– И семью свою не помните? – Этот вопрос Шелестов задал быстро, резко.

И тут что-то изменилось в лице Матвея. То ли веко чуть дернулось, то ли волной судорога прошла по скуле. Доля секунды, а потом снова спокойное, равнодушно-задумчивое лицо. Снова неопределенное пожатие плечами. Врет или это у него в подсознании что-то сработало. Потерял память, так, может быть, она постепенно возвращается, может быть, какие-то ее проблески начинаются? «Чужая душа потемки, а уж чужая голова и подавно, – подумал Максим. – Ничего я так не узнаю от него. Не вопросы задавать ему нужно, а проверять его реакции, его знания. Хотя зачем все это? Яснее ясного, что он не фашистский агент. Просто у человека беда, а какая, он и сам не помнит. Или не хочет помнить».

– Не помню, – наконец ответил Матвей, – не могу я помнить, я же мертвый.

– Вам иголку в руку воткнуть? – разозлился Максим. – Или ножом по пальцу провести, чтобы вы свою кровь увидели. Живую.

– Тело может жить, тело спасли рыбаки, вот оно и живет, – равнодушно, бесцветным голосом отозвался мужчина. – Работает, ест, спит, а человека нет. Умер он.

Разгадывать загадки этого человека Шелестову не хотелось. Ясно, что после потери памяти у него начались проблемы с психикой. Все объяснимо, но расспрашивать его, видимо, бесполезно. Тем более что сегодня Максима ждала работа. Старшина артели обещал взять его с собой для осмотра одного из островов, который расположен в нескольких километрах от берега. Но после этого разговора и непонятных намеков Шелестов решил, что Матвея одного он на берегу не оставит. Пусть идет с ним на остров. Кто знает, что с его странной памятью? Потерял или не потерял. А если в бега подастся? Конечно, по тундре далеко не убежишь и не особенно спрячешься, если скал нет поблизости, а вот морем Матвей запросто может уйти. Ведь говорят рыбаки, что он, по всей видимости, хороший моряк.

Через два часа баркас отчалил от берега и на парусах пошел на северо-восток. Шелестов сидел на корме, одетый, как и все, в брезентовый костюм, то и дело смахивая соленые брызги с лица. Матвей с двумя рыбаками помогал Кузьмичу с парусом, а тот правил, посматривая то на низкое солнце, то на береговую линию. Шелестов смотрел, как уверенно действует Матвей, как он и другие рыбаки понимают друг друга почти без слов.

– Хороший моряк, – сказал Максим Кузьмичу и кивнул на Матвея. – А он хоть знает, понимает, что не первый год война идет?

– Знает, сказали мы ему, – ответил старшина.

– И как он отреагировал? Удивился, испугался?

– Нет, не испугался, – подумав, ответил Кузьмич. – Просто спросил, с кем война, с Германией. Видать, что-то в его мозгу там теплится, какие-то воспоминания.

– Может, и так, – задумчиво ответил Максим и стал смотреть вперед, на приближающийся остров.

Он снова стал думать об этом Матвее. «Неужели так бывает, что человек ничего не помнит? Может, и бывает. Вот так просто взял Матвей и заточил себя на этом берегу, ходит второй год с рыбаками в море и ничего не хочет, не помнит из прошлой жизни. Но ведь были же у него какие-то потребности, более яркие в прошлой жизни, ведь по всему видно, что он не из рыбаков и не из рабочих, не из колхозников. Или ему так удобнее прятаться здесь. Прятаться? Тогда от кого, зачем?»

Внизу промелькнули антенны метеостанции, и снова потянулись каменистые равнины. Сосновский с биноклем в руках сидел позади летчика. Нет, здесь, в южной части Новой Земли, что-то искать бесполезно. Гидросамолет шел на север к скалистым заливам. Не прошло и получаса, как под крылом уже стали подниматься скалы, с шумом поднимались на крыло птичьи базары. Два раза в море Сосновский видел спины китов, поднимавшихся на поверхность. Нет, в бинокль было хорошо видно, что это не подводная лодка. Вот и плотная струя водяного пара на выдохе, который делает кит. Широкий задний плавник поднялся, ударил по воде, и массивное животное снова ушло в глубину холодных вод. Гренландский кит.

Михаил вспомнил, как два дня назад в разговоре с биологом, специалистом по северным водам, он с усмешкой заявил, что не понимает, какого черта китам надо в северных морях. В теплых водах ближе к экватору и комфортнее, и пищи больше. Ученый засмеялся, похлопал Сосновского по плечу и стал объяснять, что природа устроена так, чтобы животные населяли все широты нашей планеты. И создавала их таким образом, чтобы они были максимально приспособлены именно к таким условиям. В других местах северные животные не смогут жить. Тут и принцип пищевых цепочек действует, и распределение кормовой базы по всем широтам. Нечего удивляться, смеялся биолог, природа мудра, она зачастую мудрее человека.

«Да, – думал Михаил, глядя вниз, – мудра природа. Она не уничтожает свое хозяйство так, как это делает человек. Сколько видов животных было истреблено человеком, особенно тогда, когда он получил более совершенные орудия убийства вместо копья и лука со стрелами. Да что говорить про животных, если человек и себе подобных норовит истребить бездумно, движимый только алчностью. Вот и теперь мы имеем страшную войну, которая развязана лишь из-за алчности власть имущих.

Если вспомнить даже Наполеоновские войны, тысяча восемьсот двенадцатого года. Почему Россия схватилась в войне с Францией? Да потому что вся Европа была покорена Наполеоном, и он хотел создать блокаду Великобритании. Он не мог победить ее на море, но блокировать всю связь с Европой мог. А тут Россия воспрепятствовала. Да, мы тогда практически спасли англичан от поражения и завершили ту войну. А потом подняла голову Германия, и снова с трудом удалось потушить пожар Первой мировой. Но нет же, вскормили западные монополисты Гитлера. И снова натравили на Россию, на Советский Союз. Никому не нужна сильная страна на востоке, занимающая одну шестую часть суши, всем завидно, что страна имеет такие безграничные природные ресурсы, все хотят оттяпать у нее кусок и даже пытались это сделать. Сколько же это будет продолжаться? Да всегда, пока есть Россия! Ослабить это давление и заставить дружить можно, лишь создав могучее государство. И оно будет таким, придется мириться Западу с этим фактом. Но для этого снова нужно победить в мировой войне. В очередной раз!»

Лодку в глубоком скалистом заливе Сосновский увидел сразу, как только открылась для обзора эта часть острова. Субмарина шла, не погрузившись, она уходила в море. Сосновский хлопнул летчика по плечу и стал тыкать рукой вниз. Тот кивнул, и самолет накренился на левое крыло, заходя в поворот. «Вот она, голубушка! – Михаил успел заметить бортовой номер лодки – U‐288, прежде чем самолет, описывая дугу, обошел цель, заходя с другого борта. – Есть, – обрадовался Сосновский, – теперь бы осмотреть место, где она стояла. Ведь стояла же, какого ей черта было входить в такой глубокий скалистый залив, скрытый со всех сторон горами? И номер есть бортовой, это обязательно надо сообщить нашей военной разведке».

– А черт! Уходи! – заорал Сосновский, бросив взгляд вниз на лодку и увидев, что в небо поднялся ствол крупнокалиберного пулемета.

Кричать было бесполезно – пилот его все равно не услышит. Бить его в спину или хлопать по плечу было поздно. Летчик и сам заметил опасность. Самолет резко лег на одно крыло, входя в крутой вираж, мотор заревел на сумасшедших оборотах. Свалившись плечом на один борт, Сосновский вцепился руками в металлическую скобу в кабине и стиснул зубы. Дурацкая ситуация, как же он ненавидел такие вот ситуации, когда смерть дышит тебе в лицо, а ты ничего не можешь сделать, когда именно от тебя ничего и не зависит. И сейчас снизу раздастся пулеметная очередь и прошьет легкий самолет, как консервную банку.

Слишком поздно заметили опасность, об этом Михаил догадался сразу. Слишком много открытой воды уже вокруг, и слишком далеко скалы. Даже если летчик умудрится развернуться к лодке хвостом, чтобы цель немецкому пулеметчику казалась маленькой, все равно шанс быть подбитыми слишком велик. Еще бы немного, дотянуть вон до тех скал, и тогда пулемет не достанет. Но надеждам сбыться было не суждено. Самолет вдруг вздрогнул, его бросило в сторону, и спереди из-под кожуха мотора повалил дым. Тяга сразу упала, и машина повалилась на бок, но пилот сумел выправить машину. Сосновский, чуть привстав, глянул на приборную панель, но сразу увидел, что одна рука летчика в крови и панель забрызгана кровью. Ранен! Не удержит машину!

Двигатель заглох, и слышался только шелест воздуха, который рассекали крылья самолета. И тут вторая пулеметная очередь угодила в гидросамолет. Пули с треском пробили правое крыло, а потом почти сразу разлетелся на куски хвост. Небо исчезло, а перед глазами мелькнуло море. Сосновский ухватился за что-то руками. Мелькали то море, то скалы, то небо, а потом последовал удар. На какое-то мгновение Михаил потерял сознание, но ледяной холод заставил его прийти в себя.

Наверное, от удара гидросамолет развалился на части и не утянул за собой пассажира под воду. Сосновский что есть силы стал грести руками, стремясь к поверхности, но теплая меховая куртка и унты тянули вниз. Каким-то чудом ему удалось выбраться на поверхность и несколько раз схватить ртом холодный морской воздух. Набрав воздуха в легкие, он снова погрузился, отстегивая ремешки и стягивая теплую тяжелую обувь. Снова неимоверные усилия на грани возможного и снова глоток воздуха, еще глоток. Голова кружилась, грудь разрывало от недостатка кислорода, но Сосновский смог выбраться из куртки.

Теперь всплыть ему удалось без труда, и он жадно хватал ртом воздух и никак не мог надышаться. Хватал, кашляя и отплевываясь от морской воды. И теперь, когда нечеловеческая борьба была позади, Михаил понял, что все тело сковывает страшный холод. Руки и ноги переставали слушаться, и он, стиснув зубы, начал грести к берегу. «Ведь совсем немного, неужели не хватит сил добраться?» – уговаривал он сам себя, делая судорожные движения, пытаясь хоть как-то удерживаться на воде, двигаться к спасительным камням. Он двигал ногами и понимал, что совсем не чувствует их, а может, они и не работают уже. Бессилие навалилось и потянуло в ледяную пучину, но тут ногами Михаил почувствовал дно. Собравшись с силами, только в одном невероятном желании жить, он оттолкнулся ногами, продвинувшись еще на метр вперед, снова погружение с головой, снова почувствовал ногами камни и сделал еще толчок.

Он лежал на холодных камнях у самой воды и дышал как запаленная лошадь. Его грудь вздымалась и опадала, а тело уже не слушалось. Страшный холод сковал его, как стальной панцирь. Какая-то мысль билась в голове, не давала покоя. И тут голова прояснилась, и Михаил вспомнил – U‐288. Лодка! Сволочь! Он с трудом оперся на дрожавшие руки и приподнял верхнюю часть тела. Потом с большим трудом подтянул под себя одну ногу, потом вторую. Встав на четвереньки, Сосновский отдышался и сделал попытку встать. Не сразу, после двух падений, ему все же удалось встать. Обхватив руками свое трясущееся от озноба тело, он двинулся подальше от воды.

Холод, камни, ни огня, ни пищи. «Я все равно погибну тут, – лезла в голову мысль. – Все равно сдохну через сутки, через двое». Холодная, безнадежная и равнодушная, как эти скалы, мысль не давала покоя. Но внутри трепетала, как слабый огонек, и другая мысль: «Ты еще ничего не попробовал сделать, чтобы спастись, чтобы выбраться отсюда, чтобы согреться. Главное согреться!»

И Сосновский побежал. Наверное, это был его самый нелепый и странный бег за всю жизнь, но надо было бежать и согреваться. Михаил еле переставлял затекшие застывшие ноги, но ковылял, как на протезах, его бросало из стороны в сторону, но он упорно двигался вперед к камням, как будто его там ждало самое большое счастье в жизни, как будто там было спасение, хотя там ничего быть и не могло. Только скалы, только холод, только ледяное безмолвие и смерть от голода. Еще немного, еще хотя бы с десяток метров. Уйти от воды, от этого каменистого пляжа, укрыться от ветра.

И он упал на колени, а потом плашмя всем телом. Сердце билось в груди гулко и готово было вырваться наружу. Но оно билось, а значит, человек жил. Вспомнились товарищи, вспомнилась его группа, с которой они уже не первый год выполняли самые сложные задания, на грани жизни и смерти. И вот смерть добралась до него. Сосновский подумал, как бы на его месте повел себя Шелестов? Гордый умный Максим Андреевич. Наверное, застрелился бы, чтобы не мучиться. А может, и нет. Вот Коган не стал бы стреляться. Этот бы ждал помощи до конца и боролся бы до конца. Молча, угрюмо сведя свои черные брови. А Буторин? Этот бы полз вперед, страшно матерясь на весь свет, на весь мир. Матерился бы, но полз.

И тогда Сосновский стал петь: «Синий пуховый платочек падал с опущенных плеч… – Он ободрал пальцы о камни, но продолжал ползти. Дышать было трудно, но он все равно пел. Точнее, пытался произнести погромче слова этой песни, которая дарила надежду, согревала сотни тысяч солдат на фронте: – Как провожала и обещала… – Михаил замолчал, полежал немного лицом вниз, потом застонал и снова пополз вперед… – Письма твои получая, слышу я голос живой… Живой, – повторял он, – живой!»

Когда Сосновский в очередной раз поднял голову, то подумал, что это мираж, видение, плод воспаленного воображения. Но среди скал, укрытый от ветров, стоял дом. Нет, не дом, просто хижина, собранная из каких-то досок, бревен, палок. Тяжелая низкая дверь была подперта коротким бревном. А на крыше, выстланной старыми досками, торчала труба. Труба, дым, огонь, печка, трепетали в голове мысли, трепетали из последних сил.

До двери Михаил добрался уже почти на четвереньках. Уперся плечом, отвалив бревно, подпиравшее дверь. Распахнув ее, он вошел внутрь темного помещения, которое освещалось лишь одним маленьким окном, затянутым чем-то полупрозрачным. Деревянная лежанка с парой старых шкур, стол у окна и сложенная из плоских камней печь посреди единственной комнаты. Сосновский, дрожа от холода, стал раздеваться. Быстрее снять мокрую одежду. Куртку и меховые унты он утопил, остались только ватные армейские штаны, утепленные кальсоны, свитер и нательная рубаха. Все к черту на пол!

Шкуры были не очень большие: всего размером метр на полтора каждая. И пахли они отвратительно, но сейчас это все было не важно. Голый Сосновский улегся на одну шкуру и завернулся, как мог, в другую мехом к телу. Поджав ледяные ноги к животу, он кутался в шкуру, стараясь согреться. Продолжая дрожать, он постепенно забылся тревожным сном. Ему даже во сне снилось, что он дрожит от холода. А еще ему снилось, что он не запер дверь изнутри, даже не посмотрел, как это можно сделать. И к нему в хижину забрался белый медведь. Из оружия у Сосновского был при себе только «ТТ» в кобуре, который валялся на полу вместе с мокрыми брюками. Нужно было встать, но сил не было. Дрожь постепенно отступала.

Пробуждение было мучительным. Сосновский чувствовал боль во всем теле, страшную скованность, как будто всего его стянули веревками. Дрожь так окончательно и не прошла, но теперь он мог думать более хладнокровно, теперь у него появилась надежда, теперь было о чем думать. Натянув вонючую шкуру до глаз, Михаил лежа принялся осматривать хижину внутри. Очаг закопченный, значит, его разжигали много раз. Тем более на нем стоит такой же закопченный котелок и до ужаса мятый алюминиевый чайник. «Пинали его, что ли, – подумал Сосновский. У противоположной стены сложены дрова, небольшой, но все же солидный запас. Тут были и обломки каких-то досок, и горбыль от высохших деревьев, и просто ветки.

Сосновский вспомнил, что на Новой Земле перед войной, как ему рассказывали, было двенадцать постоянных поселений и существовала даже какая-то военно-морская база, хотя существовала она больше на бумаге и серьезным военным объектом не была. А еще он слышал, что перед самой войной сюда перевели какую-то тюрьму с Соловков, чтобы она была подальше от финской границы. И где это все находится, как туда добраться, сколько нужно пройти пешком по этим скалам без еды, без тепла? Все вышеперечисленное располагается южнее от него на две или три сотни километров. Из Рогачева они на гидросамолете шли около двух часов на север. О каком путешествии в его состоянии пешком можно говорить!

Главное тепло! С этими мыслями Сосновский слез с лежанки, бросил на холодный пол одну шкуру и закутался в другую. Спички были, было немного керосина в железной банке. Небольшой металлический, до крайности ржавый ящик открылся со скрипом. В нем была мука, крупа. Немного, но для людей, попавших в беду, хоть какая-то поддержка. «Хороший обычай у охотников и рыбаков в нашей стране, – подумал Михаил. – Уходя, оставить немного еды для того, кто придет следом, кому она может понадобиться, спасти жизнь».

Борясь с дрожью в теле, Сосновский большим ржавым ножом наколол щепы для очага, сложил ее в топку, сверху положил мелких деревяшек. Огонь загорелся сразу. Сухое дерево вспыхнуло как порох. И сразу не только тело почувствовало тепло, ощущение тепла появилось и внутри. Огонь разгорался. Сосновский сидел на корточках перед топкой очага, накрывшись жесткой шкурой, и держал перед огнем руки. Никогда в жизни он не ощущал такого счастья от близости огня, как сейчас. Высушить одежду, согреть кипятка и пить горячую воду, просто горячую воду. Хотя там, в ящике, он видел чай или траву для заваривания. Не важно.

Обувь! Мысль ударила как хлыстом. Наотмашь! У меня нет обуви. Унты я утопил, а обмотав ноги тряпками, я по скалам не пройду и километра. А вот это уже беда…

Поиск прошел бы безрезультатно, если бы не Матвей. Когда Шелестов с охотниками обошел весь берег, осмотрев его и со стороны воды, и со стороны скал, и они двинулись к баркасу, рыбак остановился и, присев на корточки, стал смотреть на воду, чуть склонив голову. Как будто заглядывал куда-то. Шелестов остановился и стал ждать. Но Матвей пошел к скалам и у самой отвесной стены, уходившей в море и образовывающей естественный мол этого залива, остановился. Обернувшись к Шелестову, Матвей помахал рукой, подзывая его к себе.