Бабочка на шпильке

Всем когда-либо любившим меня мужчинам

с искренней благодарностью

ВИКТОР

Спящая красавица

1

Тяжелая туша фуры с длинным шлейфом крытого брезентом прицепа легко скользила по пустынному пригородному шоссе. Плотный бархат ночи поглотил все краски. Ряды темных елей парадной шеренгой вытянувшиеся вдоль дороги, казались монолитной стеной. Толян передернул рычаг скорости и скосил глаза на часы не столько, чтобы узнать который час, сколько полюбоваться на хромированный циферблат выигранных на спор часов, но тотчас перевел взгляд на разматывающуюся перед гипнотическим взглядом фар дорогу. Внезапно прорвав муар ночного тумана, прямо перед ним вынырнул изящный силуэт автомобиля. Будто выброшенный на пустынный пляж дельфин, седан безмолвно застыл посреди шоссе. Еще не осознав сложности ситуации, Толян, до судорог в пальцах, стиснул рулевое колесо и крутанул влево. Повинуясь его воле, тягач метнулся в сторону, потащив за собой упирающийся всеми четырьмя парами колес прицеп. Визг шин и скрип тормозов заглушили все другие звуки. Пройдя по инерции еще несколько метров, фура встала.

За спиной Толяна зашуршал нейлоновой курткой его напарник.

– Какого беса!.. Чё тормознул? – проворчал парень, поднимая голову с всклокоченными, свалявшимися во сне грязно-пепельными волосами.

– Ох, Седой… сам не пойму… хрень какая-то… Можа, кого и помял, – растерянно пробормотал Толян онемевшими как от наркоза губами и машинально вытирая взмокшие ладони о давно не видавшие стирки джинсы.

Седой выглянул из кабины, разглядывая прижавшийся к ним, прячущийся в ночи черный автомобиль.

– На черта козе баян… – Седой спрыгнул с высокой подножки кабины на дорогу и опасливо приблизился к легковому автомобилю. Он остановился у капота, присев на корточки, тщательно рассмотрел номер, ткнул пальцем шину, пощупал диск и, вновь вытянувшись во весь рост, оробело обратился к приближавшемуся напарнику. – Тачка будь здрав… Мерс. Бенз. И номера не хилые.

С колотящимся где-то у подбородка сердцем Толян обошел автомобиль, невольно любуясь изящностью форм ничуть не помятого седана, и будто перед затяжным прыжком в воду, сделал глубокий вдох и отворил переднюю дверцу.

– Девчонка… – выдохнул он удивленно.

Светло-русые с платиновым отливом волосы тяжелой волной обтекали хрупкие плечи, руки в лайковых перчатках успокоились на коленях. Точеный профиль, без единого изъяна изумительно ровная кожа.

– Эй! Ты как?..

Блондинка не пошевелилась.

Толян протянул дрожащую руку к красавице, легко коснулся ее щеки.

– Эй, ты? Эй!

– Живая хоть? – раздался за его спиной глухой то ли от сна, то ли от волнения голос Седого.

– Н-н-не пойм-мму, – выдохнул Толян, с трудом шевеля непослушными губами.

Свет фар встречной машины ослепил их, заставив отпрянуть от кабины «Мерседеса». Заскрипели тормоза.

– Мужики, вы совсем?! Обалдели! – Смачно-крепкие выражения, вполне уместные в данной ситуации, донеслись из салона внедорожника. Коротко стриженый, тугой, как боксерская груша парень в черной кожаной куртке подкатил к ним. – На… тут стали? Прям посредь дороги? Аль зашибли кого? Трупак?

– Это не я! Не я! – вдруг всхлипнул Толян.

– Не ссы, не дойдя до параши. – Отодвинув его плечом, качёк наклонился над блондинкой.

– Эй, эй… – не отводя застывшего взгляда от воскового точеного профиля, он, вдруг оробев, ткнул молодой женщине в плечо. С тем же успехом он мог прикоснуться к статуе. – Ну, пацаны, влипли! – выпрямляясь, хмыкнул он и спешно скрылся в утробе своего автомобиля. Взревев, внедорожник рванул с места и скрылся за поворотом, оставив за собой гулкую тишину.

–А-а-а, – всхлипнул Толян и, обхватив руками голову, присел на корточки, опершись спиной о празднично-сверкающее под светом фар колесо автомобиля.

Седой сунул голову в салон машины. В искусственном синеватом свете салона женщина действительно казалась неживой, но он все же уловил еле заметное движение ее ресниц. Или ему показалось? Он приблизил свое лицо к лицу молодой женщины, кожей ощутил еле ощутимый бриз ее дыхания. Уже смелее Седой коснулся ее плеча, легко потряс. Чуть заметная морщинка недовольства мелькнула меж ее идеально очерченных темных бровей. Секунда, и вновь – лоб ровный, как отполированный мрамор.

– Хрень какая! Спит как младенец, – с облегчением хохотнул Седой. – Ну и бабы! Поставят машину посреди дороги и дрыхнут. – Эй, эй, ты чё! Проснись! – Уже без боязни Седой стал трясти женщину за плечо. Ее голова, как у тряпичной куклы, безвольно качалась вправо-влево, но она даже не приоткрыла глаз. – Вот трахну тебя, будешь знать! – крикнул он ей прямо в ухо, но блондинка не шелохнулась, опутанная сетями тяжелого нездорового сна. – Да ну ее, к лешему, наширялась небось! Давай рвать от греха подальше.

Мягко кряхтя резиновыми подошвами кроссовок по асфальту, Седой широким шагом двинулся к кабине тяжеловоза.

Воровато оглянувшись, Толян юркнул в салон «Мерседеса». Он наклонился над спящей и осторожно, будто к чему-то хрупкому и дорогому, дотронулся сначала кончиками пальцев, затем своими сухими губами до ее щеки. Кожа спящей была гладкой и прохладной, из чуть приоткрытых губ слышалось ее спокойное дыхание. Внезапно Толян почувствовал нарастающее желание. Ничего не стрясется, если он поцелует ее, решил он и впился губами в ее губы, сладостно ощущая тепло ее безвольного рта. Доступная, сказочно красивая – живая! Радость заполнила его до краев. Живая! Живая! Живая! – пульсом билось у него в висках.

Его поцелуй оборвался с той же внезапностью, что и начался. Тишину прорезала мелодия вальса. Машинально Толян взял телефон с приборной доски, не поднося к уху, включил прием. По громкой связи раздалось:

– Лен, ты где? Чего не берешь? У тебя все нормально? Сотый раз звоню.

Толян робко поднес трубку к своему уху.

– Э… Кто там? – почему-то шепотом произнес он.

Пауза была недолгой.

– Что с Леной? – рыкнула трубка.

– Э… Мы тут… Мы тут ехали… фура у нас с грузом… Мерс, вроде того, посредь дороги. Хорошо, я заметил, а то бы – всмятку. Не подавил, бог спас.

– Бог спас, – повторил голос спокойно, но почему-то у Толяна от страха взмокла шея. – Женщина как? Не пострадала? Дай ей трубку.

– Ага, ваша девушка целенькая. И машина, вроде того, не помятая.

– Передай ей трубку, – повторил голос.

– Да не может она … Она, вроде того… спит, никак не добужусь. Не пьяная, точно, запаха нет. Может, обморок или вроде того. Я не специалист и вообще… Сам не знаю, что делать.

– Где стоите?

– На трассе мы, в получасе, может, чуть больше от развилки, перед переездом.

– Если дождешься – заплачу, – баритон стал чуть мягче. – Сможешь буксануть машину к обочине?

– Сделаю, начальник.

Мобильник пискнув, замолк.

2

У Виктора вошло в привычку всегда первым заканчивать разговор; с кем бы он ни говорил, все признавали его первенство: подчиненные, поставщики, бизнес-партнеры. Все, кроме жены. Подчас ему делалось досадно, что Елена не подвержена болезням века – в ней не было ни тени зависти, ни желания гламурно-глянцево выделяться из толпы. Своей непохожестью на других женщин, зараженных тщеславием или изъеденных молью страха перед одиночеством и бедностью, она выглядела особенно значимо. Выдерживая напор окружающего мира, она жила в пределах собственно очерченных границ, в своем, подчас непонятном для него мире, куда посторонним (в том числе и ему!) доступ был запрещен. Виктор стучался в закрытые для него двери ее внутреннего мира, пытался взломать накрепко запертые замки – но получал только строго дозированные супружескими отношениями знаки внимания. Даже когда они занимались любовью, ему казалось, она выполняет некий ритуал, привычный и размеренный до ощущения некой заданной программы, доставляющий удовольствие, и все же не дающий ему полной власти над ней. Елена как будто не хотела, чтобы он узнал ее суть, не пускала в «святая святых», ограждала себя частоколом притворной уступчивости и мнимой податливости. Даже многолетнее супружество не дало ему возможность читать ее, как раскрытую книгу, Елена оставалась для него неким ребусом, загадкой, которую он тщился, но никак не мог разгадать.

Вот и сейчас Виктор был раздосадован, зол до боли в висках, его душило вспененное со дна души раздражение – он не знал, как могло такое случиться, что прямо в дороге ее застиг мертвый, выключивший все ее сознание, сон? Неужели Елена разгадала его тайну? Неужели она таким образом дает понять, что ей все известно? Вряд ли. Скорее всего, налицо стечение обстоятельств, случайность, непредвиденные обстоятельства. И все же, какие бы причины ни привели ее к этой загадочно-опасной ситуации, Виктор понимал свою ответственность за нее, за свою семью, за свою репутацию. Он обязан вернуть Елену в привычную обстановку их общего дома, заставить признать его первенство, в конечном итоге он должен принудить ее подчиниться тому образу жизни, который считается правильным для жены солидного человека.

Виктор вызвал водителя. Чуть больше чем через два часа, Елена была дома. Не раздевая, Виктор положил ее на кровать, опустился рядом и некоторое время неотрывно смотрел в ее лицо – отрешенное в своей неподвижности. Холодная, чужая, неизвестная. Его взгляд заскользил вниз. Белый в голубую полоску трикотаж джемпера плотно облегал ее грудь, не скованную панцирем бюстгальтера. На ней были голубые джинсы, на тонком запястье – браслет из бирюзы. Его горло сдавила судорога. Виктор сжал ее руку, поднес ладонь к лицу, прижал к щеке. Елена не шелохнулась.

Он осторожно раздел ее. Свет от ночника, робко раздвигал темноту спальни и ложился несмелым мерцанием на ее обнаженное тело. Виктор опустился перед ее изголовьем на колени, будто перед святыней, но совсем не святые чувства рвались наружу. Елена была красива особенной гармоничной красотой, и его так и подмывало разрушить, разорвать в клочья эту гармонию. Увидеть, как не болью, но страстью искажается ее лицо, как ломается, рвется ему навстречу, подшпоренное ее неукротимым желанием тело.

Он дотронулся до ее лица, провел рукой под подбородком, по шее к ключицам, скользнул по ложбинке между грудями. Дотронулся до соска – без реакции. Тогда он ущипнул его – сосок напрягся и затвердел. Ее губы рдели на бледном лице, ресницы подрагивали. Он поцеловал ее в губы, и ее рот неожиданно для него распахнулся, вбирая его язык. Не просыпаясь, Елена раскинула в стороны руки, раздвинула ноги. Вся ее поза – чувственный призыв, предложение себя. Виктор был поражен этим ее преображением. Как будто боясь спугнуть ее сон, Виктор осторожно снял с себя одежду, и чуть приподняв ее, погрузился в ее горячую, влажную, бархатистую тесноту, ушел в свои ощущения настолько полно, что отрешился от всего, что не касалось жгучего, такого острого наслаждения. Елена вздыхала, стонала, билась под ним, ее губы искали его рот, ее руки притягивали его к себе, как будто хотели уничтожить самый малый зазор, трещинку, пустоту между ними. Жена отдавалась ему, как, вероятно, первобытная женщина отдавалась самцу, разрушая все доныне существующие между ними преграды, отвергая противоположность тела и души, и когда, он услышал ее кульминационный крик – крик освобождения, отрешения и признания, Виктор принял свою победу, как должное.

Он смотрел на ее висок, где голубела змейка вены, и слезы сами собой струились из его глаз. Впервые Виктор осознал, что тягостное, сковывающее всю его жизнь чувство зависимости от этой женщины ушло от него, как будто с каждой слезой вымывались последние остатки былой болезненной привязанности, страстного желания обладания ее телом, всем ее существом. Отныне он свободен. Они по-прежнему будут жить семьей, он будет пользоваться ее телом, когда и как сам захочет, и горчинка ее отстраненности уже не будет его останавливать. И больше он не будет страдать от ее измен. Никогда.

ЕЛЕНА

Песочные часы

1

Мое детство можно без оглядки назвать счастливым. Родители меня баловали. У меня были красивые и мягкие платьица, кукла с закрывающимися глазами, плюшевый мишка с глазами-пуговками, машинка с откидывающимся кузовом и бабочка на колесиках, нанизанная на длинную деревянную палку. Крылья у бабочки были пластмассовыми, с яркими радужными разводами. Я бы забыла эту нелепую игрушку, но у нас сохранилась фотография: мне года два или чуть больше. В пальтишке, ботиночках и шапочке с бомбошкой я качу перед собой игрушку-каталку, а чуть сбоку, взявшись за руки, идут мои мама и папа. Я – сосредоточенная и щекастая, родители – молодые и счастливые. Я была их любимым и единственным ребенком.

Мой отец работал стоматологом. В столичной больнице он лечил кариес и пульпит, потом стал протезистом. Он был хорошим врачом, с чистыми, пахнущими чем-то сладким пальцами. Папа хорошо зарабатывал, и мы слыли вполне состоятельной, даже зажиточной семьей. Верхом богатства по тем временам была машина «Волга», холодильник «Зил» и ежегодные летние поездки в приморские санатории. Наша семья всем этим благополучно пользовалась. До поры пока в партком, где отец состоял в пассивном членстве, не поступило заявление о незаконных операциях с золотом. Папа, действительно, ставил красивые золотые коронки «большим людям». Чтобы все «сошло на тормоза», эти самые «большие люди» посоветовали сменить прописку, и мы переехали в городок между Питером и Москвой откуда мой папа был родом.

Тогда мне было чуть больше пяти лет, и все детство и юность я прожила в уютном местечке на берегу пруда. Мой отец купил частный дом. Первое мое яркое воспоминание как раз и связано с этим домом.

Я помню, папа вел машину, а мы с мамой пристроились на заднем сиденье. Ехали мы, как мне показалось, бесконечно долго. Было жарко и пыльно. Наконец, наша «Волга» остановилась перед зелеными деревянными воротами.

Створки ворот отворились и… мне показалось, что я очутилась в сказке. Посреди усеянной солнечными бликами ноготков лужайки стоял бревенчатый дом с кружевами ярко-небесных наличников, обрамлявших окна. Конек обшитой досками крыши, украшала стрелка флюгера. Широкие, нагретые солнцем, деревянные ступени вели на пахнущую карамелью веранду.

Во дворе было так тихо и свежо, что усталость от долгого утомительного пути как рукой сняло. Взрослые стали выгружать вещи, вносить в дом, а меня привлекли качели – обыкновенная гладко выструганная доска, привязанная толстой веревкой к стволам деревьев. Взгромоздившись на доску, я взлетала в небо. В-рр – дух захватывает от высоты, пух-хх, и я, ощущая холод в животе, лечу вниз.

В раннем детстве окружающий тебя мир воспринимаешь импульсно, что высветится – запомнится, а все остальное исчезает в топких глубинах памяти. Хорошо помню большие темно-зеленые лопухи с матовой, словно обитой ватой обратной стороной, необыкновенный по красоте цветок, с удушающим, приторно-сладким запахом, цветастого с отливающим серебром опереньем и злющего петуха, царапающего острыми когтями высохшую от зноя землю.

Впрочем, не стоит долго крутить калейдоскоп воспоминаний. Скажу одно, детство мое было счастливым.

Дом, в котором мы стали жить, мне понравился больше, чем наша прежняя трехкомнатная квартира. В доме была летняя веранда, кухня, гостиная, кабинет отца, моя комнатка, спальня родителей и, конечно, сени с множеством всяких чуланчиков и кладовок.

Мой отец содержал дом в образцовом порядке. Вообще, все в нашей жизни держалось на нем. Моя мама была моложе его лет на пятнадцать, и во всем ему подчинялась. Она не ходила, как все на работу, что по тем временам считалось чуть ли не аморальным. Зато моя мама была неплохой портнихой, и поэтому я всегда ходила в обновках.

Родители меня «шибко баловали». По крайней мере, так говорила наша соседка – тетя Таня. У ней не было мужа, зато было целых три сына. Как в настоящей сказке: два умных, а третий – дурак.

Может показаться странным, но именно этот умственно отсталый мальчишка стал моим другом. Только я тогда не знала, что он какой-то ущербный, просто мне с ним нравилось играть. Васька всегда пребывал в отличном расположении духа, а самое главное – во всем и всегда подчинялся мне. Для него я была непререкаемым авторитетом. Представьте, эдакая пигалица метр с кепкой на тонких ножках командует крепким мальчуганом с ладонями, как лопаты.

Странной мы были парой, но нам было хорошо вместе. К тому же, все остальные дети ходили в детский сад, только мы с Васькой оставались дома. И всё у нас с ним было замечательно, пока Ваську не отправили в интернат, а мне пришло время идти в школу.

Когда в первый раз в белом кружевном фартуке с такими же белыми капроновыми бантами в косичках и с белыми игольчатыми астрами в руке мама привела меня в набитый точно такими же, как я, первоклашками двор школы, я, испугавшись безликости толпы, развернулась и пошла обратно. Сказала, что мне здесь не нравится, и вообще, дома осталось много дел, и мне совсем не хочется носить как все коричневое платье с фартуком и вплетать в косички белые, как шар банты. Мама даже растерялась. А я, уверенно держа перед собой уподобленные хризантемам астры, вернулась домой.

Второго сентября в школу повел меня уже отец. У него нашелся для меня весьма весомый аргумент. Он сказал, что я самая красивая и умная девочка, и все обязательно должны об этом узнать. Так отец возвел меня на пьедестал и задал инерцию успеха. Учеба давалась мне легко, в табеле ровным столбиком регулярно выстраивались толстозадые пятерки.

Круглых отличниц, говорят, не любят, считают задаваками. У нас в классе было по-другому. Практически все, и мальчишки, и девчонки, спокойно относились к моему превосходству. К тому же, не смотря на мой юный возраст, я была неплохим дипломатом. Иногда я приглашала своих одноклассников и одноклассниц к себе в гости, чему они были несказанно рады. Многие из них жили в душных квартирах кирпичных хрущёвок и панельных брежневок, и не имели такого простора для игр, каким был наш двор.

Летом для нас привязывали между деревьями качели, зимой лепили ледяную горку. У меня была кошка-богатка и стокилограммовая овчарка с кличкой Лютый, которого, чтобы не так было страшно, я переименовала в Лютика. Ни коров, ни поросят родители не держали. Только курочек, чистеньких и беленьких. Когда появлялись цыплята, я звала кого-нибудь из одноклассниц, и мы долго наблюдали за беспомощными желтыми комочками и придумывали им клички: Чижик, Пыжик, Пушок. Одного цыпленка я назвала в честь моего первого друга Васькой.

Настоящего же Ваську выпускали из интерната только четыре раза в год. Когда его привезли на первые летние каникулы, я заметила, что у него начали косить глаза, да и ходить он стал как-то неуклюже, носками во внутрь. Подчас это меня смешило, особенно когда он падал, стараясь догнать меня. Васька на меня никогда не сердился, зато становился совершенно диким, когда кто-нибудь другой обижал его. Тогда его косые глаза наливались кровью, пальцы сжимались в большие кулаки-кирпичи, и с яростью бешеного быка он набрасывался на обидчика. Парни его дико боялись и старались дразнить только издали. Или швырнут камень, и наутек. Эти трусы знали, что косолапый Васька не мастак бегать.

Но однажды Васька исчез. Он не приехал ни на летние каникулы, ни на зимние, а вскоре и сама тетя Таня куда-то переехала. Так исчез из моей жизни мой первый друг. До сих пор помню его чуть косящий левый глаз и мягкие, будто переспелая вишня губы. Помню я и как он мастерски умел кидать камешки в воду. Как я ни старалась, мой камень, едва сделав два-три прыжка, нырял и больше не выныривал. Его же плоские кругляки скакали, как испуганные лягушата по кочкам.

Впрочем, если быть честной, я почти не заметила Васькиного исчезновения, ведь в детстве принимаешь мир таким, каков он есть. Живет рядом Васька – хорошо, нет – находится много другого интересного.

В год исчезновения Васьки родители летом повезли меня к морю, и когда в сентябре я снова пошла в школу, оказалось, что я самая высокая. В пятом классе сто пятьдесят девять сантиметров – это круто! У меня начали формироваться груди. Болезненное, неприятное ощущение. Я не стеснялась своего роста, но скабрезные шутки одноклассников по поводу моих излишне пышных форм, невольно заставили меня согнуть спину. Вероятно, поняв мое внутреннее состояние, мой папа, не спросив моего согласия, записал меня в секцию художественной гимнастики. Спорт научил меня гордиться красотой своего тела. Так что подростковый кризис я успешно преодолела. И у меня снова появился друг. В отличие от Васьки, Витя оказался очень умным.

В день нашего знакомства после уроков я вышла во двор. За спиной – ранец, в левой руке – матерчатый мешок со второй обувью, в правой – цветочный горшок. Моя мама несколько лет назад стала разводить кактусы. Как-то в классе я похвасталась, что пятисантиметровый кактус зацвел сразу десятью цветками. Даже учительница по биологии не поверила и попросила принести феномен в школу. Я принесла. Одноклассники вдоволь наохались, разглядывая полыхающие язычки цветков. После столь бурного восторга я должна была в целости и сохранности доставить на место маминого колючего уродца. Этим экземпляром мама особенно гордилась.

Представьте себе такую картину. Теплый апрельский день. В тени здания школы жмутся осевшие под собственной тяжестью ноздреватые сугробы, но земля уже кое-где выпросталась из-под снега, чернея топкостью луж. Я бережно прижимаю цветочный горшок и выискиваю место посуше, чтобы пройти, не запачкав сапог. И тут на меня сзади налетает мой одноклассник. Сашка толкает меня в спину, и я падаю прямо в лужу. Горшок с цветком отлетает в сторону. От неожиданности я начинаю рыдать. Сашка убегает, зато подходит Витя. Выразительные черты лица, густые брови, римский нос, плотно сжатые тонкие губы. Я гляжу на него снизу вверх и испуганно всхлипываю.

Витю знала вся школа, но друзей у него не было. Он казался мне взрослым и очень серьезным. Как я позднее узнала, его отец убил человека. Мать его от горя онемела и практически обездвижела. С двенадцати лет Витя стал отвечать сам за себя и за свою несчастную мать, которая год за годом высыхала и превращалась в мумию. Жили они тоже в частном доме и существовали на инвалидную пенсию матери. Летом Витя подрабатывал на местном металлургическом заводе.

Школярам Витя казался чуть ли не суперменом. Даже учителя его звали, не Витей, как я, а только Виктором, и, наверное, немного его побаивались. Учился он хорошо, только ни в каких школьных мероприятиях не участвовал. Закончатся уроки – сразу домой. Все хозяйство было на нем, и его полуживая мать всецело зависела от него. Он готовил еду, когда пригревало солнце – выводил мать во двор, вечером обратно уводил в дом.

Когда я свалилась в лужу, Витя поднял меня, вытер мои руки своим носовым платком, подобрал треснувший горшок с кактусом. Он думал, я плачу от страха перед родителями за испачканную одежду. А я ревела от обиды и унижения. Да и цветок было жалко. Но сам кактус не пострадал, только уже закрывшиеся цветки помялись. Я знала – он цветет только три дня, сегодня был именно третий. И это меня примирило с действительностью.

Витя повел меня к себе домой, там он довольно быстро сумел превратить мою грязную и мокрую одежду в чистую и сухую, и только потом отвел меня к родителям. На следующий день я с гордостью рассказывала своим одноклассницам, что была у Виктора в гостях. Девчонки мне не поверили, но я решила им доказать.

После уроков возле школы мы расчертили сухой клочок асфальта и стали играть в классики. Я все поглядывала на входную дверь. И вот вышел Витя. Я бросилась к нему, демонстративно взяла за руку, и мы вместе вышли за школьную ограду. Девчонки обалдели.

На углу школы Витя остановился, вопросительно взглянул на меня и спросил:

– Ну? Что дальше?

– Я математику не понимаю. Помоги, – неожиданно для себя сказала я.

На самом деле, хотя математика мне давалась не так легко, как остальные предметы, но с домашними заданиями я справлялась.

Он секунду думал, потом кивнул.

– Приходи в четыре. Я пока с делами управлюсь.

– Приду, – радостно ответила я и вприпрыжку побежала домой.

С того времени я часто бывала у Вити дома. Не знаю почему, но мои родители ничего не имели против нашей дружбы. Поначалу мне было несколько неловко в присутствии Витиной молчаливой матери. Потом я к ней привыкла, как привыкают к неподвижному предмету обстановки.

Почему я буквально приклеилась к Вите? До сих пор затрудняюсь сказать. Может, нуждалась в опеке старшего брата, или мне льстило, что ни у кого нет такого большого и загадочного друга. Но с ним мне было интересно. Даже просто молчать и наблюдать, как он рубит дрова, как топит печь, как готовит обед. Я ему помогала во всех его домашних делах. Родители мне ничего не поручали по хозяйству, а у него дома я чувствовала себя незаменимой. Я научилась чистить картошку, варить супы и каши. Особенно удавалась мне пшенная каша. Я сама придумала, как сделать ее вкусной (честно сказать, подсмотрела, как тетя Таня варила). Сначала я перебирала крупу и заливала водой. На газовой плите – мы пользовались сжиженным газом из баллонов – доводила до кипения, промывала холодной водой и снова ставила на конфорку, наливала молоко, добавляла соль, сахар, масло или маргарин, снова ждала, когда закипит, и убирала на горячую печку. Каша получалась обалденно-вкусной. Даже мать Вити, которая ела, как курица, уминала полную тарелку.