Гризли

Глава 4

Планы охотников

На опушке леса, в котором ель перемешалась с пихтой, сидели Ленгдон и Отто и курили трубки. Костёр уже догорал, и последние красные угольки тлели у их ног. В горах на этой высоте по ночам бывает холодно, и предусмотрительный Брюс поднялся и подбросил новую охапку сухих еловых веток. Затем снова поудобнее улёгся, растянувшись во весь свой рост, положил голову на корни ближнего дерева и рассмеялся.

– Смейся, смейся, чёрт побери! – проворчал Ленгдон. – Говорят же тебе, я дважды попал в него, Брюс. Уж дважды-то как пить дать! А ведь я был в чертовски незавидном положении!

– Особенно когда он смотрел сверху и ухмылялся тебе в лицо, – возразил Брюс, не упускавший возможности посмеяться над неудачей товарища. – Джимми, ведь на таком расстоянии ты бы мог и камнем его пристукнуть.

– Но ружьё-то было подо мной! – в который уж раз оправдывался Ленгдон.

– Что и говорить, самое подходящее место для ружья, когда идёшь на гризли, – не унимался Брюс.

– Тебя бы на эту кручу! Цеплялся и руками и ногами… Ещё немного, и пришлось бы пускать в ход зубы. – Ленгдон сел и, выколотив пепел из трубки, заново набил её. – Брюс, а ведь это самый большой гризли в Скалистых горах!

– И его шкура уже могла бы стать украшением для твоего рабочего кабинета, Джимми, если бы ружьё не оказалось под тобой.

– Она и будет его украшать. Я не отступлюсь, – торжественно объявил Ленгдон. – Решено. Разбиваем здесь лагерь. Я доберусь до него, пусть придётся потратить хоть целое лето. Я не променяю его и на десяток других. Девять футов, а то и больше! Голова в бушель[17]. А шерсть на плечах дюйма на четыре. И мне, пожалуй, даже не жаль, что я не убил его. Ему всыпали, и впредь он будет держать ухо востро. Теперь охота становится по-настоящему интересной.

– Безусловно, – подтвердил Брюс. – Особенно если снова повстречаться с ним в ближайшие дней семь, пока раны у него ещё побаливают. Только смотри, Джимми, лучше уж не прячь тогда ружьё под себя… Не стоит…

– А как ты смотришь на то, чтобы стать здесь лагерем?

– По мне, так лучше и не придумаешь: дичи сколько угодно, хорошее пастбище, чистая вода.

Помолчав, Брюс добавил:

– Рана у него нелёгкая. Когда он был на вершине, кровь из него так и хлестала.

При свете костра Ленгдон взялся за чистку ружья.

– А как по-твоему, он не удерёт?.. Не может случиться, что он уйдёт отсюда совсем?

Брюс даже крякнул от негодования.

– Удерёт?.. Чтоб он да сбежал? Он, может, и удрал бы, будь он чёрным медведем. Но он – гризли. Хозяин в этих местах. Может статься, он некоторое время и будет избегать этой долины, но бьюсь об заклад, уходить отсюда и не подумает. Чем сильнее донимаешь гризли, тем больше он лезет на рожон. Ты гоняешь его, не давая ему передышки, а он лезет на рожон всё отчаянней. Пока не сдохнет. И если тебе так приспичило, то мы его, конечно, заполучим.

– Да, приспичило, – повторил Ленгдон с ударением. – Его размеры побивают все рекорды, или я ничего не смыслю. И он нужен мне, Брюс. До зарезу… Как ты думаешь, удастся нам выследить его утром?

Брюс покачал головой.

– Дело не в том, чтобы выследить, – заметил он, – а в самой охоте. После того как на него нападут, гризли всё время переходит с места на место. Из этой округи он не уйдёт, а вот на открытых склонах больше уже не покажется. Метусин должен быть здесь с собаками дня через три-четыре. Вот когда мы пустим в дело свору эрделей [18], тогда пойдёт потеха.

Ленгдон взглянул на огонь через отполированный канал прочищенного ствола и сказал с явным сомнением:

– Не верится мне, чтобы он нагнал нас и через неделю. Уж очень гиблыми местами мы шли…

– Ну, этот старый индеец не сбился бы с нашего следа даже на голых скалах, – убеждённо заявил Брюс. – Он будет здесь дня через три, не больше, разве что собаки по глупости будут слишком уж лезть в драку с дикобразами и перекалечатся. А когда они прибудут… – Брюс встал и потянулся всем телом, – вот тогда-то и пойдёт потеха, – закончил он. – По-моему, медведей в этих горах такая пропасть, что не пройдёт и десяти дней, как все наши собаки будут перебиты… Хочешь пари?

Ленгдон щёлкнул замком, ставя ствол ружья в боевое положение.

– Я доберусь до этого медведя, – сказал он, пропуская предложение Брюса мимо ушей, – и, думаю, мы сделаем это завтра же. Ты, Брюс, конечно, собаку съел по части охоты на медведя, но мне всё-таки кажется, что рана у него слишком тяжёлая, чтобы он забрёл очень уж далеко.

Около костра у них были устроены постели из мягких веток пихты, и, последовав его примеру, Ленгдон расстелил одеяла.

День выдался трудный, и усталость взяла своё. Не прошло и пяти минут, как Ленгдон уснул.

Он всё ещё спал, когда на рассвете Брюс выбрался из-под одеяла. Тихо, чтобы не разбудить товарища, натянул сапоги и четверть мили прошагал по густой росе за лошадьми. Через полчаса он вернулся, ведя Дишпен и верховых лошадей. Ленгдон уже был на ногах и разводил огонь. Ленгдон часто думал, что именно такие вот утра, как это, и помогли ему в своё время разочаровать врачей. Ровно восемь лет назад он впервые попал на север. У него была впалая грудь и больные лёгкие. «Ну что ж, поезжайте, молодой человек, раз уж вы так настаиваете, – сказал один из врачей, – но вы отправляетесь туда на собственные похороны». Теперь же его грудная клетка стала шире на целых пять дюймов, а мускулы – железными.

Из-за гор просочились первые розовые лучи восходящего солнца. Ленгдон всей грудью вдыхал воздух, напоённый ароматом цветов, росы, растений, и вливающее новые силы благоухание пихты. Он не мог, подобно Брюсу, сдерживать радость, доставляемую ему жизнью на лоне природы. Ему хотелось кричать, петь, свистеть. Но сегодня он держал себя в руках, хотя его и трясла охотничья лихорадка. То же самое, правда, не так бурно, переживал и Отто.

Пока Брюс седлал лошадей, Ленгдон замесил пресные лепёшки. Он освоил до тонкостей всю премудрость пекарного искусства охотника. И его метод заключал в себе двойное преимущество: избавлял от хлопот и экономил время. Он развязал один из тяжёлых брезентовых мешков с мукой, примял верхний слой кулаками и сделал углубление в муке; влил пинту воды, полчашки жира карибу, добавил вместо дрожжей столовую ложку пекарного порошка, щепотку соли и принялся месить тесто прямо тут же, в мешке. Не прошло и пяти минут, как пресные хлебцы лежали на большом цинковом противне, а ещё через полчаса завтрак был готов: поджарилась баранина, сварился картофель, а пресный хлеб так пропёкся, что стал золотисто-коричневым.

Когда охотники тронулись из лагеря, на востоке уже показалось солнце. Они проехали долину и, спешившись, стали подниматься по склону горы. Лошади послушно шли за ними.

Выйти на след Тэра было делом нетрудным: большие пятна крови оставались на земле в тех местах, где гризли задерживался, вызывая рёвом врагов на честный бой. До вершины горы они шли по оставленному медведем кровавому следу. Трижды за время спуска в долину обнаруживали охотники места, где останавливался Тэр. И на каждом из них видели следы крови, впитавшейся в землю или запёкшейся на скале. Миновали лес и вышли к ручью. И здесь, на длинной и узкой песчаной косе, следы лап Тэра заставили их замереть на месте.

Брюс не мог отвести от них глаз. Из груди Ленгдона вырвался возглас изумления. Ни тот ни другой не произнесли ни слова. Ленгдон вытащил из кармана рулетку и опустился на колени рядом со следами.

– Пятнадцать дюймов… с четвертью! – с трудом выговорил он, задыхаясь от волнения.

– Измерь ещё раз, – сказал Брюс.

– Пятнадцать… с половиной!

Брюс посмотрел на узкую теснину.

– У самого большого, какого я видел на своём веку, было четырнадцать с половиной, – произнёс он, и что-то вроде благоговейного ужаса прозвучало в его голосе. – Его пристрелили на Атабаске, и он считался крупнейшим гризли, которого случалось убивать в Британской Колумбии… но этот, Джимми… этот ещё больше.

Они отправились дальше и ещё раз измерили расстояние между следами у края первого из водоёмов, в котором Тэр промывал свои раны. Размеры почти полностью совпадали. Теперь пятна крови попадались им лишь изредка. К десяти часам они наконец добрались до лужайки и отыскали место, где Тэр принимал грязевую ванну.

– Туго же ему пришлось, – негромко заметил Брюс. – Почти всю ночь провалялся здесь.

Движимые одной и той же догадкой, оба посмотрели вперёд. В полумиле от них горы образовали узкое ущелье. Туда не проникало солнце, мрак притаился в нём.

– Туго же ему пришлось, – повторил Брюс, не отрывая глаз от ущелья. – Пожалуй, привяжем-ка лошадей. Лучше уж идти дальше без них. Кто знает – может, он и здесь…

Они привязали лошадей в молодой поросли кедра и сняли с Дишпен поклажу. Затем, взяв ружья на изготовку, насторожённо вглядываясь и прислушиваясь, вступили в безмолвие и мрак ущелья.

Глава 5

Мусква

До этого длинного тесного ущелья Тэр добрался ещё на рассвете. После грязевой ванны всё тело ломило, но рану жгло уже меньше, и саднила она слабей, чем вчера. Мучила уже теперь не столько боль в плече, сколько общее недомогание. Медведь был болен, и будь он человеком, то лежал бы сейчас в постели с градусником и врач склонялся бы над ним, подсчитывая пульс.

Медленно, еле волоча ноги, тащился Тэр по ущелью. Обычно такой неутомимый в поисках съестного, сейчас он и думать не мог о еде. Есть не хотелось. То и дело гризли лакал горячим языком холодную воду из ручья. Но ещё чаще оборачивался назад и принюхивался. Он знал, что человеческий запах, загадочный гром и необыкновенная молния притаились где-то у него за спиной. Всю ночь он глаз не сомкнул. Насторожённость не покидала его и сейчас.

У Тэра не было рецептов для каждой отдельной болезни, и премудрость ботанической науки была ему недоступна. Но, создавая его, природа предначертала гризли быть самому себе лекарем. И, как кошка ищет мяту, так же точно и Тэр, когда ему нездоровилось, искал свои лекарственные травы.

Горький вкус имеет не только хина. Все лекарства Тэра были тоже горькими. Пробираясь по ущелью, гризли, не поднимая низко опущенной головы, внимательно обнюхивал молодую поросль и частый кустарник, то и дело попадавшиеся на пути. Так он набрёл на небольшой зелёный участок, заросший кинникиником – красной толокнянкой, этим низко стелющимся по земле растением не выше двух дюймов, с красными ягодами с горошину величиной. Сейчас они были ещё зелёные. Горькие, как желчь, эти ягоды содержали вяжущее подкрепляющее вещество. И Тэр поел их. Потом он отыскал ягоды мыльнянки, растущие на кустах, напоминающих смородиновые; на них ягоды уже начинали краснеть и были значительно больше смородиновых. Индейцы едят мыльнянку при лихорадке. Прежде чем продолжать свой путь, Тэр обобрал их немного. Они тоже были горькие. Наконец, принюхиваясь к каждому дереву, он нашёл то, что ему было нужно: сахарную сосну, из ствола которой местами сочилась свежая смола. Редкий медведь не задержится у сахарной сосны, когда на ней выступает смола. Это и было основное лекарство Тэра, и он принялся её слизывать. Поглощая смолу, гризли поглощал вместе с ней и все известные медицине лекарства, которые приготовляют из этого вещества. К тому времени, когда Тэр подошёл к концу ущелья, его брюхо было набито разными снадобьями, словно аптекарский склад. В число лекарств входила также хвоя ели и пихты. Больная собака ест траву, больной медведь – хвою пихты, если только ему удаётся разжиться ею. Медведь набивает ею весь желудок и кишечник также и за час до того, как завалится в берлогу.

Солнце ещё не взошло, когда Тэр добрался до конца ущелья, задержавшись ненадолго у входа в низкую пещеру в отвесной стене горы. С тех пор как он помнил себя, только эту пещеру считал он своим родным домом. Пещера была небольшая, но очень глубокая. Весь пол её был устлан мягким белым песком. Когда-то, давным-давно, весенний поток просочился через трещину и выточил в горе эту пещеру, в глубине которой так сладко спится, даже когда снаружи температура опускается до пятидесяти градусов ниже нуля.

Десять лет назад мать Тэра забралась сюда и проспала в пещере всю зиму. А когда вышла весной, то за ней неуклюже ковыляло трое маленьких медвежат. Одним из них был Тэр. Он был ещё полуслепым, и тельце его было почти голым – ведь медвежонок начинает видеть только через пять недель после появления на свет и в это же время начинает обрастать шерстью. С тех пор Тэр уже восемь раз отсыпался в родной пещере.

Захотелось войти и отлежаться в глубине, пока не станет лучше. Минуты две-три гризли постоял в нерешительности у входа в свою пещеру, с наслаждением втягивая знакомый запах, затем принюхался к ветру, потянувшему снизу из ущелья. Что-то подсказывало, что лучше не задерживаться.

С западной стороны ущелья начинался крутой подъём на вершину скалы, и Тэр стал взбираться по нему. Солнце уже успело взойти довольно высоко, когда гризли добрался до вершины. Он задержался там, чтобы перевести дух и оглядеть сверху свои владения по ту сторону горного хребта.

Перед ним открылась долина, ещё более сказочная, чем та, в которую недавно пришли Брюс и Ленгдон. С того места, где стоял Тэр, вся она казалась каким-то волшебным садом. В ширину она достигала добрых двух миль. Её обступали зелёные горы. До их середины, до той границы, выше которой деревья уже не растут, были разбросаны причудливыми, живописными группами на фоне ярко-зелёных трав ель и пихта. Одни – не больше декоративных кущ, искусственно высаженных в городском саду. Другие тянулись на целые акры и даже десятки акров. А у подножия склонов – непрерывная кайма леса. И в этих естественных границах простиралась холмистая, пересечённая равнина, вся пестрящая розовыми зарослями иван-чая и горного шалфея, зарослями шиповника и боярышника. По её лощине бежал ручей.

Спустившись ярдов на четыреста, Тэр повернул на север. Теперь он двигался по зелёному склону, перекочёвывая от одного перелеска к другому, проходя в полутора-двух сотнях ярдов над опушкой леса. Обычно в таких местах он охотился за мелкой дичью.

Толстые сурки уже вылезли погреться на солнышке. И их протяжный, ласкающий слух посвист уже слышался сквозь журчание горных потоков и наполнял воздух музыкой. Где-то рядом, рукой подать, то и дело раздавался резкий предостерегающий свист, и сурки распластались на земле, ожидая, пока огромный медведь не пройдёт своей дорогой. Посвистывание разом умолкало, и некоторое время слышалось одно только безмятежное бормотание дремлющей долины.

Но Тэру и в голову не приходила мысль об охоте. Дважды повстречался дикобраз – любимейшее лакомство, а гризли прошёл мимо, даже не взглянув. Из чащи пахнуло тёплым, свежим запахом карибу, а он и шагу не сделал к зарослям. Проходя мимо тёмной и узкой расщелины, Тэр услышал запах барсука.

Два часа, не останавливаясь, он всё шёл и шёл на север по горным склонам, а потом спустился к ручью.

Залепившая рану грязь начинала твердеть; отыскав заводь, медведь зашёл в воду по плечи и постоял так несколько минут. Вода промыла раны. Ещё два часа брёл он по ручью, то и дело припадая к воде. И вот наступил, как говорят индейцы, сапусууин – прошло шесть часов после грязевой ванны. Ягоды кинникиника и мыльнянки, смола сахарной сосны, хвоя пихты и ели, вода – всё вместе наконец-то оказало своё действие. Тэр почувствовал облегчение. Стало настолько лучше, что впервые за всё это время гризли обернулся в сторону, где остались враги, и зарычал.

Плечо всё ещё саднило, но недомогание как рукой сняло. Несколько минут простоял гризли не двигаясь, раз за разом оглашая округу рычанием, раскаты которого приобрели теперь новый смысл.

До сих пор зверь ни разу не испытывал настоящей ненависти… Он бился с медведями, но его ярость в бою не была ненавистью. Она начиналась у гризли мгновенно и так же быстро проходила, не оставляя после себя теперешней непрерывно нараставшей злобы. Он просто зализывал раны, нанесённые вражескими когтями, и испытывал полное блаженство, стоило только унять боль. Новое же чувство было совершенно иным.

Ненависть к вчерашним врагам сейчас была так велика, что он не мог забыть о ней ни на минуту. Он ненавидел и запах человека, и само странное существо с белым лицом, карабкающееся по расщелине. Его ненависть простиралась на всё, что было связано с тем и другим.

Это чувство пробудил в нём инстинкт, а только что пережитое не давало ему задремать. Хотя до этого он ни разу в глаза не видел ни одного человека, гризли сразу же понял, что перед ним – самый заклятый враг, и притом страшнее всех зверей в горах.

Он схватится с любым медведем. Не уступит самой бешеной из волчьих стай. Но от человека нужно бежать! Прятаться! Быть всё время настороже и в горах, и в долинах! Нужно постоянно присматриваться, прислушиваться, принюхиваться!

Почему Тэр сразу же, как только это существо ничтожных размеров ворвалось в его жизнь, почувствовал и понял, что перед ним враг, страшнее которого быть не может, остаётся загадкой природы…

В Тэре заговорил инстинкт, который выработался у медведей с незапамятных времён. Человек с дубиной, а позднее – человек с копьём, закалённым на огне, человек со стрелами с кремнёвыми наконечниками, человек с капканом и западнёй и, наконец, человек с ружьём – на протяжении веков человек был единственным властелином и повелителем гризли. Сама природа внушила это Тэру через сотню, тысячу, десяток тысяч поколений предков. И теперь впервые в его жизни этот дремавший в нём инстинкт проснулся, предостерегая и настораживая, и гризли всё понял. Он возненавидел человека. Отныне и впредь он будет ненавидеть всё, что имеет запах человека.

Но вместе с этой ненавистью родилось то, чего он не знал раньше: страх. И если бы человек не донимал Тэра и весь его род, то мир так никогда бы и не узнал гризли под его теперешним родовым именем: Страшный медведь. А он всё шёл вдоль ручья своей неуклюжей, но твёрдой походкой. Голова его была низко опущена. Задними лапами он переступал вперевалку, как все медведи, только у гризли это получается особенно смешно. Клик-клик-клик! – стучали его длинные когти по камням и резко скрежетали по гравию. На мягком песке он оставлял огромные следы.

Та часть долины, в которую он сейчас вступил, имела для него особое значение, и здесь он замешкался, то и дело останавливаясь и поводя носом из стороны в сторону.

Тэр не приносил обета единобрачия, но вот уже много брачных сезонов подряд являлся сюда в поисках своей Исквау. Он всегда мог рассчитывать, что найдёт её здесь в июле. Это была великолепная медведица, приходившая с запада, крупная и сильная, с золотисто-коричневой шкурой. Красивей медвежат, чем у них с Тэром, не было в этих горах.

Исквау расставалась с Тэром ещё задолго до их появления на свет, и они рождались, прозревали, жили и дрались в долинах и на горных склонах где-то далеко на западе. Проходили годы. И если Тэру случалось потом преследовать кого-нибудь из них, выгоняя из своих охотничьих угодий, или разукрасить как следует в схватке, то природа милостиво оставляла его в неведении на этот счёт.

Он был таким же, как и большинство раздражительных старых холостяков, – недолюбливал малышей. Он был снисходителен к медвежатам лишь настолько, насколько способен какой-нибудь закоренелый женоненавистник быть снисходительным к розовому младенцу. Но жестоким он не был и за всю свою жизнь не убил ни одного медвежонка. Трепал он их немилосердно, когда они набирались нахальства и приближались к нему совсем близко. Но колачивал их при этом только мягкой подушечкой лапы и не сильно – так, чтобы медвежонок только отлетел, перекувыркиваясь, как пушистый маленький мячик. Этим и ограничивалось выражение неудовольствия Тэра, когда какая-нибудь случайно забредшая медведица-мать вторгалась со своими чадами в его владения. Во всех же остальных отношениях он вёл себя безупречно, как истый джентльмен. За ним никогда не водилось такого, чтобы он стал прогонять медведицу с медвежатами, как бы она ни была ему неприятна. Даже если заставал их поедающими убитую им добычу, и то ограничивался только тем, что давал медвежатам шлепка.