Глиняные буквы, плывущие яблоки
Через день затылок скребло уже всё село, отчего воздух наполнился зловещим шорохом. Теперь детей прижали к стенке и стали махать у них перед лицом тетрадками: это что, а? Это что за палочки вы за спиной родителей в тетрадках рисуете, а?
Много всяких «а?» посыпалось на несчастных школьников.
У детей глаза стали с обеденную чашку. Они нас не понимали.
Это же алфавит!
Что?
Алфавит!
Буква «А» – «Алейг», «Б» – «Барфаид»…
«А, барфаид? – говорили, кричали, шептали родители. – Какой барфаид? Когда мы учились, никого барфаида не было! Никакого форфура!»
И снарядили ходоков к Председателю. Он человек хитрый, государственный, – пусть во всей этой азбуке и разберется.
Ясным октябрьским днем ходоки прошествовали под повешенным вверх ногами «Добро пожаловать» и были досмотрены мужественной Ханифой-опой на предмет терроризма: Участковый оказался в отлучке.
Позвенев немножко в «рамке» и купив у Ханифы носки и жвачку, ходоки добрались наконец до Председателя.
– Та-ак, с чем пришли? – спросил Председатель, мрачно поглаживая себя по животу. Гладил он против часовой стрелки, что было дурным предзнаменованием.
Ходоки объяснили: такой барфаид, что полный форфур.
Председатель уставился на злосчастный алфавит. Рука на животе замерла.
Ходоки разглядывали облупившийся пол, на котором тоже мерещились черточки новой письменности. Из углов поблескивали пустые водочные бутылки.
– Да… – сказал Председатель. – Еще когда в первый день он отказался со мной выпить, я тревогу почувствовал. «Такой, – думал я, – человек и дом может поджечь, и алфавит какой-нибудь придумать, и даже…» Кстати, он детей насчет меня ничему не учил? Ничему? Что молчите? Вы – народ, вы – демократия, вы должны интересоваться, что у вас в школе творится – агитирует учитель против меня или нет… Почему, почему я один всё должен узнавать-решать?!
Народ съежился.
– Почему я тут ночи не сплю, семейного счастья не чувствую, а вы… вместо того чтобы честно, с веселым настроением трудиться, – разные интриги против меня выдумываете? Что, опять хотите жалобу писать? Что, разве я вас обдираю? Отнимаю что-то у вас?
Ходоки стали клясться, что не отнимает.
– А если и отнимаю, – перебил Председатель, – то только для вашей пользы. Потому что я – не только простой председатель. Я – учитель. Этот парень, как его, Ариф… он детей-подростков учит, а я – я вас учу, вас воспитываю, вам светлый путь показываю… Или я вам в плохое место светлый путь указываю? Я – Учитель, а?
«Учитель… Учитель…» – пыльным эхом откликнулись ходоки.
Стало слышно, как во двор сельсовета въехал, откашливаясь, трактор.
– Почему тогда, – снова включился на полную громкость Председатель, – не живете по моему учению?
Пожелтевшие губы ходоков молчали.
– Почему вы плетете грязные делишки с соседним селом, а?!
В коридоре нарастали шаги; у двери затихли. Забормотали дежурные по замочной щелке: «Бу-бу… жу-жу…»
– Заходи, Искандер! – крикнул Председатель, не дожидаясь вежливого стука.
В кабинет ввалился Участковый.
– Перехватил? – спросил Председатель, начиная поглаживать живот по часовой стрелке.
– Перехватил! – притопнул Искандер-Участковый.
Во дворе темнел трактор с прицепленной цистерной. Возле цистерны, отливая воду, хозяйственной птичкой порхала Ханифа. Увидев выходящих, быстро задвинула ведро с водой и заулыбалась.
– Ух, вредители, – говорил Председатель, обходя цистерну. – Ух, скорпионы в овечьей шкуре… Кто за рулем, говоришь, был? Да, вода… Вода, я уверен, вся отравленная. У них в селе вообще почти вся вода – отравленная. Удивляюсь еще, как они со своей водой не умерли все. Наверное, им террористы противоядие присылают. А уж нам они точно отравленную воду продадут… Или там, в кабине, – противоядие лежит? Загляни-ка. Нет? Хорошо посмотри! Совсем нет? Та-ак. Так я и думал. Вода отравлена! Искандер! Отвезешь ко мне и сольешь в запасные баки. Через два месяца, может, врач придет, я ему на анализ покажу… А вы что смотрите? Не видите, как я тут вашу жизнь спасаю? Я ведь мог вас и покарать рукой закона за эту самодеятельность!
Председатель глядел, моргая, на лица ходоков. Лица были светлыми и пустыми, как на кладбищенских фотографиях. В цистерне тихо плескалась их надежда. Эту надежду теперь куда-то увезут и продадут на анализ.
У Сабира – того самого, у которого был в первый день Учитель, – по щеке ползла оса; он не чувствовал. В его тощих коленях вдруг сработал какой-то механизм, и Сабир упал.
Сабир упал и пополз, как большое насекомое, к ногам Председателя. «Акя… Акя! жена умирает… дочка умирает… корова умирает… воды нет, один песок остался…»
– Эй, Сабир! – отпихнул его Председатель. – Ты что, голову бесноватой овцы съел? Вставай… уходи.
«Жена умирает… дети умирают… умрут, обмыть нечем… от воды – песок один остался… песок пьем…»
– Сабир… Да поднимите его, шайтаны! Что встали…
Несколько рук впилось в извивающееся тело. Запрокинулось лицо. Сабир пытался поймать председательские ноги, но ловил только поднятую пыль; его оттащили.
Прижав к земле, плеснули в лицо из кружки.
– Вода… – улыбался Сабир, слизывая с губ мокрую глину.
Председатель развернулся и направился обратно в сельсовет.
Под кумачовым «Добро пожаловать» он остановился и поглядел из-под тяжелых век назад.
Люди возились с Сабиром – тень рассудка возвращалась к нему… Участковый, прислонясь к цистерне, ковырял в зубах. Ханифа следила, как бы не стащили ее ведро.
И Председатель засмеялся.
Смех болтался в нем и выскакивал маленькими отрыжками наружу; Председатель даже сам не мог понять, откуда в нем накопилось столько веселья. Люди смотрели на него выпуклыми муравьиными глазами.
– Что, – смеялся Председатель, утирая слюну, – думаете, хе-хе, мне воды жалко? Мне вас жалко! Как там – сардош, форфур? Ладно, рассмешили. Так и быть, отлейте себе немного из цистерны… Я сказал – немного! По две пустые бутылки от водки из моего кабинета бегом взяли… и из цистерны. Ладно, не благодарите. От двух бутылок не подохнете, наверно…
Ходоки, оставив Сабира, бросились в сельсовет.
Остатки смеха гасли в Председателе.
– Стойте.
Бегущие замерли.
Председатель кисло поиграл губами:
– Что, Проститутка не объявлялась?
Толпа замотала головами: «Нет, акя… нет ее… мать-сестры говорят, не живет у них… наверно, опять в столицу уехала, к своей сладкой жизни…»
– Ладно, – медленно сказал Председатель. – Кибла ей в четыре стороны света[8]. Позор своих родителей.
– Точно-точно, – заработала откуда-то из-за мужских спин Ханифа. – Так ей, бесстыднице, и нужно.
Ходоки молчали. Или они уже мысленно переливали воду в неудобные водочные бутылки, стараясь не пролить… Или свой взгляд на бесстыдницу имели… Пойми их!
– А насчет Учителя, – сказал Председатель уже почти в дверях, – я разберусь.
По селу шла удивительная толпа. Она молчала и несла водочные бутылки. По две, наполненные отравленной водой. Стараясь не расплескать. Не подарить ни одной капли пыли, которая ползла у них под ногами.
Позади, всё время отставая и разговаривая о чем-то, шел Сабир. Ему перепало даже три бутылки: кто-то подарил ему свою воду. Но руки его дрожали, и две бутылки он уже разбил. Оставшуюся, наполовину пустую, у него забрали. «Мы донесем ее и отдадим около твоего дома». Сабир кивнул. Разум вернулся в его голову и придавил раскаленным камнем забот.
Конечно, завтра должна подойти еще вторая цистерна, но вдруг ее тоже перехватят? Конечно, перехватят. А впереди еще Банный день…
Вечером соседи слышали, как напившийся Сабир гонялся за своей семьей. Выскочил из дома, бегал за Золотом вокруг сухой яблони. В руке у Сабира был нож, держал он его почему-то за лезвие.
Ствол яблони мешал погоне, над головой качалась клетка с беданой. Крутилась вертушка.
Сабир кричал, что он – Иброхим[9], и созывал соседей на жертвоприношение.
«Не надо!» – выл Золото, измазанный отцовской кровью.
Вырвавшись, убежал к Учителю.
4
– Он вообще никогда не пил, – всхлипывал Золото, пока Учитель отмывал его от крови и глины. – И молитву каждый день читает…
Учитель кивнул. В комнату вошла собака.
Учитель сидел за столом, отодвинув остатки ужина и проверяя тетради. Золото выглядывал из учительской постели, разложенной на полу. Даже круглые отличники не могли о подобном почете мечтать – запросто лежать на таком удивительном месте. Себе Учитель постелил во дворе, на железной койке, на которой хорошо прыгать, а спать – не очень. И еще во дворе холодно, нос мерзнет. Но Учитель такой человек. Себя закаляет.
Учитель отложил проверенную тетрадь. Кажется, неплохо с новым алфавитом дела продвигаются. Только медленно. А времени остается всё меньше…
Посмотрел на Золото. Бедняга спал. Спал и вздрагивал.
Под взглядом Учителя или по другой причине сон Золота постепенно разгладился. Даже улыбка на лице наметилась.
Пора!
Учитель влез в чапан, погасил лампу; засунул ее и еще что-то в мешок. Тихо вышел. Золото пробормотал что-то и перевернулся на другой бок.
Странный сон приснился ему. Проснувшись утром, Золото почти сразу всё забыл. Вспомнил и рассказал мне этот сон позже, когда всё уже произошло.
Учитель остановился, борясь с одышкой. Он уже наполовину поднялся на холм.
Ночь шла на него со всех четырех сторон. Невидимой собакой пробегал ветер и рвал зубами чапан. Иногда вспыхивала луна, и собака-ветер разражался хриплым воем.
Учитель почти пришел.
До Бани оставалось шагов сто.
Девяносто девять.
Восемьдесят.
Перед Баней уже заметны какие-то приготовления к Банному дню. Свален у стены мусор – пол подогревать. Транспарант с Александром Македонским прислонен к стене. Учитель уже видел его. Древний царь с лицом Председателя и горшком на голове, изображавшим шлем.
Всё это красуется снаружи, внутрь еще не наведывались. Значит, вовремя пришел.
Двадцать четыре шага. Двадцать два.
Учитель стоял возле двери. Здесь голос ветра стихал, наступало царство банных запахов. Теней запахов – сами запахи за год выдохлись. Тень мочалки. Тень хозяйственного мыла. Тень сбриваемых волос.
Учитель прислушался. Нащупал замок. Ладонь покрылась ржавчиной.
Достал ключ.
С четвертой попытки замок щелкнул. Дверь открылась.
Острый запах серы хлынул на Учителя, перебив остальные.
Из мешка возникла керосиновая лампа. Зажглась. Зажелтел низкий дверной проем и несколько шахматных квадратиков предбанника. Чиркнула над головой летучая мышь.
– Есть кто-нибудь? – крикнул Учитель и, нагнувшись, зашел.
Слева забелели шкафчики для белья. Лет тридцать назад предбанник пережил ремонт – исчез крылатый лев над входом, зато шкафчики появились.
Справа темными провалами приближались три двери. Учитель перевел дыхание.
– Это «ю», юприхам… А где же предыдущая?
Каждая из дверей вела в разные залы: Солнца, Луны и Земли.
Зал горячей, холодной и теплой воды.
Над дверью в Зал Луны блеснули изразцы. Дева-Луна сидела сутулой птицей на ветвях и смеялась неслышным тысячелетним смехом.
– А это уже… катахтам. Где же буквы, которые между ними?
Ведя с собой такую беседу, Учитель вошел в дверь, ведущую в Зал Луны.
Чьи-то руки схватили его сзади за горло и прижали к стене.
В ухо ударил хриплый голос:
– Стой… Не шевелись! Так. Теперь отвечай – тебя прислал Председатель?
Учитель тяжело дышал. Он как будто не испугался – лампа в его руках даже не дрогнула. Но и высвободиться из выросших из темноты рук не пытался. Сдавленным голосом, с трудом выталкивая каждое слово, ответил:
– Отпусти горло, Ойниса… Или тебе мало одного удавленного?
Пальцы ослабли. Учитель смог немного повернуть голову.
Из темноты на него глядела маска.
– Ты здесь одна? – спросил Учитель.
Маска кивнула и убрала руки от учительского горла.
– Вот как ты меня встречаешь, Ойниса… А я ведь тебе принес твое украшение.
Достал что-то. Маска молчала; только глаза влажно светились в прорезях картона.
– Держи.
На ладони – свернутая золотая цепочка. С каким-то, кажется, камнем.
– Ты ведь ради нее в первую ночь приходила? Да? Испугала моего соседа, потом полночи уснуть не мог, бедный. Тебя ведь могли увидеть.
Маска взяла украшение, отделилась от стены и прошла вглубь коридора… Высокая, стройная женщина. Длинный волос скручен змеей, собран на затылке.
– Зачем ты пришел? – Остановилась. – Только за этим? Или тебе нужна женщина?
Голос был низкий, шершавый, чуть шепелявый. Как будто из глины слова лепила.
– Нет, – ответил Учитель. – Это мне не нужно.
Ойниса рассмеялась:
– Тогда ты третий мужчина в моей жизни, кто отказывается от моего тела!
– А кто первые двое?
– Мой покойный отец. И Старый Учитель… который тоже скоро… Ты знаешь, что я была его любимой ученицей? О-о… какие надежды он на меня возлагал, бедный!
– Ты жила последнее время у него? – спросил Учитель.
Ойниса задумалась.
– Это село состоит из ушей и глаз. Разве в нем спрячешься… Тебя точно не подослал Председатель?
– Нет.
– Интересно, кто меня выдал? Азизка. Паршивый Азизка, из-за которого я снова в этой тюрьме… Это же тюрьма – какая это баня? Я уже один раз в такой сидела. Но в той хотя бы сигареты были.
Учитель порылся в мешке:
– Я принес для тебя сигареты.
Ойниса выхватила пачку:
– О-о! На пол не валит, сигаретками кормит! Подожди, давай – в зал, там дырка в крыше; а здесь куревом пахнуть будет, люди догадаются, маму бедную закусают…
Схватив за руку, потянула его за собой.
Они сидели в Зале Луны.
«Крыша с дыркой» оказалась огромным куполом; кое-где уцелели львы с телом рыбы. На вершине купола была башенка с окнами; лунный свет спускался по стене и натекал лужицей на дне пустого бассейна.
Вокруг бассейна древний мастер устроил каменные скамьи. На одной из них курила Ойниса. Дырочка для рта в ее маске как раз была в толщину сигареты.
Учитель сидел на соседней скамье и разглядывал купол.
– Ты бы слышал, как он ругался, когда меня выгонял этот раз! – говорила Ойниса, затягиваясь второй. – Да, Старый Учитель… А всё этот противный Азизка… Он мне, кстати, про тебя тоже рассказывал. Нет, даже не думай, я не спала с этим ребенком! Ему еще двенадцати нет… Не знаю, зачем старик с ним так обращается. Ну не может Азизка стихи как диктор выговаривать. И кому он тут эти стихи потом читать будет? Курам-баранам? Председателю?
Ойниса закашлялась. Волосы, теснившиеся в клубке на затылке, вдруг прорвали невидимые шлюзы и хлынули на плечи. Ойниса смахнула пару прядей с маски.
– «Неть, я ни Байрон, я дыргой…» – просюсюкала, изображая Азизку. – Он «Байрон» как «баран» произносит; старик – за палку: «Ты и есть баран»: бах-бах… Потом ко мне в комнату приползет, Азизка этот, на спинке синяки: «Тетя Ойниса, пожалейте!» Я жалела. Ка-аждый синячок ему целовала…
– Доброе дело совершали, – сказал Учитель.
– О-о, да… Если еще добавить, что, пока я его целовала, он иногда запускал свои лапки к себе в штаны, там, спереди… На этом добром деле нас старик и застукал…
– Зачем ты это рассказываешь? Грязь это.
Ойниса выпустила в лунный луч несколько дымных змеек:
– Везде грязь. Ты вот мелом пальцы пачкаешь. Отец мой в машинном масле…
– Это всё смыть можно.
– Всё смыть можно. Ты бы видел, Арифчик, в каких я ваннах в Эмиратах валялась: мм-м… Это сейчас я Муськой трехрублевой с этим хозяйством стала…
Помотала сигаретой около маски.
– Хотя… Бурику даже нравилось, всё шептал: «Моя маска, маска моя».
– Кому нравилось?
– Бурику. Бурибаю то есть. Который до тебя учителем работал.
Да, конечно. Бурибай. Круглое, почти монгольское лицо. Живот, выпирающий из тощих ребер. Хвостик. Банный день. Веревка. Пятки. Его звали Бурибай, Волчий князь. Не клеилось к нему это имя, отлипало, как этикетка. Бурик.
– Бурик даже один раз, представляешь, стал просить снять ее. Я не стала, конечно. Зачем маленьких пугать. И так, бедный, со мной постоянно от страха дрожал… Дрожит, на дверь поглядывает, а сам: оп-оп, оторваться от меня не может. Правда, когда первый раз к нему пришла – это, конечно… пионерское поручение было.
– Председателя?
– Ага. Ненавидел он Бурика. А я – секретное оружие, адская соблазнительница.
Ойниса спрыгнула со скамьи и прошлась, напевая что-то, по залу.
– За что он его ненавидел, Ойниса?
– Ла-ла… А? За слабость, наверное. Ла-ла-ла… И этот слух про хвостик Председатель пустил. И идея меня Бурику подослать его была. В селе об этом знали, кое-кто даже скинулся, представляешь? Умеет развлечения для народа придумывать. И в бане он подстроил, хотел и меня уничтожить… Не получилось. Ла-ла-ла…
Остановилась.
– Ненавижу!
Крик взлетел под купол и стек вниз, дробясь на капли-эхо…
Пошатнулась, ногти бессильно царапали побелку:
– Ненавижу, слышишь!
Над ее головой поблескивал лев с телом рыбы и криво улыбался.
– Ойниса…
Учитель стоял перед ней, в пятне восторженного света.
– Ойниса, твое лицо может к тебе вернуться.
– Мое лицо? – Ойниса провела рукой по маске. – Пластическая операция? О-о… это космические бабки, малыш. Ты столько за две жизни не заработаешь.
– Я не обещаю… Но это возможно. И ты сможешь вернуться в столицу к своему любимому человеку. Он ведь ищет тебя, Ойниса!
– О-о… А это ты откуда узнал? Значит, в селе всё знали… Нет, конечно, никто не знал… – Ойниса задала сама себе еще несколько невнятных вопросов; потом как-то по-новому, внимательно посмотрела на Учителя.
Он улыбался, лунный, ненормальный Учитель.
– Ойниса… Мне нужна твоя помощь. В этой бане спрятан один алфавит. Он как бы проступает сквозь стены. Точнее не могу сейчас объяснить. Но когда тебе покажу, ты поймешь. Я уже нашел четыре буквы: две на входе, две здесь. Это – очень мало. Я, конечно, еще на учеников своих надеюсь, у детей глаза чище, они буквы отчетливей видят. Вот… А этот алфавит – он, если правильно от буквы к букве идти, в молитву складывается… Что ты на меня так смотришь?
– Хватит. – Она отшатнулась от Учителя. – Хватит… Ты, ты – не святой. Ты обычный шизофреник. «Лицо вернется!» Сволочь, в самое больное бьет!
– Я не бью, Ойниса…
– Бьешь! Хитрая, подлая шиза… Ты, ты в сто раз хуже, чем они! Чем Председатель! Тот просто валил меня на пол, ему было наплевать на мое лицо, есть у меня лицо, есть у меня вообще голова или нет! А ты… зачем ты про лицо, зачем про столицу, зачем про моего самого любимого человека говорить начал?! Сволочь!
Зашагала прочь.
– Ойниса… – схватив лампу, Учитель бросился за ней.
– Оставь! Не подходи! – Она почти бежала, размахивая руками. – Не трогай меня! Всё, всё, не трогайте меня! А-а, уберите руки, больно! Уберите бритву!
– Ойниса!
Коридор, еще коридор.
– Уйдите! Мама! Мама! Мама, мне больно! Лицо! Не режьте, а-а! Глаза… нет! Нет! А-а, личико мое… Мамочка! А-а-а!
– Ойниса!
Золото закричал и проснулся. Позвал маму.
Вспомнил, что он у Учителя.
– Учитель!
Тишина.
Полежав немного, Золото снова заснул. Но предыдущий сон уже не продолжался; вместо него снились яблони, наклонившие к воде свои насыщенные урожаем ветви… Яблоки, падающие в воду и плывущие куда-то… Медленно уплывающие яблоки…
5
Через день нас Муса к себе позвал. Учителя, Ивана Никитича и меня.
Он только что со святой могилы вернулся, рассказать, наверно, хотел, похвастаться. Правда, на обратном пути его ветер пробрал, Муса заболел, чем, конечно, испортил себе впечатление от поездки. С ветром лучше не шутить.
Хотя Муса был болен, но выглядел хорошо, святые места ему на пользу пошли. Про детей перестал шутить. Значит, надежда в человеке загорелась.
Марьям, его супруга, тоже повеселела. Даже рассмеялась один раз. А что? Глядишь, их молитвы и дойдут куда надо. Люди еще не старые; может, успеют покачать люльку.
Муса, взволнованный, сидел, прислонившись к стене. Расспросил, какие тут события творились в его отсутствие.
История с водой и трактором его возмутила.
– Может, – говорил он, вытирая тряпкой лоб, – эта вода действительно отравленная, но нельзя ее у людей прямо из кармана вырывать!
– Ну уж прямо – отравленная, – усмехался Иван Никитич. – Это Председатель у нас отравленный. От него отрава и идет. А вы его еще облизываете в разных местах…
– Нет, Никитич, – возражал Муса. – Это всё не Председатель, а Участковый виноват. Такой он ненасытный к материальному благополучию. С моим двоюродным братом в одном классе учился, к моему деду домой ходил, его как гостя там всё обнимали-кормили… а ему всё мало. Если у человека сердце волка, его на трон начальника сажать нельзя.
– Да брось ты – сердце волка! Сердце овцы у него, я же его знаю. Волком и не пахнет. Обычный местный парень. Ну да, держится за свои погоны, хитрует. Тут ему еще жена, наверно, в уши свои претензии шепчет…
– Да, Ханифа – это, конечно, его главнокомандующий, – согласился Муса. – Что говорить… Жена – пила на всю жизнь!
– Ну уж, кому бы жаловаться. Твоя-то Марьям – кусок золота.
Марьям, которая как раз ставила чашки, улыбнулась.
– Да… – Муса снова вытер испарину. – За водой она вечером идти хочет. Когда стемнеет. Воды у нас совсем мало. К бывшей библиотеке, где Председатель себе запасные баки сделал. Оттуда, слышал, вечером люди воду тайком носят.
– Это опасно, Муса-акя, – сказал Учитель. – У меня ведро воды осталось, поделиться могу.
Мы тоже сказали, что хоть каплю, а пополам разделим.
– Да я сам бы сходил, только не могу… – отказывался Муса. – Встану – земля под ногой сразу кружиться начинает, как на глобусе.
– Два раза схожу, Председатель нищим не станет, – снова улыбнулась Марьям.
– Ну уж, нищим, – сощурился Иван Никитич. – Да на этого куркуля хоть сам Али-Баба и его сорок разбойников напади – а нищим не сделают! Всё разворовал, развалил и еще дань собирает.
Муса покачал головой:
– Эх, Никитич… Горький у тебя язык. Всю жизнь здесь с нами живешь, а наших простых вещей не понимаешь! Начальник – он от Бога. Если начальник плохой, значит, Бог о тебе помнит, тебя из космоса наблюдает, испытать хочет…
Иван Никитич только усмехнулся, а Муса с разговора о Боге и начальнике перешел на свое путешествие и разные красочные впечатления. Рассказывал он возбужденно, его длинные пальцы так и мелькали в воздухе.
Святой, к которому ходили Муса и Марьям, похоронен в горе; там – колодец. Не прямой, а с какими-то извилинами. Бросаешь ведро в колодец, оно там по разным извилинам грохочет, пока до воды не доберется. Ведро воду наберет… Потом медленно-медленно его снова по этим извилинам поднимаешь, и молитву про себя читать надо. Потому что ведро под разным наклоном оказывается, а вода к нему не приклеена – понятно, выливается. Вот так вытягиваешь ведро, смотришь в него; люди вокруг толпятся, тоже туда от любопытства смотрят. И насколько ты хороший человек, настолько ведро полное. И эту воду выпить надо.
– И насколько у тебя полное было, Муса? – спросил Никитич.
– Не хочу хвастаться, друзья… И у меня, и у Марьям-хон – почти полное ведро вышло, еле выпили!
Мы засмеялись.
– Ну, это я тебе и безо всякого ведра мог сказать, – похлопал Мусу по плечу Иван Никитич, – что ты хороший парень… только в Председателя очень влюблен.
Снова смех.
– А у одного парня там, я видел… – рассказывал Муса. – Такой, зажиточный парень, ботинки качественные, перстень солидный… Так у него почти пустое ведро вернулось. Две-три несерьезные капельки на дне болтаются… Он от стыда сразу убежал, бедняга.
– Да, – посмеивался Никитич. – А у нашего Председателя и ведро бы назад не вернулось. Или ведро бы пришло, а в нем гадость какая-нибудь сидит: «Привет, Председатель!»
– Царевна-лягушка, – смеялся я.
– Какая лягушка! – возмутился Муса. – Говорю вам, что святое место. Там эта святость так чувствуется, кажется – прямо из воздуха ее вынимать можно. И люди, которые там за могилой смотрят и приходящих приветствуют, – святые люди… Один из них, кстати, так на вас, Учитель, похож – у меня чуть тюбетейка не свалилась! Смотрю, думаю: вы – не вы? Марьям-хон тоже очень удивилась, говорит: может, у нашего Учителя здесь брат-близнец работает, а мы не знали, он бы нам помощь оказал, покровительство…
И посмотрел на Учителя.
Нет, у него нет близнецов.
– Что ж, – заметил я, – науке и газетам такие вещи известны. Называется «раздвоение личности». Например, одна моя личность сейчас здесь с вами беседы ведет, а вторая – где-нибудь в столице сосиску ест.
– А еще, – продолжал Муса, не заинтересовавшись разговором о двойниках и сосиске, – нам бесплатно дали духовные книги… Марьям! Марьям-хон!