Чернее черного. Весы Фемиды

В следующий миг оба ожили. Чабб закрыл и запер окно и с услужливой улыбкой повернулся к мистеру Уипплстоуну.

– Я провожу вас, сэр? – спросил он.

Квартирка наверху оказалась опрятной, чистой, добропорядочной. Маленькая гостиная имела обличье более чем респектабельное и бесцветное, из этого тона выбивалась лишь большая фотография круглолицей девушки лет шестнадцати, привлекавшая внимание фестонами овившей ее черной ленты да стоявшими на столике под ней двумя вазами с высохшими иммортелями. С нижнего края рамки свисало подобие фаянсового медальона. На стене висели еще две большие фотографии – Чабба в военной форме и миссис Чабб в подвенечном платье.

Вся обстановка здесь принадлежала, как выяснилось, Чаббам. Мистер Уипплстоун сознавал, что оба встревоженно наблюдают за ним. Миссис Чабб сказала:

– Для нас это дом. Каприкорны такое хорошее место.

На какой-то пугающий миг ему показалось, что она того и гляди расплачется.

Он поспешил расстаться с Чаббами и покинуть вместе с юношей дом. Пришлось побороться с собой, чтобы снова не заглянуть в гостиную, однако он одержал победу и выскочил из двери на улицу, где его уже поджидала новая встреча.

– С добрым утром, – приветствовал мужчина, стоявший на ведущих в подвал ступеньках. – Вы, видимо, осматривали мой дом? Меня зовут Шериданом.

На первый взгляд в нем не было ничего примечательного, если не считать крайней бледности и лысины почти во всю голову. Невысокий, неприметно одетый, с правильной речью. Волосы, когда они у него еще имелись, были скорее всего темными, поскольку темными были и глаза, и брови, и волоски на бледных руках. У мистера Уипплстоуна возникло смутное, мимолетное и странно неприятное ощущение, что он уже видел когда-то мистера Шеридана. Последний между тем поднялся по подвальным ступенькам, вошел в калитку и приблизился к мистеру Уипплстоуну, которому, как человеку учтивому, оставалось лишь поджидать его, стоя на месте.

– С добрым утром, – откликнулся мистер Уипплстоун. – Я просто проходил мимо. Случайный порыв.

– Весной это случается. – Мистер Шеридан немного шепелявил.

– Да, говорят, – не то чтобы резко, но решительно подтвердил мистер Уипплстоун и чуть шагнул вперед, намереваясь уйти.

– Ну и как вам, понравилось? – небрежно поинтересовался хозяин дома.

– О, очаровательно, очаровательно, – ответил мистер Уипплстоун, легкостью тона давая понять, что тема исчерпана.

– И хорошо. Я рад. С добрым утром, Чабб, можно вас на пару слов? – сказал мистер Шеридан.

– Конечно, сэр, – ответил Чабб.

И мистер Уипплстоун обратился в бегство. Юноша дошел с ним до угла. Здесь мистер Уипплстоун собирался его отпустить и направиться к Баронсгейт. Он обернулся, чтобы поблагодарить сопровождающего, и снова увидел дом с его гирляндами и нелепым садиком, теперь весь залитый солнцем. Ни слова не сказав, мистер Уипплстоун резко свернул налево и оказался у дверей фирмы «Эйбл, Вертью и сыновья, на три ярда опередив попутчика. Он вошел в контору и положил на стол пухлой дамы свою визитную карточку.

– Я желал бы иметь право первого выбора, – сказал он.

С этого мгновения все дальнейшее было предрешено. Нет, он вовсе не потерял головы. Он самым разумным образом навел справки, выяснил, как обстоят дела с арендой, канализацией и возможной необходимостью ремонта. Он проконсультировался со своим поверенным, с управляющим своего банка и со своим адвокатом. Трудно сказать, обратил бы он хоть какое-то внимание на их возражения, буде таковые имелись, однако возражений ни у кого не нашлось, и уже через две недели мистер Уипплстоун, к собственному нестихающему изумлению, перебрался в новое жилище.

Своей жившей в Девоншире замужней сестре он написал следующее: «…ты, может быть, удивишься, услышав о перемене в моей жизни. Не ожидай от этого места чего-либо эффектного, это тихая заводь, полная стариковских причуд, как, собственно, и я сам. Ничего волнующего, никаких «хэппенингов», насилия, отвратительных демонстраций. Меня это устраивает. В моем возрасте предпочитаешь скупую на события жизнь, и именно такой жизнью, – этой фразой он закончил письмо, – я и предполагаю наслаждаться в доме № 1 по Каприкорн-Уок».

Пророком мистер Уипплстоун оказался никудышным.

– Все это чрезвычайно мило, – говорил суперинтендант Аллейн. – Но чем, собственно, намерена заниматься Специальная служба? Сидеть на растолстевших задах, размахивая нгомбванскими флагами?

– Что именно он сказал? – спросил инспектор Фокс. Речь шла об их начальнике, заместителе комиссара полиции.

– Будто вы сами не знаете! – откликнулся Аллейн. – «Его речей чарующих разумность – лишь шелуха парящих в горних дум».

– А что такое «горние», мистер Аллейн?

– Понятия не имею. Это цитата. Только не спрашивайте откуда.

– Да я просто так, поинтересовался, – смиренно сказал Фокс.

– Я даже не знаю, как это слово пишется, – сокрушенно признался Аллейн. – И что оно означает, уж если на то пошло.

– Может, оно как-то с горем связано?

– Тогда какой смысл во всей этой фразе? Никакого. Нет, тут речь скорее о горнах, хотя в них либо дудят, либо плавятся. Ну вот, теперь еще и вы меня расстроили, Братец Лис.

– Так, может, вернемся к комиссару?

– Хочешь не хочешь, а придется. Вся эта каша заварилась из-за предстоящего визита.

– Президента Нгомбваны?

– Его самого. Штука в том, дружище Фокс, что я знаком с президентом. И комиссару об этом известно. В школьные годы мы с ним жили в одном пансионе, в «Давидсоне». И целый год просидели на одних и тех же занятиях. Милый был паренек. Не всем он пришелся по вкусу, но мне понравился. Так что мы с ним были неразлейвода.

– Представляю себе, – протянул Фокс. – И комиссару, значит, хочется, чтобы вы тряхнули стариной.

– А я вам о чем толкую? Его вдруг осенило, что нам стоит встретиться – вроде бы и случайно, но при этом официально. Комиссару угодно, чтобы я втолковал президенту, что, если он не согласится на любую процедуру, которую сочтет уместной Специальная служба, его могут легко прикончить; во всяком случае, это породит ужасное беспокойство, смятение и тревогу на всех уровнях, от королевы и ниже. Причем изложить все это я должен, с вашего позволения, тактично. Они боятся, что президент обидится и станет публично выражать недовольство. Он, видите ли, чувствителен, словно актиния.

– Так он, значит, против обычных предосторожностей?

– Он всегда был упрям как осел. В колледже говорили, что если тебе требуется, чтобы старина Громобой сделал что-то, попроси его ни в коем случае этого не делать. К тому же он принадлежит к разряду пренеприятных людей, которые решительно ничего не боятся. И чертовски заносчив к тому же. Разумеется, он против. Он не желает, чтобы его защищали. Он желает изображать Гарун-аль-Рашида и слоняться по Лондону, оставаясь таким же неприметным, как угольный ящик в раю.

– Да, – рассудительно проговорил Фокс, – позиция не очень умная. Этот джентльмен – мишень номер один для любого охотника до покушений.

– Зануда – вот он кто. Конечно, вы правы. Каждый раз, как проталкивает очередной кусок своего промышленного законодательства, он обращается в мишень для какого-нибудь экстремиста. Черт подери, Братец Лис, да всего несколько дней назад, когда он надумал отправиться на Мартинику с широко разрекламированным визитом, какой-то прохвост выпалил в него в упор. Промазал и сам застрелился. Арестовывать было некого. А Громобой, радостно сверкая глазами и зубами, покатил дальше, стоя на сиденье автомобиля, выставив напоказ свои шесть футов и пять дюймов, так что его эскорту каждый дюйм дороги показался милей.

– Похоже, он малый что надо.

– Тут я с вами спорить не стану.

– Совсем я запутался с этими зарождающимися нациями, – признался Фокс.

– Не вы один.

– Я хотел сказать – вот эта Нгомбвана. Что она собой представляет? Вроде бы независимая республика, но при этом как бы член Британского Содружества, однако если так, то почему она держит в Лондоне посла, а не полномочного представителя?

– Вот именно, почему? Главным образом благодаря маневрам моего закадычного друга Громобоя. Они все еще состоят в Содружестве. Более или менее. То есть, с одной стороны, состоят, а с другой – вроде бы и нет. Все формальности соблюдены, но при этом у них полная независимость. Все пышки и ни единой шишки. Потому-то он и настоял, чтобы его представитель в Лондоне именовался послом и жил в таких апартаментах, что и великой державе было бы незазорно. Это исключительно его заслуга, старины Громобоя.

– А что думают о визите его люди? Здешние, из посольства. Посол и все прочие.

– Перепуганы до смерти, но при этом твердят, что с президентом не поспоришь, – с таким же успехом можно уговаривать ветер, чтобы не дул. Он вбил себе в голову – еще в те времена, когда учился здесь и потом практиковал в Лондоне в качестве барристера, – что раз Великобритания не имеет, сравнительно с прочими странами, серьезной истории политических покушений, значит, и в будущем их опасаться не приходится. И должен сказать, идея эта на свой безумный манер довольно трогательна.

– С другой стороны, он все равно не сможет помешать Специальной службе делать свое дело. Во всяком случае, вне посольства.

– Он может причинить им массу неудобств.

– Ну так какова процедура, сэр? Вы дожидаетесь его прибытия и падаете ему в ножки прямо в аэропорту?

– Ничуть. Я вылетаю в его распроклятую республику завтра на рассвете, а вы тут в одиночку разгребаете дело Дагенхэма.

– Ну, спасибо. Привалило-таки счастье, – пробурчал Фокс.

– Так что я, пожалуй, пойду укладываться.

– Не забудьте взять старый школьный галстук.

– До ответа на эту глупую шутку я не снизойду. – Уже у двери Аллейн остановился. – Забыл спросить, – спохватился он. – Вам не приходилось встречаться с человеком по имени Сэм Уипплстоун? Из МИДа.

– Я в этих кругах не вращаюсь. А что?

– Он считался своего рода экспертом по Нгомбване. Кажется, недавно ушел на покой. Милый такой человек. Когда вернусь, надо будет пригласить его пообедать.

– Вы думаете, он мог сохранить какое-то влияние?

– Вряд ли можно ожидать, что он бухнется перед Громобоем на колени и станет умолять, чтобы тот пошевелил немного мозгами, если хочет их сохранить. И все же кое-какие смутные надежды у меня есть. До скорого, Братец Лис.

Сорок восемь часов спустя облаченный в тропический костюм Аллейн вышел из президентского «роллс-ройса», встретившего его в главном аэропорту Нгомбваны. Изнемогая от жары, он поднялся по грандиозной лестнице, вдоль которой спиной к нему замер строй руританских гвардейцев, и оказался в созданной кондиционерами прохладе президентского дворца.

Взаимодействие на высшем уровне принесло плоды в виде полновесного и мгновенного приема, какого удостаиваются только «особо важные персоны».

– Мистер Аллейн? – поклонился молодой нгомбванец, украшенный золотыми кистями и аксельбантами адъютанта. – Президент так рад вашему приезду. Он примет вас сразу. Хорошо долетели?

Аллейн последовал за небесно-синим мундиром по роскошному коридору, из которого открывался вид на экзотический парк.

– Скажите, – спросил он по пути, – каким титулом полагается пользоваться, обращаясь к президенту?

– «Ваше превосходительство», – обернувшись, ответил адъютант. – Господин президент предпочитает эту форму обращения.

– Благодарю вас. – Аллейн вошел за своим поводырем во внушительных размеров приемную.

Весьма представительный, широко улыбающийся секретарь сказал что-то по-нгомбвански. Адъютант перевел:

– С вашего разрешения мы пройдем прямо к нему.

Двое стражей в щегольских мундирах распахнули двойные двери, и Аллейна ввели в необъятный зал, в дальнем конце которого сидел за громадным столом его старый школьный приятель Бартоломью Опала.

– Суперинтендант Аллейн, ваше превосходительство, господин президент, сэр, – торжественно провозгласил адъютант и удалился.

Его гигантское превосходительство уже не сидело, но приближалось к Аллейну легкой поступью профессионального боксера. Колоссальный голос взревел:

– Рори Аллейн, клянусь всем святым!

Ладонь Аллейна потонула в лапище президента, а спина получила несколько увесистых хлопков. Стоять навытяжку и кланяться, сгибая только шею, что, по представлениям Аллейна, отвечало этикету, оказалось делом затруднительным.

– Господин президент… – начал он.

– Что? Глупости, глупости! Фигня, дорогой мой, как мы выражались в «Давидсоне».

«Давидсоном» назывался пансион при прославленной школе, в которой оба некогда обучались. Громобой был слишком консервативен, чтобы заботиться о словах. Аллейн увидел, что он-то как раз надел старый школьный галстук. Больше того, на стене за президентской спиной висела в раме большая фотография «Давидсона» с группой мальчиков, в заднем ряду виднелись и они с Громобоем.

– Давай-ка присядем, – басил Громобой. – Куда бы нам? Да вот сюда! Садись, садись! Как я тебе рад!

Волосы его, похожие на циновку из стальной проволоки, уже начали седеть и напоминали теперь дамскую шляпку без полей. Огромный торс основательно раздался, белки глаз чуть налились кровью, но Аллейн, словно в двойной экспозиции, видел сквозь эту фигуру выточенного из черного дерева юношу, который сидит у камина, держа в руке бутерброд с анчоусом, и говорит: «Ты мой друг. До сих пор у меня здесь друзей не было».

– Как хорошо ты выглядишь, – восторгался президент. – И как мало переменился! Куришь? Нет? Сигару? Трубку? Да? Ну так кури. Ты, разумеется, завтракаешь с нами. Тебе уже сказали?

– Я ошеломлен, – только и мог вымолвить Аллейн, когда ему наконец удалось вставить слово. – Еще минута – и я забуду все протокольные тонкости.

– Забудь о них прямо сейчас. Тут же нет никого. К чему они?

– Мой дорогой…

– …Громобой. Ну-ка, выговори это слово. Я его уже сто лет не слышал.

– Боюсь, я едва не произнес его, когда вошел. Мой дорогой Громобой.

Президент просиял неожиданно щедрой улыбкой, производившей точь-в-точь такое же впечатление, как прежде.

– Вот и ладно, – негромко сказал он и, помолчав, добавил: – Видимо, мне следует спросить, что стоит за твоим визитом. Ваши официальные лица, как ты знаешь, не очень многословны. Они сообщили только, что ты приезжаешь и был бы не прочь меня повидать. Я, разумеется, страшно обрадовался.

«Да, задали мне задачу, – подумал Аллейн. – Одно неверное слово, и я не только провалю мою миссию, но, похоже, загублю старинную дружбу и даже посею семена политически опасного недоверия».

– Я приехал, чтобы кое о чем тебя попросить, и сожалею, что приходится досаждать тебе этим. Не стану притворяться, будто мое начальство не знает о нашей старой дружбе, которую я очень ценю. Разумеется, знает. Однако я согласился на поездку потому, что считаю эту просьбу разумной и тревожусь о твоей безопасности.

Какой-либо реакции пришлось дожидаться довольно долго. Казалось, упал некий занавес. Впервые с момента их встречи Аллейн, глядя на эту немного отвисшую челюсть, на мешки под лишенными блеска глазами, подумал: «Я разговариваю с негром».

– Ну да! – наконец произнес президент. – Я и забыл. Ты же полицейский.

– Пословица гласит: хочешь сохранить друга – не одалживай ему денег, не так ли? Я не верю в ее справедливость, но, если подставить вместо последних четырех слов «никогда не используй его в своих деловых интересах», я бы с ней спорить не стал. Однако то, что я сейчас делаю, вовсе не сводится к этому. Все гораздо сложнее. Моя конечная цель, верите вы этому, сэр, или не верите, состоит в том, чтобы сохранить вашу чрезвычайно ценную жизнь.

Снова повисло опасное молчание. Аллейн подумал: «Да, именно так ты и выглядел, когда думал, что кто-то тебе нагрубил. Тебя словно ледком покрывало».

Однако ледок растаял, и лицо Громобоя приобрело одно из самых приятных его выражений – такое, словно он увидел нечто забавное.

– Теперь я тебя понял, – сказал он. – Это ваши сторожевые псы, Специальная служба. «Пожалуйста, вразумите его, этого черномазого. Пусть он позволит нам изображать официантов, журналистов, уличных прохожих и почетных гостей, никто нас и не заметит». Так? Это и есть твоя великая просьба?

– Ты знаешь, я боюсь, что они так или иначе сделают это, сделают все, что смогут, с какими бы трудностями им ни пришлось столкнуться.

– Тогда к чему огород городить? Глупо же!

– Они были бы намного счастливее, если бы ты не стал вести себя, к примеру, так, как на Мартинике.

– А что я такого сделал на Мартинике?

– При всем моем глубочайшем уважении: ты настоял на серьезном сокращении мер безопасности и еле-еле увернулся от убийцы.

– Я фаталист, – внезапно объявил Громобой и, поскольку Аллейн не ответил, добавил: – Дорогой мой Рори, я вижу, придется тебе кое-что объяснить. А именно – что я собой представляю. Мою философию. Мой кодекс. Послушаешь?

«Ну вот, – подумал Аллейн. – Он изменился куда меньше, чем это представляется возможным». И, преисполнившись самых дурных предчувствий, сказал:

– Разумеется, сэр. Я весь внимание.

Объяснения при всей их пространности свелись к хорошо известной Аллейну по школе несговорчивости Громобоя, сдобренной и отчасти оправданной его несомненным даром завоевывать доверие и понимание своих соплеменников. Время от времени разражаясь гомерическим хохотом, он подробно распространялся о махинациях нгомбванских экстремистов – и правых, и левых, – которые в нескольких случаях предпринимали серьезные попытки прикончить его, каковые по каким-то мистическим причинам сводились на нет присущим Громобою обыкновением изображать из себя живую мишень.

– В конце концов они уразумели, – объяснил он, – что я, как мы выражались в «Давидсоне», на их собачий бред не куплюсь.

– Это мы так выражались в «Давидсоне»?

– Конечно. Неужели не помнишь? Излюбленное наше выражение.

– Ну пусть.

– Это же было твое любимое присловье. Да-да, – воскликнул Громобой, увидев, что Аллейн намеревается возразить, – ты то и дело его повторял. Мы все у тебя его и переняли.

– Давай, если можно, вернемся к нашему делу.

– Все до единого, – ностальгически продолжал Громобой. – Ты задавал в «Давидсоне» тон.

Тут он, по-видимому, приметил скользнувшее по лицу Аллейна выражение ужаса и, наклонясь, похлопал его по колену.

– Однако я отвлекся, – признал он. – Что, вернемся к нашим баранам?

– Да, – с великим облегчением согласился Аллейн. – Вернемся. К нашим.

– Твой черед, – великодушно объявил Громобой. – Что ты там говорил?

– Ты не думал о том – да нет, конечно, думал, – что тут произойдет, если тебя убьют?

– Как ты и сказал, конечно, думал. Цитируя твоего любимого драматурга – видишь, я не забыл, – последуют «отравленные тучи насилия, убийства, грабежа…». – Громобой произнес цитату с явным удовольствием и добавил: – И это еще слабо сказано.

– Да. Так вот, как ты должен был понять на Мартинике, риск не ограничивается территорией Нгомбваны. Специальной службе известно, действительно известно, что в Лондоне есть полубезумные, на все готовые экстремисты. Среди них имеются выходцы из совсем уж застойных болот колониализма, имеются и те, кого снедает ненависть к цвету твоей кожи. Попадаются также люди, которых по-настоящему сильно обидели, люди, чьи обиды приобрели по причине безысходности самые уродливые очертания. Впрочем, не мне тебе обо всем этом рассказывать. Они существуют, их немало, они организованы и готовы действовать.

– Меня это не тревожит, – со способным довести до исступления самодовольством сообщил Громобой. – Нет, серьезно. Совершенно честно тебе говорю, ни малейшего страха я не испытываю.

– Я твоего чувства неуязвимости не разделяю, – сказал Аллейн. – Я бы на твоем месте обливался потом от страха. – Тут ему пришло в голову, что он и вправду думать забыл о дипломатическом протоколе. – Но пусть так. Примем твое бесстрашие за данность и вернемся к разрушительным последствиям твоей смерти для твоей же страны. Вот к этим самым «отравленным тучам». Неужели даже эта мысль не способна склонить тебя к осторожности?

– Но, дорогой мой, ты так и не понял. Никто меня не убьет. Я это точно знаю. Чую нутром. Мне просто-напросто не писано на роду пасть от руки убийцы, только и всего.

Аллейн открыл было рот, но смолчал и снова закрыл.

– Только и всего, – повторил Громобой и развел руки в стороны. – Ты понял! – торжествующе воскликнул он.

– Ты хочешь сказать, – произнес Аллейн, тщательно подбирая слова, – что пуля в Мартинике, копье в глухой нгомбванской деревушке и пара-другая выстрелов в упор, которыми тебя время от времени награждали, – всем им было предначертано остаться безрезультатными?

– Дело не только в том, что в это верю я сам, дело в том, что мой народ – мой народ – в глубине души сознает, что так оно и есть. Это одна из причин, по которым меня каждый раз переизбирают, причем единогласно.

Аллейн не стал спрашивать, не является ли это также одной из причин, по которым никто пока не набрался безрассудной смелости выставить против него свою кандидатуру.

Громобой протянул здоровенную красивую руку и положил ее на колено Аллейна.

– Ты был и остался лучшим моим другом, – сказал он. – Мы были близки в «Давидсоне». Мы оставались близкими людьми, пока я изучал право и каждый день обедал в «Темпле». Мы и теперь близки. Но то, о чем мы сейчас говорим, связано с цветом моей кожи, с моей расой. Моей чернотой. Прошу тебя, дорогой мой Рори, не старайся понять, постарайся просто принять.

Единственным, что смог Аллейн ответить на такую просьбу, было:

– Все не так просто.

– Нет? Почему же?

– Если бы я говорил только о моей собственной тревоге за твою жизнь, я ответил бы, что не могу ни понять этого, ни принять, а ты как раз этого слышать от меня и не хочешь. Поэтому я вынужден вновь обратиться в получившего трудное задание упрямого полицейского и вернуться к прежним моим доводам. Я не состою в Специальной службе, но мои коллеги из этого отдела попросили меня сделать все от меня зависящее, что выглядит делом дьявольски сложным. Я обязан объяснить тебе, что их работа, чрезвычайно тонкая и немыслимо трудная, станет вдвое труднее, если ты не пожелаешь им помочь. Если тебе, например, внезапно захочется изменить маршрут, по которому ты должен следовать на какой-нибудь прием, или выйти из посольства, никому ничего не сказав, и отправиться подышать в одиночестве воздухом в Кенсингтонском парке. Грубо говоря, если тебя убьют, кое-кому в Специальной службе оторвут голову, а отдел в целом утратит всякое доверие, питаемое к нему на высшем и низшем уровнях, не говоря уж о том, что вековая репутация Англии как страны, в которой можно не бояться покушения на убийство по политическим мотивам, пойдет прахом. Как видишь, я обращаюсь к тебе не только от имени полиции.

– Полиция как институт, призванный служить народу… – начал Громобой, но осекся и, как показалось Аллейну, покраснел.

– Ты хотел сказать, что нам следует знать наше место? – мирно осведомился Аллейн.

Громобой поднялся и принялся мерить шагами комнату. Аллейн тоже встал.

– У тебя талант ставить человека в неудобное положение, – вдруг пожаловался Громобой. – Я это еще по «Давидсону» помню.

– Похоже, я был препротивным мальчишкой, – откликнулся Аллейн. Он чувствовал, что уже сыт «Давидсоном» по горло, да и что еще оставалось сказать? – Я отнял у вашего превосходительства слишком много времени, – произнес он. – Прошу меня простить.

И замолк, ожидая разрешения удалиться. Громобой скорбно уставился на него.

– Но ты же согласился позавтракать с нами, – напомнил он. – Мы договорились. Все уже подготовлено.

– Вы очень добры, ваше превосходительство, но сейчас только одиннадцать часов. Не могу ли я до того времени вас покинуть?

К полному своему смятению, он увидел, как налитые кровью глаза Громобоя заполняются слезами. С величавым достоинством гигант произнес:

– Ты меня расстроил.

– Мне очень жаль.

– Я так обрадовался твоему приезду. А теперь все испорчено и ты называешь меня «превосходительством».

Аллейн ощутил, как у него дрогнули уголки губ, и в то же время его охватило странное сострадание. Совершенно неуместное чувство, решил он. Аллейн напомнил себе, что президент Нгомбваны отнюдь не принадлежит к восторженным простачкам. Это хитрый, целеустремленный и порою жестокий диктатор, наделенный, что также следует признать, способностью быть верным другом. К тому же он – человек чрезвычайно наблюдательный. «И забавный, – думал Аллейн, стараясь ничем своих мыслей не выдать. – При всем при том он безумно забавен».

– Ага! – внезапно взревел президент. – Ты смеешься! Мой милый Рори, ты смеешься! – И сам взорвался гомерическим хохотом. – Нет, это уж слишком! Согласись! Это же курам на смех! О чем мы спорим? Да ни о чем! Ладно, я буду послушным мальчиком. Буду вести себя хорошо. Скажи своим надутым друзьям из Специальной службы, что я не стану убегать, когда они начнут прятаться среди настурций на клумбе и переодеваться пожарными и дамами с собачками. Ну вот! Ты доволен? Да?