Пока ангелы спят

А когда он умер? Врачи сказали тогда, что девятого – девятого, в День Победы, я это точно помню… И на могиле его написана дата смерти: девятое мая… девятое…

Но если он умер девятого, как же он мог позвонить мне на автоответчик?! Я прилетел, распаковал вещи и сразу установил новую игрушку – автоответчик, вечером десятого мая. Десятого! А девятого я еще гулял по Мадриду, а «отвечательная машина» стояла, запакованная, в моей комнате на третьем этаже особняка моей двоюродной тетушки…

Может, врачи тогда с Андрюхой ошиблись? И смерть наступила не девятого мая, а все-таки десятого? И вечером десятого, пока я спал в московской квартире, Андрюха еще был жив и звонил мне? А я, я не прослушал тогда его сообщение?.. Как иначе можно объяснить появление Андрюхиного голоса на пленке?!.

Меня прошиб озноб, а может, то был холодный ветер, вдруг подувший из распахнутой балконной двери. Береза закачала всеми своими ветвями, и через секунду хлынул дождь. Капли застучали по балкону, по ветвям и асфальту. За окном сразу стало темно.

Я нацепил джинсы и старую ковбойку. Захлопнул балконную дверь. Включил свет. Сразу стало уютней и как-то защищенней.

Мимоходом, проходя по комнате, я заглянул в ноутбук. Уходя в душ, я оборвал фразу на полуслове.

На экране светилось черным на белом фоне: «Андрей выхватил…» – и все, далее девственная экранная белизна. «Боже, какое совпадение, – подумалось мне, – я принимаюсь за роман, где главного героя зовут Андреем, – и тут живой, еще не ушедший навсегда Андрей передает мне со старой пленки свой последний привет». Что-то было такое в раннем рассказе Кортасара. Но там только что умерший человек звонит жене… Чистая мистика: отлетающая душа словно просит прощения у еще живого, обиженного ею человека… Но я-то не в рассказе Кортасара. Не под небом знойной Аргентины. Я в невзрачном на вид кирпичном доме, на скучнющей московской улице Металлозаводской.

И я не верю в загробную жизнь, духов, привидений, спиритизм и оккультизм. До сих пор все происходившее со мной (и миром) я объяснял с материалистических позиций. И, надо сказать, с этих позиций материализма все-гда все объяснялось.

Вот и будем по-прежнему придерживаться подходов, проверенных временем и философами. Звонок от Андрея в начале автоответчика мог означать только одно: десятого мая прошедшего года он еще был жив. Врачи, похоже, ошиблись. Он был жив – и он пытался дозвониться до меня. Значит, зачем-то я ему оказался нужен. И, кто знает, возьми я тогда трубку, может, я сумел бы спасти его. Господи. Господи…

А если он звонил мне оттуда?

Я вздрогнул и отогнал эту мысль. Он мне не был ничего должен – ни в материальном смысле, ни тем паче в духовном. Значит, нет ему нужды звонить мне оттуда – говорить о чем-то недоговоренном…

Надо бы прослушать ленту ответчика дальше, вяло подумал я. Кто знает, может, там притаились и другие записи-сообщения, которые я не удосужился прослушать раньше? Может, пленка хранит и другие загадки?

Я присел на диван у телефона, нажал кнопку. Автоответчик пискнул, раздался голос… Отец из Южнороссийска… Этот звонок годичной давности я тоже помнил…

Я прослушал ленту до конца, затем перевернул кассету и выслушал сообщения на противоположной стороне. К счастью (а может, к сожалению), ничего загадочного больше на пленке не имелось. Голоса все знакомые, сообщения обыденные, от живых, хорошо известных мне людей. Верочка. Отец из Южнороссийска. Димуля из Орла… Соседка Татьяна Садовникова, библиотекарша из БиЛ, мистер Брюс Маккаген, опять Верочка… Тексты самые обыкновенные: «Привет, перезвони, когда вернешься…» А главное: все (или почти все) эти сообщения я помнил. Все их я когда-то уже прослушивал.

Мне на автоответчик в общей сложности за этот год поступило неизмеримо больше звонков. И непонятно, по какому принципу «отвечательный механизм» одни «мэссиджи» стирал, а другие зачем-то сохранял в своей памяти.

Когда я закончил свое исследование, меня нестерпимо потянуло вернуться к началу пленки – так притягивает к себе и одновременно ужасает глубокая и смертельно опасная пропасть. Я перемотал кассету и, внутренне содрогаясь, нажал на «Play». И опять услышал сначала задыхающийся, спешащий женский голос по-английски на фоне уличных шумов: «Huan! Huan! Call me right now, please! Please! It's extremely urgent! I need to speak with you!» Потом противное пищание и глубокий, бархатный, спокойный и совсем непьяный голос Андрея: «Але, Алеха! Как придешь, срочно позвони мне, сын мой…» Ничего нового не появилось на пленке. И я ничем не мог объяснить происхождение этих звонков.

И я снова перемотал кассету и выслушал снова: «Huan! Huan!» И так далее. А затем: «Але, Алеха! Как придешь, срочно позвони мне, сын мой…»

Работать совсем расхотелось – больше того, я подозревал, что на сегодня для меня рабочий день безнадежно потерян. Я решительно выключил ноутбук, оборвав на полуслове свое романное предложение: «Андрей выхватил…»

Поплелся на кухню, достал из морозильника пиццу, засунул ее в духовку, включил газ. Когда пицца зарумянилась, вытащил ее, бросил на тарелку, вынул из холодильника бутылочку пива и отправился в комнату на диван. Включил телевизор – как раз успел к восьмичасовым новостям по РТР.

Поел, ломая пиццу руками, запивая пивком прямо из бутылки, поглощая заодно новости.

После еды и спиртного отяжелел. Глаза сомкнулись сами собой.

Еще хватило сил выключить телевизор, перебраться в спальню, раздеться и юркнуть под одеяло.

Через секунду провалился в сон.

Кошмары меня не мучили.

Вчера я заснул столь стремительно, что не успел задернуть гардины, и весеннее утро с его солнцем, чириканьем воробьев и громогласными дворничихами, обрушилось на меня всей своей яркостью. Поглядел на часы: семь утра. Спать не хотелось. Шутка ли: продрых без просыпу с девяти, почитай, вечера. А медики утверждают, что один час сна до полуночи по глубине и крепости приравнивается к двум часам после. По их арифметике я отключился едва ли не на двенадцать часов!

Настроение у меня оказалось на удивление безоблачным. Вчерашние страхи и тайны, связанные с загадочными голосами на автоответчике, отступили. Они уже казались мне мелкими, не более булавочной головки. Я бодро вскочил с постели.

Первым делом сварил себе кофе. Затем принял душ, испил еще одну чашечку ароматной, крепкой отравы и ровно в восемь, словно по заводскому гудку, включил свой станок-ноутбук.

Перечитал написанное вчера. С гордым удивлением отметил, что мне нравится. В первых страницах романа есть и стиль, и напряжение, и действие. И то, что сейчас называют модным словцом «драйв», а я привык именовать эту не очень объяснимую вещь по старинке – вдохновением.

Минуту-другую я раздумывал – в свете вчерашней записи на автоответчике, – а не переименовать ли мне героя? Какие-то странные, прямо-таки мистические происходят совпадения… Однако я быстро понял, что после написанного вчера главное действующее лицо для меня все равно Андрей, и никем другим, кроме Андрея, он быть уже не захочет.

И я оставил все как есть. Ровно с того места, где остановился вчера: «Андрей выхватил…» – я принялся строчить дальше.

Меня подогревала мысль, что, продвигаясь теми же темпами, я закончу свое «послушание» к середине мая, сберегу тысячу долларов и завьюсь куда-нибудь на Кипр… Кроме того, меня подстегивало видение книги с огромными буквами на обложке – АЛЕКСЕЙ ДАНИЛОВ: вот она выставлена в витрине магазина «Москва» на Тверской, а к ней пришпилена бумажка со словами «Лучшие продажи в октябре!!!«А потом… Потом я уже целиком погрузился в собственный роман и не думал ни о чем, кроме героев и их действий, и не замечал вокруг себя ничего – ни времени, ни пространства.

Очнулся около десяти, закончив первую главу. Победительно продекламировал: «Покамест своего романа я кончил первую главу!»

Солнце жарило совсем не по-весеннему. Я распахнул балконную дверь. Оттуда повеяло теплом. Гигантская береза под окном еще не распустилась, но уже проклюнулись из почек зеленые микроскопические точки. Еще пару дней такой теплыни – и она зазеленеет. Я вышел в одних трусах на балкон и посмотрел вниз на машину – моя «копеечка» грустила, покинутая хозяином. «Держись, подруга, я с тобой», – вслух проговорил я.

Не превратятся ли, интересно, к концу затворничества разговоры с самим собой у меня в привычку? Не хотелось бы…

Я отправился на кухню, сделал себе быстрорастворимую кашу. Питаться по вдохновению, а не по звону рельса, подумалось мне, – еще один несомненный плюс писательской профессии. Заварил очередную чашечку кофе и, пока помешивал его, думал о своей героине.

Ей следовало сейчас впервые появиться в моей книге. Я очень хорошо представлял себе ее внешность – молода, стройна. Хороша собой, дочерна загорелая… Попивая кофе, я искал в уме слова, чтобы представить ее читателю. Я очень хорошо воображал ее и главным в портрете видел смуглый цвет ее кожи. Загар, за которым словно встанет во весь свой жар солнечное южное лето, теплое море, соленые брызги…

Забрав с собой кофе, я вернулся в комнату к ноутбуку. Отхлебнул, поставил чашку на стол. Написал первую фразу главы: «К концу лета Наталья становилась черной, словно негритоска…» Споткнулся. Подумал. Нет, пожалуй, «негритоска» – нехорошее слово. Вульгарное. И смотрится коряво. Стер. Задумался. Написал: «…словно негритянка». Негритянка… И эдак плохо. Какое-то оно невыразительное, тусклое, обшарпанное, это слово, – «негритянка».

Значит, надо искать что-то другое, подумал я. Делов-то! Откажусь от одного образа – явятся два других. Только выбирай. Я все могу!..

Откинулся в кресле, потянулся. В этот момент грянул звонок в дверь.

Я чуть не подпрыгнул от неожиданности.

Я никого не ждал. Ошиблись? Мальчишки дурят? Соседка зашла за солью? Я выждал секунду, но звонок раскатился еще раз – требовательно, по-хозяйски.

Вздохнув, поплелся открывать. Глянул в «глазок». Взгляд мой, утомленный солнечной комнатой, разглядел на сумеречной площадке лишь абрис фигуры. Фигура женская, молодая, полноватая. И незнакомая.

Я щелкнул замком и без боязни распахнул дверь. И только теперь сообразил, что пребываю в одних трусах. Но поздно – дверь растворилась, и я оказался лицом к лицу с женщиной, одетой не по погоде в демисезонный бесформенный плащ. Но не это поразило меня – а то, что пожаловавшая ко мне особа была негритянкой.

Прямо на меня смотрели иссиня-белые глаза. Курчавые спиральки волос уложены в затейливую прическу, украшенную разноцветными фенечками. Гладкий чернющий лоб. Мясистый черный курносый нос. Черные щеки, изрытые оспинками. Толстые красно-черные губы.

Секунду продлилась ошеломленная пауза. Затем негритянка спросила:

– Я хотел у тебя узнавать, где есть Андрей?

Говорила она по-русски, сразу же назвала меня на «ты», акцент ее был неуловимым и неопределяемым (не испанский, не английский, не французский…), во рту блистали большие зубы, глаза ее с бесстыдным любопытством осматривали мою фигуру, а пахло от нее чем-то ароматно-сладким и не духами, а ее телом – телом человека другой расы.

– Кто это – Андрей?

Собственный хриплый голос показался мне чужим.

– Он живет здесь, – утвердительно произнесла она.

Она стояла очень близко ко мне – так близко, как никогда не подходят к незнакомому человеку наши, белые, девушки, и ее очень светлые глаза впивались мне прямо в зрачки. Было в этом приближении и этом взгляде что-то греховное, неуловимо сексуальное.

В первый момент я чуть не брякнул: «Он умер год назад!» – имея в виду моего погибшего друга, тоже Андрюху. Но мгновенно одумался: «Что за чушь! При чем здесь тогда моя квартира?! Наверное, мужика, что раньше здесь жил, тоже звали Андреем… Правда, он тоже мертв».

– Андрей здесь больше не живет, – твердо сказал я.

– А где?

– Не знаю.

Ее зрачки по-прежнему пристально всматривались в мои глаза и, казалось, прямо мне в мозг.

– А кто знает? – спросила она.

– Не знаю, – опять, словно попугай, повторил я.

– Я хочу пить, – потребовала она.

– А я тут при чем? – грубо отреагировал я.

Она стояла, не меняя позы, на лестничной площадке, очень близко, и ее большие, белые, с красненькими жилочками глаза по-прежнему впивались в меня. Хотелось разрушить наваждение. Скорей бы она ушла!

– Ты дай мне воды.

Она говорила все время с одной и той же, утвердительной, безапелляционной интонацией.

– Воды нет. Я не знаю, где Андрей. До свиданья.

Я запыхался от столь длинной фразы. Вдруг на долю секунды увидел себя и ее со стороны – как если бы нас снимали камерой, установленной наверху на лестнице: лицом к лицу, глаза в глаза. Стоят полная негритянка в белом плаще, в позе гипнотизирующей колдуньи, и голый белый человек, инстинктивно положивший руку на косяк – жестом, защищающим свое жилье. Наваждение, эта картинка, длилось мгновение, а потом я снова обнаружил перед собой ее очень белые зрачки и с усилием повторил:

– До свидания. И не звони сюда больше.

Ее фраза: «Я приехала издалека», – жалобно прозвучала, когда я уже закрывал перед ее носом дверь.

Я вернулся в комнату, бросился на диван и стал ждать, когда она позвонит снова. Она не звонила. Прошла минута. Две, три.

Тихонечко подошел к входной двери и глянул в «глазок». На площадке ее не было. Я и обрадовался и отчего-то огорчился этому.

Вернулся в комнату. Вышел на балкон.

Мой балкон выходил на противоположную от подъездов сторону, и никого, ни единой души – черной ли, белой – я не увидел.

Вернулся к столу. Сердце потихоньку успокаивалось, дыхание приходило в норму. «Ну, негритянка, – сказал я вслух. Голос уже не казался мне самому чужим и хриплым. – Подумаешь, негритянка. Учится где-нибудь в Лумумбе. Или тверском педе. Или в ивановском… Ну, трахнул ее бывший жилец. Она забеременела. Или просто соскучилась. И решила навестить… Ничего удивительного…»

Я встал, крадучись прошелся ко входной двери и посмотрел в «глазок». Площадка пуста.

Возвратился в комнату, уселся за стол, нажал на Enter, согнав screen saver` ов[6] – аквариумных рыб. На экране оставалась недоконченная фраза: «К концу лета Наталья становилась черной, словно…» – и далее молочная белизна. Белизна, которая словно сторожила и меня, и каждое мое слово.

«Какая чепуха! – подумал я. – Бред!.. Нет, ну каково совпадение! – мысленно воскликнул я, стараясь быть материалистичным, веселым и ироничным. – Стоит мне написать «негритянка» – и бах, появляется негритянка. А если б я написал «эскимо» – возникло бы эскимо? А написал бы «шоколадка» – материализовался бы шоколад? Может, мой ноутбук стал исполнителем желаний?»

Чтобы проверить себя, я, стараясь оставаться ироничным и отстраненным, напечатал: «Свежий хлеб».

Подождал минуту.

Разносчики хлеба в дверь не звонили.

Тогда я напечатал: «Астраханская вобла». Прислушался, и опять тишина. Тогда я, развеселившись, написал: «Раки», секунду подумал и добавил: «Вареные».

Ни воблы, ни раков – сырых ли, вареных – не появилось.

Окончательно придя в себя, я стал печатать: «Свежие газеты». Потом: «Феррари F550 Маранелло». Затем в столбик:

«Жареная утка,

костюм от Кензо,

собрание сочинений Кафки,

лазерный принтер,

носки от Черутти,

вице-премьер по социальным вопросам…»

Как и ожидалось, ни «Феррари», ни жареной утки, ни вице-премьера предо мной не возникло.

Я выделил черным всю напечатанную мною галиматью – включая, до кучи, и первую фразу главы. Решительно нажал «Delete».[7]

Экран освободился, и я решил начать все сначала.

Но предварительно следовало освежиться пивком. Столь некстати заявившаяся живая негритоска отняла у меня, признаться, слишком много сил.

Наташе никогда не случалось смотреть цветные сны. Она даже маме жаловалась: все черно-белое снится. Скучно как-то. Неярко, некрасиво. А мама сказала тогда: «Радуйся, глупышка. Цветные сны обычно психи видят. Или очень творческие натуры». Наталья тогда порадовалась, что она не псих. И немного расстроилась, что к творческим натурам тоже, выходит, не относится. Как же она тогда станет известной журналисткой?

Сегодня ночка выдалась дурацкая. Сначала папе несколько раз звонили из Америки. Потом под окном до трех утра распевали «Ой, мороз-мороз…». Наташа боролась с искушением окатить «помороженных» водой. «Нашли что петь, – сердилась она. – На улице – жарынь, а у них – мороз».

Апрель в этом году вышел по-июньски душным, и Наталье было жарко даже под тонкой шелковой простыней. Она попробовала спрятаться от телефонных звонков и уличных песен под подушкой – не вышло, чуть не задохнулась.

Наташиному любимцу, хомяку Баскервилю, сегодня тоже не спалось. Зверь упоенно бегал по колесу в своей клетке, механизм надсадно поскрипывал. «Можно Баскервиля вместо этого, как бишь его… генератора использовать. Электричество пусть вырабатывает», – сонно подумала Наташа. И наконец провалилась в глубокое предрассветное забытье.

И приснился ей сон. Яркий, как фильм производства «Коламбия пикчерз».

Во сне происходил великосветский прием.

На белоснежных скатертях поблескивают серебряные блюда. Устрицы во льдах. Икра в тарталетках. Подмигивает глазками-маслинами поросенок. Искрятся бриллианты на дамах, бликуют очки у мужчин в смокингах… И она, Наташа, – тоже часть этого великолепного сборища. Видит себя со стороны – в темно-зеленом панбархатном платье, ридикюль расшит блестками, высокие каблуки скользят по паркету. И на душе легко-легко, будто прием в ее честь, и все вокруг – друзья, и сейчас произойдет что-то хорошее… «Но с кем же я здесь? – думает Наташа во сне. – Кто мой спутник?» Взгляд бредет по залу, упирается в чью-то стройную спину… Вот он! Отчего-то она знает, что это – он. Фигура – идеальная, смокинг сидит без единой складочки. Наталья подбирается ближе, ближе. Скорей заглянуть в лицо… Она нежно касается его плеча. Но мужчина играет с ней, выскальзывает из объятий.

– Ну хотя бы скажи, кто ты, кто?! – просит она, упорно пытаясь развернуть его лицом к себе.

– Ты меня скоро встретишь, – его голос звучит мягко и глухо.

– Когда? Сегодня? Завтра?

– Я найду тебя сам…

И яркая картинка распадается на лепестки осколков.

Наташа неохотно открывает глаза. Позднее утро. Солнце ломится в комнату. В квартире тихо. Хомяк сладко спит в своей клетке и еле слышно похрапывает.

«Я найду тебя сам!» – повторяет Наташа и выбирается из постели. Сон никак не идет из головы…

Она не спеша проходит по квартире. Мамин кабинет, заставленный медицинскими томами, с дипломами на стенах, – когда-то она так благоговела перед этой комнатой! – сегодня кажется маленьким и замшелым. Антикварная зеленая лампа, сбрызнутая паутинкой пыли, тоже представляется глупой и неуклюжей. Не то что благородные люстры с мириадами хрустальных подвесок, какие Наташа видела в своем сне, в огромном прекрасном зале…

«Не квартирка, а сущий курятник, – приходит в голову Наталье, – потолки-то какие низкие… Примитивно мы живем. А как шикарно все было на приеме! Попасть бы туда по-настоящему…»

Она увидела в зеркале собственное размечтавшееся лицо и расхохоталась. Что за чушь в голову лезет – особенно по утрам, пока кофе не попьешь. Дворцы, подумать только. Сейчас в бомжовской столовке она небось такой дворец увидит!

Наташа сходила в ванную за губкой, бережно протерла мамину зеленую лампу. Подняла с пола и примостила на место «Болезни климактерического периода». Быстро позавтракала фотомодельными мюслями и совсем не фотомодельной шоколадкой с орехами, облачилась в скромные джинсы-бананы и широкую футболку и отправилась на задание.

Задание, прямо скажем, не вдохновляло. Пугало даже. О чем же их спрашивать, этих бомжей? «Расскажите, пожалуйста, как вы дошли до такой жизни… А теперь, будьте любезны, пару смешных историй… Каких? Да любых! Мне завотделом расследований велел, чтобы были…»

Чушь какая-то получается… Запорет она первое задание в отделе расследований, как пить дать запорет. До чего же жаль, что ее не послали в шейпинг-клуб…

К метро она шла не спеша, изучала по дороге ассортимент окрестных магазинчиков и палаток. В подземке настал черед книжных и газетных ларьков, а в переходе она долго стояла перед витриной с театральными билетами. В Большом скоро премьера, «Дочь фараона» с Ниной Ананиашвили. Билеты дорогущие, никакой заначки не хватит. Может, у папы выклянчить? На культурное развитие?

Наташа вздохнула и оттащила себя от билетных искушений.

«Хватит бредить. Напишу про бомжей, получу гонорар и тогда куплю билеты на «Дочь фараона». Как взрослый человек».

…Бомжи оказались совсем не страшными. А столовая – чистой, светлой и даже с претензией на уют. Занавесок на окнах, правда, не имелось – зато по стенам развешаны картины непонятного содержания: Малевич какой-то. За длинным деревянным столом собрались в основном чистенькие старушки. Явно не бомжи, а просто одинокие люди. Наташе даже показалось, что приходят они сюда не столько поесть, сколько пообщаться.

Бабульки дружно и одинаково отвечали на Наташины расспросы:

– Пенсии не хватает, дочка, вот сюда и ходим… Кормят как? Да нормально, в войну хуже питались…

Бабулечки проворно ухватывали со стола нарезанный черный хлеб, прятали его в целлофановые пакеты.

– Неужели у них на хлеб денег нет? – с состраданием спросила Наташа директора столовой (тот неотлучно сопровождал ее и чутко ловил каждое слово, брошенное старушками).

Директор энергично замотал головой:

– Не, это они для голубей берут. Вон, посмотрите, лавочку на улице, рядом с входом птицы всю обгадили.

– А настоящие… – Наташа смутилась и выпалила неприятное слово, – бомжи к вам приходят?

Директор хозяйским оком осмотрел столовую. Сказал радостно:

– Вон Васька-бомж. За закусью к нам пришел.

Васька расслышал, заулыбался, сверкнул парочкой стальных фиксов. Доложил радостно:

– На ноль пять только и набрали!

Он аккуратно заворачивал две котлеты в старый номер «Вечерки». Сказал просительно:

– Слышь, начальник, может, добавки дашь?

– Кыш отсюда, – нахмурился директор.

Васька поспешно прошмыгал к выходу.

Директор нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

Наталья отчаянно соображала, о чем бы еще его спросить. Сесть он ей не предложил, они стояли в обеденном зале под любопытствующими взглядами посетителей.

– А финансирование у вас достаточное? – выдавила она.

– Финансирование, говоришь…

Она навострила ручку.

– Хрен собачий, а не финансирование, – с досадой обронил директор и добавил: – Извините, девушка!.. Смех куриный, а не финансирование. Гроши!

И замолчал.

– А меценаты у вас есть? – отчаянно продолжила Наташа, густо покраснела и поправилась: – Ну, спонсоры…

– Спонсоры! – пренебрежительно подхватил директор. – Конечно, спонсоры есть! Куда же без них!.. Хлебозавод вот есть. Он нам свой возврат присылает. Буханки, те, что не купили, с плесенью… Из совхозов тухлятину шлют… Яички там… Молоко скисшее… Колбасу просроченную везут из магазинов… Есть, есть спонсоры!..

В директорском кармане тренькнул мобильный телефон.

«Вот тебе и скудное финансирование, – пронеслось в голове у Наташи. – На сотовую связь у него почему-то хватает».

– Две секунды, Рамазан…

Директор взял Наталью под локоть, подтащил ее к еще одному посетителю столовки и почти что бросил на скамью рядом с ним.

– Эй, Витек, расскажи ей про себя, – приказал шеф. И вернулся к своему телефону. Наташа расслышала: – Да, Рамазан, подъезжай. Товар пришел.

Витек – мужчина лет сорока с давно не мытой окладистой бородой – придвинулся к ней поближе, склонился к уху, зашипел несвежим дыханием:

– Нашу он жрачку распродает, нашу… На Выхинском рынке… У этого Рамазана там лоток…

Наташа распахнула глаза и замерла.

А Витек плотоядным взглядом пытался рассмотреть ее грудь, скрытую под широкой футболкой.

– Но как? Как это? – выдохнула Наташа.

– Пойдем на улицу, – скомандовал Витек. – Я тебе сейчас такое интервью дам!

…Наташа просидела за компьютером почти до утра. Она то лихорадочно набирала текст, то задумывалась, вглядываясь в свои поспешные записи. Этот Виталий с его толстовско-солженицынской бородой оказался для нее просто кладом. Какая бомба получится!

Часа в три ночи в ее комнату заглянул заспанный отец. Спросил сочувственно:

– Не пишется?

– Пишется, еще как! – Она загородила от отца компьютерный экран.

– Почитать дашь? – Папа спросил, похоже, из вежливости.

Ей очень хотелось показать ему почти готовый текст. Спросить его мнения и совета. Но сколько можно ходить на родительских помочах! Пора хоть что-то сделать самой. Абсолютно самой, без родительских подсказок.