Аргентина. Лонжа
– Вста-а-ать!
И он снова встал. Гора тяжело дышала рядом, от нее несло табаком и тяжелым перегаром.
– Эмигранты – все предатели! И ты тоже, понял?
Всему есть предел, даже инстинкту самосохранения. Особенно когда понимаешь, что в любом случае останешься виноват.
– Я не предатель!
Сказал даже не Смерти – самому себе. Ждал удара, но вместо этого с горы вновь донесся смешок.
– Не предатель? У нас зря никого не сажают, умник. А ну, приседание на носках! Раз-два-три!..
«Раз-два-три-четыре…»
Присел, встал, присел, завалился на бок.
– Встать!!!
И вновь не ударил – схватил за ворот грязной рубахи, подтянул ближе.
– Выжить думаешь, эмигрант? Не надейся. Представь, что здесь твои Штаты, а ты – поганый ниггер!..
Пока смеялся, с гоготом и присвистом, хватило времени сообразить. Штаты?! Он ничего не говорил о Штатах!
– Черный фронт, значит? А как зовут вашего бундсфюрера?
– Партайгеноссе Кун, Фриц Кун из Нью-Джерси.
Ответил, как и спросили, шепотом. Не тайна, об этом его уже спрашивали на допросах. Гора явно удивилась.
– А почему – Черный фронт? Партайгеноссе Кун – верный камрад, его сам фюрер награждал.
– Я из Германо-американского союза работников искусств. Председатель – Рудольф Боле. Мне сказали, что он друг Штрассера. Я, к сожалению, не знал.
Последнюю фразу проговорил не вслух, про себя. Не знал, хотя и следовало. Нацисты казались все на одно лицо, и разбираться в пятидесяти оттенках коричневого он просто побрезговал. Выходит, зря…
– Предатель и есть, – гора дохнула алкогольным паром. – Чего стоишь? Приседание на носках. Раз-два-три! Раз-два-три!
И снова – шепотом:
– Главное, парень, ничего не подписывай, иначе – крышка. Пусть лупят – не подписывай. В лагерь попадешь, найди наших и передай привет от старины Гроссштойсера. Фамилию не перепутай. Гросс-штой-сер…
Он снова упал и снова на бок. С грохотом захлопнулась обитая железом дверь.
* * *
Короли в изгнании – не короли на престоле. Паспорт удалось достать совершенно случайно. Пауль Рихтер, эмигрант, цирковой акробат, шапочный знакомец Шута и горький пьяница, умудрился насмерть рассориться с супругой, тоже акробаткой. Заодно и вылетел с работы – супруга приходилась родной племянницей директору. В довершение всех бед непутевый Рихтер был изгнан из дому с конфискацией всего движимого и недвижимого, включая и документы. Без таковых иностранцу в Штатах не слишком безопасно, и Шут лично отвел бедолагу в посольство Рейха, посоветовав, не вдаваясь в подробности, объявить об утере. Дубликат выдали, а через год супруги помирились. Лишний паспорт Рихтер Шуту на радостях просто подарил, не сразу, но после третьей рюмки самодельного яблочного шнапса.
– На два года нас с тобой старше, – резюмировал Шут. – Судимостей нет, никакой политикой не занимался, а пометки насчет алкоголизма в паспорте не предусмотрены. Годится?
– Еще нет, – возразил Король. – Надо проверить, особенно насчет политики.
Проверили, узнали про Германо-американский союз работников искусств, но, поразмыслив, не придали этому особого значения. Сам Рихтер, будучи аккуратно расспрошен, лишь рукой махнул. Не союз, мол, а сборище идиотов, только что способных песни орать и взносы требовать. Глубже вникать не стали. Мало ли их, эмигрантских союзов и союзиков?
Но все равно на душе было тревожно.
– Я бы тебя с такой сомнительной бумажкой за океан не послал бы, – резюмировал Шут.
– Я бы тебя тоже, – не стал спорить Король. – Но с нашими паспортами нас арестуют прямо на границе. Рискнем?
Арестовали его не на границе – в Берлине, прямо в вагоне, не позволив выйти из купе. Поезд отогнали на запасной путь, запястья сжала сталь наручников…
Первый раз избили возле черного Mercedes-Benz 260 D, когда он попытался узнать о причине ареста.
* * *
За окном – зарешеченной амбразурой под самым потолком – один за другим, с малым перерывом, взлетали и садились самолеты. Шум он слыхал и раньше, но только сейчас, немного отогнав боль, понял, что к чему. Темпельгоф – воздушные ворота столицы Третьего Рейха. Где-то там, в неизмеримой дали, майское предвечернее небо, перистые облака у горизонта, легкий чистый ветер. Летать он очень любил. Начав зарабатывать, записался на частные курсы пилотов, несколько раз прыгал с парашютом, тщательно скрывая от чувствительных родителей. Среди безумных планов, которые довелось обсуждать с другом, был и самый простой: купить билет на один из цеппелинов, курсирующих между Берлином и Нью-Йорком. «Гинденбург», а еще лучше «Олимпия», всеобщая любимица, небесная богиня. Билет стоил никак не меньше фордовского авто, зато таких пассажиров не станут усиленно проверять. Спорили, прикидывали варианты, даже съездили в Лейкхерст – поглядеть на старт чудо-цеппелина.
– Сошло бы, – резюмировал Шут. – Но только в одном случае: если бы у тебя, куманек, имелся американский паспорт – вдогон к родному. В Темпельгофе на землю Рейха сходит наглый янки, а из такси где-нибудь в Шарлоттенбурге выходит скромный немецкий Михель. Но собственная Его Величества разведка эмигранту не положена.
– Как и американский паспорт, – согласился Король.
Каждый из них имел право на американское гражданство, прожив на земле Свободы почти всю свою недолгую жизнь. Но в королевской семье о подобном и не думали. Представитель династии не может быть каким-то там «гражданином». Его ждет престол – или не ждет, но в любом случае наследник древнего королевства должен остаться немцем.
Родители Шута оказались куда большими реалистами, и молодой человек в свой срок получил документ с клювастым орлом.
– Плохи мои дела, – сказал он как-то своему сюзерену. – В Штатах слишком много конкурентов, куманёк. Сплошные, я тебе скажу, клоуны. Затеряюсь!
Дипломированный экономист шутил – как и положено по рангу. Последним придворным шутом был его прапрадед, честно прозвеневший бубенчиками у подножия трона всю свою долгую жизнь. Состарившись, положил колпак у ног монарха, но старый король, нарушив традицию, не стал даровать шутовское звание его старшему сыну. Времена менялись, и тот давно уже числился офицером королевской гвардии. Внуки пошли по статской линии, но продолжали честно служить изрядно покосившемуся престолу. Однако королевский пенсион так и не успели получить.
Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918…
Король и Шут, родившиеся перед началом Великой войны, выросли в штате Нью-Йорк, не помышляя ни о престоле, ни о придворной службе. Родители хотели видеть их серьезными людьми, но Шут не хотел в экономисты, а Король – в адвокаты.
Мальчишки очень любили цирк. Запах свежей стружки на манеже казался им милее всякой карьеры. Никакие уговоры не помогали. Королевская семья даже не желала подобное обсуждать, отец же Шута, в прошлом – действительный тайный советник, а ныне удачливый бизнесмен, соизволил уцепить наследника за буйные вихры и тряхнуть от всей чиновной души.
– В клоуны, значит, собрался, бездельник? В шу-ты? Может, тебе бубенчик подарить на Рождество?
Шуту было очень больно и обидно, но он сдержал слезы.
– Я сделаю конный номер, папа. А шамберьер у меня уже есть.
Король-папа, законный наследник отрекшегося дедушки, никаких вопросов не задавал, а просто перестал выпускать отпрыска из дому. Его несостоявшемуся величеству так и не довелось узнать, что сын мечтал стать коверным клоуном.
После седьмого класса, на летних каникулах, Шут и Король бежали из скаутского лагеря, устроившись в разъездной цирк братьев Ринглинг – один в цирковую конюшню, другой – помощником билетера.
* * *
Странное дело, но его больше не тревожили. Можно было лежать на жестких нарах, отгоняя липкую боль, дышать, вспоминать, думать. Совет надзирателя был понятен. «Колумбия» – тюрьма следственная, здешним служакам, дабы отработать свой хлеб с маслом, требуется поскорее сшить «дело». Признается – трибунал и в лучшем случае решетка на много лет. Не признается – забьют до смерти и оформят «упавшим с лестницы».
Или… Или не забьют.
Лагерь ничуть не лучше тюрьмы, но проволока, пусть и колючая, все же не каменные стены. Гроссштойсер. Гросс-штой-сер…
За окном-амбразурой подал свой низкий голос еще один самолет, поднимаясь в чистое вечернее небо. Тот, кто лежал на нарах, улыбнулся и беззвучно шевельнул губами:
– Меня не запрут!
И задышал, ровно и твердо:
Меня не запрутПодвальные своды,Напраснейший труд —Мне вдоволь свободы.Ведь мысли – что бомбы:Засовы и пломбыСрывают подряд:Нет мыслям преград!6– Только, понимаешь, Мод, у меня руки, – Арман Кампо, воздев над столом помянутые, застенчиво улыбнулся: – Руки у меня.
Девушка, оценив маникюр на длинных тонких пальцах, невозмутимо кивнула:
– Знаешь, у меня тоже. Показывать не буду, ты видел.
– Ты не понимаешь, – улыбка густо налилась очарованием. – Они у меня нежные очень, беречь надо. Я, видишь ли, еще никогда в жизни… Как это называется? Работать? Никогда еще не работал. Руками, в смысле.
И поглядел виновато. Мод не нашлась, что сказать, просто залюбовалась наглецом. Темноволосый красавец в идеально пригнанном костюме, с лица хоть Аполлона лепи, на левом указательном – кольцо с граненым карбункулом, улыбка – все рекламные агенты от зависти умрут. И легкий, почти не различимый акцент, делающий речь особо звучной. Лотарингский – как объяснил однажды Арман. Предки темноволосого, если ему верить, из Меца. Потому и видом почти иностранец, причем даже не из земли Лотаря, а прямиком из солнечной Италии.
И ни сантима в кармане. Коньяк парню Мод купила сама.
Не работал, значит? Руками? А чем именно, уточнить бы! Покосилась на мсье Бониса, и тот поспешил спрятать улыбку под усами.
– Но если не руками, я могу, – заспешил Аполлон. – Мне, понимаешь, очень нужны деньги. И… Можно мне аванс, прямо сейчас?
Не хотела – а улыбнулась в ответ. Что делать с темноволосым сокровищем, Мод прекрасно знала – дать по шее и выгнать вон, дав сперва допить коньяк. Но – не ее воля.
* * *
Эксперт нужен тому, кто в искусстве не разбирается, пусть вслух и говорит обратное. Ее нынешний начальник, как Мод уже успела убедиться, хоть и печатал порой статьи в профильных журналах, силен был иным – жесткий, требовательный, готовый прицепиться к каждой мелочи. С таким вести дела не слишком приятно, но у девушки имелись свои причины не разрывать контракт. На начальника она и сослалась, когда неделю назад Арман Кампо доверительным шепотом попросил у нее взаймы двести франков, а если не двести, то хотя бы пятьдесят. Денег не дала, однако коньяком угостила – шепот понравился. И сообщила, что сама на службе. Нужны деньги – добро пожаловать! Дала контактный телефон шефа – просто так, даже не предполагая, что красавчик советом воспользуется сполна. Достучался – и очаровал.
– Парень сможет вести переговоры, – уверенно заявил шеф. – Если станет трудно, запускайте его. Вы, мадемуазель Шапталь, прекрасный специалист, но человек, извините, очень самостоятельный.
Мод не обиделась – начальник был личностью тоже по-своему обаятельной, и сказанное прозвучало отнюдь не упреком. Все верно, такой росла – и выросла. Но… Что ей теперь делать с этим гостиничным жиголо при маникюре?
Чем занят очаровательный Арман в «Гранд-отеле», девушка поняла быстро. В карты не играет, лотерейные билеты не продает. Вор? Но парень – завсегдатай, а служба охраны и не пытается возражать. И денег нет, практически никогда. Однако сыт, ухожен, костюм с иголочки, кольцо на пальце – и неоднократно замечен в компании богато разодетых дам много его старше.
…Церемониальный поклон! Видать, есть за что благодарить.
Выводами Мод делиться ни с кем не стала, но зарубку сделала. Общаться не прекратила, но ничего серьезнее совместного похода в кино (за ее счет) даже не планировала. И вот, получите и распишитесь!
– Мне наш главный все рассказал, – обнадежил между тем Арман, допив дареный коньяк. – Мы будем ездить по Франции на авто, а я буду вести путевой дневник. Надеюсь, автомобиль у нас приличный? Я не представляю, как можно путешествовать, извиняюсь, в «Рено».
Жорж Бонис шумно вздохнул.
– О, вижу вы меня понимаете, – обрадовался обаятельный. – Вкус! Вкус, друзья! Во всем нужен вкус, без него жизнь – словно лангусты без тимьяна!..
Усатый согласно кивнул.
– Лангусты – это вы в самую точку, Арман. Кстати, вы когда-нибудь колесо меняли?
Черноволосый недоуменно моргнул, раз, другой, третий.
– Менял?! А, простите, на что?
* * *
На своего нынешнего шефа Мод работала с первых чисел апреля. Помогли знакомые: по Парижу прошел слух о новой большой выставке, причем не совсем обычной. Эксперт Шапталь очень постаралась попасть на собеседование к куратору, человеку денежному, щедрому, но очень придирчивому. Мод и не пыталась его обаять, не дано, однако у девушки имелись серьезные рекомендации и некоторая известность в узких «галерейных» кругах. Хватало специалистов куда более опытных, но не все были столь принципиальны и дотошны. На этом с начальством и сошлись, хотя сама будущая выставка с самого начала показалась ей не просто «не совсем» обычной, а скорее «совсем не». Даже для видавшего виды Парижа.
– Мне кажется, ребята, что политикой вы не слишком интересуетесь, – Мод, отставив недопитый кофе, достала сигареты. – Да и я сама, признаться, не очень.
– Две недели в каталажке, – невозмутимо отозвался Бонис. – Будем считать, что этой даме я кое-что должен.
– Но… Франция – свободная стгана, – красавчик Арман даже потерял букву «р». – Здесь за политику не сажают!
Усач наклонился вперед, улыбнулся невесело:
– Посадили-то за бродяжничество – после того, как песню спел. Кто-то ушастый рядом крутился. А еще про политику знаю то, что у нас в Авалане два года назад людей ни за что ни про что живьем сожгли. Говорят, реакционеры были, «Огненные кресты». Политика – значит, государство. А где государство – там насилие. Так что – без меня.
Мод щелкнула зажигалкой. Звук оказался неожиданно громким. Жорж Бонис поморщился.
– Только не говорите, мадемуазель Шапталь, что без политики – никак.
– Скажу, – невозмутимо кивнула она. – Без политики никак, мсье Бонис. Но я постараюсь попроще. У немцев, наших соседей, сажают не на две недели. Начали с коммунистов и евреев, теперь и до художников добрались. Тех, кто не арийского духа, решили не просто извести, но еще и ошельмовать. Покойный Геббельс задумал провести специальную выставку «дегенеративного искусства». Мозги, как вы знаете, ему вышибли, но выставку все равно откроют, уже скоро, в июле.
– Нацизм – это вульгарно. Голые мужчины, худые женщины. Никакого вкуса, – констатировал Арман, блуждая взглядом между двумя пачками выложенных на скатерть сигарет. Отвернувшись от сурового «Капрала», потянул тонкие пальцы к «Цыганке», улыбнулся. Мод лишь вздохнула. Не лупить же парня по руке!
– Голые мужчины и худые женщины будут на официальном вернисаже, его тогда же откроют, такая вот задумка. Немецкие эмигранты решили их опередить. В конце июня в Париже откроется выставка «Искусство Свободной Германии». Ее готовят Марк Шагал и один голландец, торговец картинами. Пусть добрые французы сами рассудят…
– Я бы не слишком на этих добрых уповал, – хмыкнул усач. – Дай им только волю, собаками станут дегенератов травить. Но, мадемуазель Шапталь, это все дела немецкие. Или…
Девушка улыбнулась.
– Угадали.
Она и сама угадала, когда шеф рассказал ей о будущей парижской выставке. «Свободная Германия? – удивилась Мод. – А где же Свободная Франция?»
– Французские дегенераты – самые дегенеративные в мире, – негромко, но очень серьезно проговорил красавчик Арман. – Но зачем? Национальная гордость в извращенной форме? Или просто – деньги?
Мод задумалась. В свое время она и сама хотела узнать об этом у шефа. Не рискнула.
– Думаю, все вместе. В любом случае, на скандале кое-кто сделает себе имя, а работы будут продаваться. Даже если разойдется четвертая часть, выставка с лихвой окупится. А скандал намечается. Хотите, покажу?
Картонная папка легла на край столика. Мод затушила сигарету и взялась за тесемки.
– Чт-то это?!
Именно так, слово в слово, отреагировали уже двое, кому девушка показала рисунки. Шеф хотел перенести их на холст в соотношении один к двум. Будущие полотна должны стать гвоздем программы. Но художники проявили упрямство, невзирая на неплохой гонорар.
И в самом деле, чт-то это?
– По-моему, бабочка, – без особой уверенности рассудил Жорж Бонис, разглядывая очередной лист. – Только… Очень странная.
Красавчик Арман дернул длинным аристократическим носом.
– А по-моему, рентгеновский снимок позвоночника. А это… Женщины у колодца?
Усач гулко вздохнул.
– Разве? Просто самый обычный горшок, у нас такие в каждом селе. Мадемуазель Шапталь, а это и вправду, если сказать помягче… живопись?
Эксперт Шапталь ответила честно, как и привыкла:
– Техника совершенно безукоризненная. А то, что вы, парни, над этими картинками задумались, тоже о чем-то говорит. Рисунков десять, художника уже нет в живых, но у нас есть разрешение от наследников. Знаете, почему эти двое отказались? Поняли, что не смогут скопировать, чтобы точно, черточка в черточку, цвет в цвет. Ничего, завтра поищу третьего. Ну что, нравится?
Жан Бонис внезапно рассмеялся, весело и задорно.
– Шутите, мадемуазель Шапталь? Знаете, как это называется? Буржуа бесятся с жиру!
– Не буржуа, – чуть подумав, возразил Арман. – Им до такого безумия – как до неба. Знаешь, Мод, мне это очень по душе. И… Если нельзя аванс, то можно мне чего-нибудь на ужин? Престранный случай, забыл бумажник в номере…
7Пиджак на следователе – бурый, чуть ли не с прозеленью. Рубашка белая, галстук – темный, узкой удавкой, вместо заколки – кругляш с хакенкройцем в белом круге. Лицо… Плоское, с острым носом, ничего приметного.
– Итак, Рихтер, вы политикой не интересовались. Не странно ли? В такое время!
За большим столом – двое: бурый следователь и серый гауптман, с виду обычный вояка, средних лет, средних размеров. Его рассматривать не стал. Что тот капитан, что этот…
– Интересовался, герр следователь, но больше в прикладном смысле. Я работник цирка, цирковой. Рейджер, ответственный за безопасность. На газеты времени не оставалось, а вот охрана труда, страхование, налоги… Потому и записался в Германо-американский союз работников искусств. Иностранцам в Штатах не очень уютно. А то, что на собраниях говорили, не очень-то понимал. Думал, обычное дело, политики грызутся… Гитлер – канцлер и рейхспрезидент, Штрассеры – оппозиция…
– Фюрер, – наставительно поправил следователь, ставя закорючку на листе бумаги. – В Рейхе никакой паршивой оппозиции нет, есть только враги и предатели.
Бурый и серый – за столом, чуть ближе привинченный к полу простой деревянный табурет. Но сидеть не положено, его место – справа от табурета. А еще правее, в метре – черный, детина в эсэсовской форме с дубинкой. Этот молчит, зато дышит паровозу на зависть.
Окно большое, но тоже с решетками. Третий этаж.
– Итак, Рихтер, вы признаете, что состояли в союзе работников искусств, возглавляемом врагами Рейха и фюрера? – Следователь оторвал длинный нос от бумаги. – Если верить вашим показаниям, с 1932-го по 1934 год.
– Состоял – и вышел, – попытался уточнить он, но плечо словно обожгло огнем. Черный ударил не в полную силу, удалось устоять на ногах…
Серый гауптман еле заметно поморщился.
– Признаете, – невозмутимо повторил следователь и отложил ручку-самописку. – Все ясно. Знаете, Рихтер, вам в одном повезло – вы приехали в Рейх, а не в Советскую Россию…
На узких губах – серая улыбка.
– Там бы вас ГПУ живо заставило признаться в шпионаже, подготовке террористического акта на вождей и еще в дюжине преступлений сразу. Есть у них в кодексе замечательная 58-я статья… У нас в Рейхе этим не занимаются, мы, национал-социалисты, выше подобной грязи. Гнилой гуманизм нам чужд, но мы – справедливы…
Улыбка стерта, глаза смотрят в глаза.
– Ваш единственный шанс, подследственный Рихтер! Сейчас я продиктую заявление, и вы запишете, буква в букву. Вы – раскаиваетесь, искренне и полностью. Раскаиваетесь в том, что добровольно вступили в организацию, возглавляемую врагами Рейха и фюрера, состояли в ней, выполняли все данные вам поручения, после чего, опять же по собственной воле, вернулись в Фатерланд. Раскаиваетесь, целиком и полностью! Только это облегчит вашу участь. Понятно?
…Бурый и серый за столом, черный дышит под ухом, а за открытым окном – ясное майское утро и бездонное синее небо.
– Понятно, – согласился он. Задумался на самый малый миг – и вздернул подбородок.
– Ничего писать и подписывать не стану.
На этот раз сбили с ног первым же ударом. После третьего под закрытыми веками плеснул оранжевый огонь.
Тьма…
Нет мыслям преград,Они словно птицы…– Встать! – голос сквозь тьму, из самых глубин Ада. – Встать, говорю!
Встал.
* * *
Коричневых пауков он действительно не особенно различал. Что Гитлер, что Штрассеры – велика ли разница? Тем более, аналитики, которым он привык доверять, в один голос твердили, что сторонников Грегора Штрассера подчистую перебили в «Ночь длинных ножей», а Черный фронт младшего брата, Отто, – горсть болтунов-эмигрантов. Никакого «черного» подполья в Германии не было и нет, уцелевшие давно раскаялись и ревностно служат Бесноватому. От «красного» подполья тоже мало что уцелело, а бодрые рапорты Коминтерна об успехах нелегальной КПГ – обычная пропаганда. Социалистов и прочих профсоюзников можно вообще не брать в расчет. Вывелись!
Надежда была совсем на других. Уже не первый месяц газеты писали о Германском сопротивлении, руководимом неуловимым и загадочным Вальтером Эйгером. Скептики умолкли, уж слишком заметны были успехи. Сожженная рейхсканцелярия, пули, пробившие гнилой череп доктора Геббельса, «точечные» удары по провинциальным нацистским бонзам. Не так давно заговорили о новом герое-террористе – Ночном Орле, за которым без всякого успеха охотились все спецслужбы Рейха.
– Грандиозная провокация, – заметил недоверчивый Шут.
– Слишком грандиозная, – возразил Король.
О Бюро Кинтанильи газеты почти не писали. Сеть, раскинутая Шпионом Без Лица, охватывала «новые территории» Рейха – от оккупированных кантонов Швейцарии до Мемеля. Агенты Жозе Кинтанильи работали тихо и неприметно, настолько, что их даже официально не искали. «Фолькише беобахтер» в одном из фельетонов посмеялась над эмигрантскими сказками про пребывающего в безнадежном климаксе отставного британского разведчика.
– Глубокое внедрение и инфильтрация, – предположил Король. – Работа на будущее, на конечный результат.
– За этим стоят чьи-то очень большие деньги, – добавил свое Шут. – Нам Кинтанилья не помощник, мы для него – помеха.
А в середине зимы, когда друзья уже твердо решили пересечь океан, стало известно еще об одном игроке. Рейх справедливо гордился успехами своего эфирного вещания. «Радиоприемник – в каждую германскую семью!» – взывал ныне покойный рейхсминистр культуры и пропаганды. Мечта Колченогого осуществилась – и этим сполна воспользовалась ворвавшаяся в немецкий эфир радиостанция «Свободная Германия». Передатчик располагался на территории Бельгии, но это был лишь ретранслятор.
«…Внимание! Внимание! Передаем сводку последних известий. В ночь на 12 мая известный террорист Ночной Орел осуществил поджог загородной резиденции рейхслейтора Роберта Лея, руководителя Германского трудового фронта. Об этом нашему корреспонденту сообщил…»
МИД Германии посылал в Брюссель ноту за нотой, бельгийцы же в ответ поминали тевтонские зверства времен Великой войны.
– Британцы подключились, – констатировал Шут. – А это, куманёк, уже очень серьезно.
– И очень медленно, – возразил Король. – Стратегия непрямого удара с расчетом на Тридцатилетнюю войну. Хорошо им на их острове!
И подвел итог.
– Ты прав, дурачина, никто помогать нам не станет. Вся наша армия – ты да я, да мы с тобой.
– Приятно быть заместителем главнокомандующего, – хмыкнул Шут, а потом добавил серьезно:
– Скорее всего, растопчут – и не заметят.
* * *
Растопчут – и не заметят.
Встать смог, а вот стоять – нет. Упасть не дали, черный эсэсман придержал за плечи. Сквозь кровавую пелену – все то же: кабинет, стол, портрет Бесноватого над столом…
– Объяснитесь, Рихтер, – равнодушно проговорил следователь и добавил негромко:
– Пока еще способны.
Он провел ладонью по окровавленным губам, попытался стать ровнее.
– Если каюсь – значит, виноват. Если выполнял поручения – значит, виноват. Если после этого вернулся в Рейх – значит, не исключено, что по приказу. Презумпцию невиновности в Рейхе, насколько я знаю, отменили. Выйдет не хуже, чем по русской 58-й.