Бриллиантовый крест медвежатника

Глава 5

ФАКИР

Завтрак проходил в столовой, соседствующей с большой гостиной. Покуда ждали заказанных блюд, Савелий и Елизавета успели познакомиться с другими пассажирами первого класса. Родионов представился практикующим юристом по гражданскому праву, вспомнив, верно, что в Берлинском университете он окончил именно факультет правоведения. Верховодил всеми или, точнее, принял на себя роль заводилы-администратора бывший депутат Второй Государственной думы от партии октябристов приват-доцент Императорского Московского университета Афинодор Далматович Дорофеев, живой, круглый, как шар, человечек, смахивающий на повзрослевшего колобка. Судя по имени, происходил колобок из духовного сословия, учился, как и подобает поповичам, в семинарии, по окончании которой, ослушавшись отца-протоиерея, вместо Духовной академии поступил в университет, успешно его окончил и пошел по научной стезе. Вступив в 1906 году в «Союз 17 октября», быстро выдвинулся посредством пламенных либеральных речей в партийные лидеры средней руки и был кооптирован в депутаты Думы, ибо в октябристской среде помещиков, чиновников и гильдейного купечества разночинцев было раз, два и обчелся, а «Союз» претендовал на «партию всех сословий».

В Думе Афинодор Дорофеев выступил два раза и даже был членом какой-то комиссии, покуда всех их не разогнал ко всем чертям государь император. Колобок вернулся в родную alma mater, но с тех пор шлейф государственного деятеля за ним остался и нигде не давал ему покоя. Запас энергии у него был колоссален. Он организовывал в университете различного рода кружки «по интересам» и подбил нескольких профессоров читать в воскресные дни лекции в рабочих районах Москвы. Сам он читал в рабочих клубах лекции на международные темы, и его красноречию позавидовал бы сам господин Гучков. Вчера вечером, к примеру, он организовал для пассажиров первого класса выступление каскадных певичек со сценическими именами Китти, Душечка, Вишенка и Колибри, подвизавшихся в какой-то второсортной московской ресторации и получивших ангажемент в Нижегородский театр для выступлений. Нашел он их в третьем классе, когда какой-то то ли монгол, то ли татарин рассказывал им байки, смешно коверкая слова. Девочки оказались мастерицами на все руки и не только пели развеселые песенки и двусмысленные куплеты, но и показывали несложные акробатические этюды, садились на шпагат, плясали искрометный канкан, после чего двух из них, Китти и Вишенку, тотчас увел в свой нумер грузинский князь по фамилии Горидзе.

За завтраком Афинодор Далматович рассказывал смешные анекдоты, а в конце объявил вечернюю культурную программу:

– Дамы и господа! Как мне удалось выяснить, на нашем пароходе едут в Казань на гастроли известный во многих европейских городах, знаменитый иллюзионист Гарольдо Гарольдини со своей прекрасной ассистенткой мадемуазель Карменцитой. За триста рублей они согласились выступить перед нами после ужина со своими лучшими номерами. Кто желает присутствовать на представлении?

Кроме желчной дамы в старомодном турнюре и грузинского князя, не вышедшего на завтрак, присутствовать пожелали все. Таковых оказалось пятнадцать человек.

– Замечательно! Тогда прошу сдать по двадцать рубликов с каждой, так сказать, души. У кого денег при себе сейчас нет, прошу занести до обеда…

После мариупольского «дела» Стоян отправился в Москву. Первопрестольная встретила его крутыми ценами извозчиков, хмурыми вооруженными людьми с красными повязками на рукавах, напуганными обывателями и колючим морозцем. Никто не знал, как провел время в Москве церковный вор, но вскоре он вновь объявился в Казани. «Не за крестом ли от короны?» – пронеслось в голове у Родионова, продолжающего читать материалы американца.

В Казани церковный вор был арестован недалеко от городской скотобойни и временно помещен в арестный дом, который стоял рядом. Как оказалось впоследствии, было большой ошибкой, что его сразу не свезли в городской тюремный замок. Что случилось потом, с явным сарказмом смаковали почти все казанские газеты, и Савелию совсем не пришлось напрягать воображение, чтобы ясно представить себе очередной побег знаменитого маза…

Первым приехал судебный следователь. Ему было уже за шестьдесят лет, он собирался подавать прошение об отставке и напоследок жаждал отличиться, дабы получить хороший пенсион…

Следователь прошел в крохотный кабинетик, повесил шинель и фуражку на напольную вешалку и велел конвойному привести арестованного.

Тот вышел и вскоре вернулся со Стояном.

– Ну вот, господин Стоян, мы и встретились с вами снова. Что вас привело в Казань? – неторопливо принялся за разговор следователь.

– Прикажите снять ковы, – попросил вор. – Иначе ничего говорить не буду.

Следователь посмотрел на конвойного и кивнул.

– Ваше благородие, не положено, – робко произнес конвойный.

– Я приказываю, – сухо промолвил следователь, доверительно поглядывая на Стояна.

Конвойный отомкнул ручные цепи и отошел.

– Так почему вы вернулись в Казань? – принялся было за допрос судебный следователь.

– У меня отобрали папиросы, – опять не ответил на его вопрос Стоян.

Следователь уже с раздражением посмотрел на вора:

– Верните ему папиросы.

– Но ваше…

– Я сказал, верните! – выпрямился на стуле следователь.

– Папиросы его в дежурной комнате, – нерешительно сказал конвойный.

– Немедленно принесите.

– Слушаюсь, – плюнул на инструкции конвойный и вышел, оставив вора со следователем тет-а-тет.

Стоян незаметно осмотрелся: рамы окон двойные, между ними – решетка: нет, через окна не уйти.

– Так зачем вы вернулись? За иконой? За припрятанными драгоценностями? – обратился к вору судебный.

– Вам я, пожалуй, скажу, – подался к следователю Стоян.

– Слушаю, – в свою очередь, наклонился тот к вору.

– Дело тут вот в чем, – начал Стоян. – В Казань я вернулся потому, значит, чтобы, чтобы…

Он привстал и вдруг резко и неожиданно ударил следователя ребром ладони по кадыку. Старик закатил глаза, задохнулся и повалился грудью на стол.

Вошедшего в кабинет конвойного Стоян свалил таким ударом кулака, которым, верно, можно было бы убить и быка. Затем подошел к вешалке, надел на себя шинель и фуражку следователя, прихватил его портфель и вышел из кабинета. Коридор был пуст. Стоян скорым шагом вышел из арестантского дома и, похрустывая молодым снежком, пошел к воротам.

– Что, ваше благородие, молчит ворюга-то? – отпирая калитку, спросил молодой стражник.

– Молчит, собака, – ответил Стоян и шагнул за ворота.

После казанского побега Варфоломей Стоян объявился в Харькове. Если он успел после побега вскрыть тайничок, то крест от короны мог прихватить с собой.

В губернский Харьков он прибыл в начале 1906 года. Обзавелся квартирой в мещанском квартале, выписал из Мариуполя Прасковью Кучерову и зажил прежней жизнью: ненадолго выезжал из города и возвращался с камушками и жемчугом.

В первых числах мая Стоян получил от одного старого дружка письмо. Тот звал его в Ярославль на «верное дело». Стоян в Ярославль приехал и через час, избитый в кровь, лежал на каменном полу мрачной одиночки Ярославской тюрьмы, считавшейся в уголовном мире одной из самых жестких крыток во всей Российской империи…

– В гостиную пожалуйте, господа, все в гостиную, – суетился Афинодор Далматович, то и дело доставая из жилетного кармана часы-луковичку и поглядывая на время. – Сей час уже начинаем.

Пассажиры первого класса, одетые так, будто они собрались в настоящий театр – дамы в вечерних платьях и в шляпках со страусиными перьями, мужчины в смокингах и фраках с букетиками цветов в петличках, – рассаживались на стульях, принесенных из столовой. Импровизированная сцена, где вчера пели и отплясывали канкан Китти, Душечка, Вишенка и Колибри, сегодня обзавелась занавесом и подсвечивалась мощным речным фонарем, выпрошенным Дорофеевым у капитана парохода. Савелий и Елизавета пришли последними и потому заняли два крайних места во втором ряду. На место у прохода села Лизавета.

– Можно я сяду с краю? – попросила она Савелия. – Не хочу, чтоб со мной был кто-то рядом, кроме тебя.

Когда все расселись, свет в гостиной приглушили. Через мгновение занавес раскрылся, представив взору публики рыжую девицу с идеальной фигурой. Красное, почти под цвет волос трико плотно облегало стройные ноги, живот и грудь, а короткая юбочка-плиссе абсолютно не мешала обозревать главные прелести мадемуазель Карменциты. Наступила тишина, в которой абсолютно всем пассажирам, собравшимся в гостиной, было слышно, как судорожно сглотнул слюну грузинский князь.

– Добрый фечьер, дамы и гаспода! – произнесла Карменцита и улыбнулась, обнажив острые зубки. – Мы начинать наш претстафлений для фас и надеемся, оно фам понравится. Фпрочем, иначе быть и не может, так как сейчас перед фами пояфица, – голос ее стал набирать мощь, – непрефзойденный магик и иллюзионист, – голос становился громче и громче, – феликий, – она сделала короткую паузу и уже выкрикнула в зал: – Гарольдо Гарольдини! Поразитьельный зрелищ! Фурор ф России и за рубьежом! Масса лестных отзыф со стороны армии! Спешитье фидьеть, чтобы убьедица!

Карменцита вытянула руку в сторону – эдакий приглашающий жест, – и на сцене появился великий Гарольдини в черном цилиндре, черном фраке и черном же плаще с алой подкладкой. Он был представителен и высок, и ежели бы у кого возникло вдруг желание измерить его портняжным метром от пят до макушки цилиндра, то, верно, получилась бы целая сажень.

Гарольдо слегка поклонился, а когда выпрямился, у него изо рта вдруг выскочило яйцо. Он вынул его и хотел было что-то сказать, но только открыл рот, как из него опять выпало яйцо. Он взял его, сделал шаг-другой по сцене, замер, и новое яйцо появилось у него изо рта. Так он изрыгнул из себя штук восемь яиц. Когда яйца кончились, он вытянул изо рта ленту саженей в десять и стал показывать карточные фокусы. Вот уж где действительно Гарольдини был непревзойден и велик. В его колоде, которую он распечатал на глазах зрителей и которая была вполне обычной: четыре двойки, четыре тройки… четыре дамы… четыре туза, оказывалось вдруг десять валетов, двадцать дам, а то и все шестьдесят два туза. Карты в его руках совершенно бесследно исчезали, потом появлялись в самых невероятных местах: изо рта, ушей и даже ноздрей. Несколько раз он запустил колодой в зрителей, и она, почти долетев до первого ряда, всякий раз возвращалась обратно к владельцу.

Все эти фокусы очень понравились публике, и все дружно похлопали маэстро. Потом непревзойденный и великий доставал из своего цилиндра самые разные вещи, а под конец вытащил из него хвостатую мышь и следом – огромного кота с круглой, как мячик, головой.

– А сейчас – смертельный номер, – окончив фокусы, громко произнес Гарольдо Гарольдини. Он был старше Карменциты и заметно лучше ее говорил по-русски. – Его делать только я, и больше никто в мире. Это есть эксперимент.

Щурясь, он посмотрел в зал, останавливая взгляд на девицах и женщинах.

– Дамы и господа! Для чистоты эксперимента мне нужен один человек из зал. Кто-нибудь из очаровательных мадемуазель.

– А что, мадам вас не устраивают? – с сарказмом спросила Елизавета.

– Устраивают, – ответил магик и внимательно посмотрел на нее. – Хорошо. Будьте так добры, поднимитесь ко мне на сцен.

Елизавета улыбнулась Савелию и подошла к магику. Тот хлопнул в ладоши, и появилась Карменцита со шпагой в руке. Она отдала ее маэстро и удалилась.

– Вы позволите узнать ваше имя? – спросил Гарольдини.

– Елизавета.

– Встаньте на середину, мадам Елизавета. Итак, – обратился уже к публике великий и неповторимый, – я начинать эксперимент. Прошу соблюдать полнейший тишину, чтобы я мог добиться нужной концентрации воли и быстроты движения. Ошибка непозволительна, она может привести к плачевному результат.

Зал притих.

– Над результатами мой эксперимент бились медицинские светила Лондона, Берлина и Парижа, но так ничего и не смогли объяснить. Это настоящий феномен. Феномен великого Гарольдо Гарольдини.

Он обернулся к Лизавете, проделал над ее головой несколько пассов и вдруг с такой силой воткнул шпагу прямо ей в сердце, что она вышла из-под левой лопатки вершков на пять. Лизавета стала валиться на бок, и тут на сцене внезапно погас свет.

Публика ахнула. Какая-то женщина издала истошный крик, а затем послышался глухой удар. Очевидно, она упала в обморок и бревном свалилась на пол. Зал разом загудел. Савелий, до того только ошарашенно моргающий глазами, выхватил свой неизменный «бульдог», который и на сей раз взял на всякий случай с собой, вскочил с места и бросился к сцене. И тут включился свет. На пятачке импровизированной сцены с растерянным видом стояла целехонькая Лизавета, а рядом с ней широко улыбался великий и непревзойденный Гарольдини. Савелий облегченно выдохнул и вернулся на свое место. Шум в гостиной прекратился, а затем публика взорвалась аплодисментами. Магик кланялся и указывал на Лизавету, как бы говоря, что свой успех, дескать, он делит с этой дамой поровну.

Представление закончилось, и пассажиры, благодаря Афинодора Далматовича за доставленное удовольствие и полученную встряску, стали расходиться по своим каютам. Недовольна была только пожилая дама, хлопнувшаяся в обморок, ибо больно ударилась об пол коленкой и теперь она у нее болела.

– А ты чего вскочил-то? – улыбаясь, спросила Елизавета, когда они вернулись к себе. – За меня беспокоился? Думал, он взаправду меня проткнул шпагой насквозь?

– Это было так неожиданно, – ответил Савелий, стараясь незаметно для Лизаветы убедиться, что в ее теле нет дырки. Дырки не было, и платье было совершенно цело. – Все произошло как-то само собой.

– А вот я поначалу совсем не была уверена, что этот Гарольдини действительно не проткнул меня шпагой, – сказала Лизавета. – Как раз наоборот. У меня было такое ощущение, словно что-то острое и холодное все же пронзило меня. Голова закружилась, и я бы упала, не поддержи он меня. Но это, верно, от порошка.

– Какого порошка? – насторожился Савелий.

– Когда Гарольдини делал надо мной свои магические пассы, он рассыпал прямо перед моим лицом щепоть белого порошка. И я сразу почувствовала слабость. А потом все прошло.

– Понятно, – усмехнулся Савелий, помогая Лизавете снять платье. – А этот магик, однако, большой шельмец.

Елизавета сняла лиф и нижнюю юбку, оставшись в шелковых кружевных штанишках с рюшами и оборочками.

– Ты раздевайся и ложись, я быстро, – сказала она и пошла в ванную. Там она скинула штанишки и придирчиво оглядела свою фигуру в зеркале. Не найдя изъянов – хороша, несомненно, хороша, – она отвернулась. Руки привычным жестом потянулись к небольшим, аккуратно вылепленным ушкам, чтобы снять серьги, но пальцы наткнулись лишь на холодноватые мочки. Елизавета снова повернулась к зеркалу и всмотрелась в свое лицо. Большие бриллиантовые серьги, купленные Савелием на ее двадцатипятилетие в ювелирной лавке на Кузнецком, исчезли.

Глава 6

ШЕЛЬМЕЦ С ХИТРОВКИ

– Их нет нигде, – подошла Елизавета к Савелию, шарившему рукой под ломберным столом. – Как корова языком слизала.

– На сцене смотрела? Под занавесями, оконными портьерами?

– Да смотрела, нет их там.

Савелий выпрямился.

– Черт возьми, куда же они могли подеваться? Может, сперли?

– Кто? Когда? – бровки Лизаветы взлетели вверх, как маленькие полумесяцы.

– Ты не помнишь, кто за тобой сидел? Не мог он снять серьги, когда потушили свет в гостиной?

– Не мог, – отрезала Лизавета.

– Почему? – спросил Савелий, припоминая весь ход представления в гостиной.

– Потому что за мной никто не сидел, стул был пустой.

– Ты уверена?

– Уверена! – притопнула ножкой Елизавета.

– Ну, тогда это артисты, – резюмировал Савелий. – Скорее всего, сам Гарольдини. Сыпанул перед тобой какого-то дурманящего порошку, ты поплыла, а когда на сцене, после того, как он тебя будто бы проткнул шпагой, погас свет, преспокойно снял с тебя сережки…. Идем.

– Куда?

– Во второй класс, к артистам.

– А какая у них каюта?

– Сейчас узнаем у приват-доцента.

Напольные часы в гостиной пробили половину первого ночи.

– А не поздно ли? – усомнилась Лизавета.

– Поздно, – согласился Савелий. – Но будет совсем поздно, когда, проснувшись завтра утром, мы узнаем, что эта парочка сошла с парохода в Покрове или Собинке.

– Да, ты прав, – согласилась Лиза. – Идем.

Приват-доцент еще не ложился и открыл им сразу. Он, очевидно, тяготился одиночеством и заметно обрадовался поздним визитерам.

– Проходите, проходите, – засуетился он. – У меня есть бутылочка «Шато».

– Нет, благодарствуйте, господин Дорофеев, – отказался от приглашения Савелий. – Мы просто хотели узнать номер каюты маэстро Гарольдини.

– Пожалуйста. Они едут вторым классом в нумере восемнадцатом.

– Спасибо, – тепло глянула на приват-доцента Лизавета. – Вы нам очень помогли.

– Прелесть моя, сладкая моя, – прикрыв глаза, бормотал на чистом русском языке великий и неповторимый.

Он лежал на кровати совершенно голый, а по нему ерзала причинными местами, тихо постанывая, тоже совершенно нагая Карменцита.

– Давай, милая, давай, – жарко прошептал Гарольдини, и Карменцита, оседлав магика и заправив в себя его разбухшую и затверделую плоть, начала настоящую скачку. Человеку юному или неискушенному в любовных утехах могло показаться, ежели, конечно, смотреть не с близкого расстояния, что нагая женщина сидит на лошади, которая то ли танцует, то ли почему-то скачет на месте. Но под рыжей ассистенткой была вовсе не лошадь, а прикрывший веки и запрокинувший в любовном экстазе голову мужчина лет сорока с хвостиком, годов пятнадцать уже как откликающийся на имя Гарольдо Гарольдини. Он придумал его сам после того, как решил завязать с картами. До этого его звали Яцеком, и был он картежным махинатором весьма высокого полета.

Родился Яцек Лабуньский в Замоскворечье, там, где Москва-река делает крутую излучину. Мать его умерла при очередных родах; отец, польский шляхтич, крепко запил и, проснувшись в один прекрасный день после очередного возлияния, обнаружил себя и пятилетнего сына на нарах румянцевской ночлежки в Хитровке. Поскольку отец и сын Лабуньские занимали одни нары, хозяин ночлежки брал с них пятачок, но и сию денежку надо было все же иметь, а денег у Лабуньского-старшего уже вовсе не имелось.

Поначалу отец Яцека зарабатывал тем, что писал за неграмотных хитрованцев разного рода прошения, письма и иные бумаги, хотя и спускал большую часть денег в кабаках, благо в самом доме Румянцева таковых имелось аж два: «Пересыльный» и «Сибирь». Через год такой жизни шляхтич совершенно опустился и работать больше не мог: руки ходили ходуном даже после крепкой опохмелки. Содержание семьи Лабуньских легло на плечи шестилетнего Яцека, прибившегося к артели хитрованцев-попрошаек. Был тогда Яцек тщедушен и мал и своим видом вызывал жалость у посетителей Хитрова рынка, так что подавали ему добрые люди охотнее, чем иным. Случалось, что после того, как он отстегивал установленную часть своих доходов в общий артельный котел, у Яцека оставалось немного денег, чтобы заплатить «ночлежные», купить еды себе и дешевой водки отцу.

Однажды, вернувшись в ночлежку раньше обычного времени, он нашел отца уже холодным. Смерть его была ужасна: Лабуньский-старший, как только ушел сын, раздобыл где-то ножницы, поставил их острием вверх, развел концы по ширине глаз и, крепко ухватившись руками за кольца, с силой уронил на ножницы свое лицо. Когда вернулись обитатели ночлежного нумера, они увидели Яцека, забившегося в угол, и Лабуньского-старшего, из глазниц которого торчали кольца ножниц.

Христарадничал Яцек еще три года. Он вытянулся, немного окреп, и подавать ему почти перестали. Нужно было срочно менять масть. Скоро Яцек стал поигрывать в картишки. Начал он с «дурачка в навалку». Потом стал играть в «горку», «кучку», «семь листов», «ерошку» и «рест». Затем подошла очередь «банка», «рокамболя» и «виста» с «пикетом». Карточная наука давалась ему легко, и через несколько лет Яцек уже играл на «мельницах» и ярмарках, все чаще и чаще не оставаясь внакладе. Долю от выигрыша, как потомственный хитрованец, он отстегивал Парамону Мироновичу и имел защиту в лице одного из его подручных по кличке Мамай. Когда Яцек стал вхож в игорные дома Москвы, Мамай уже находился при нем неотлучно. И когда какой-либо загулявший купчик, проигравшийся в прах, начинал бузить и требовать назад проигранные Лабуньскому деньги, за спиной Яцека вырастал Мамай и быстро урезонивал скандалиста доступными ему методами, самыми действенными из которых были кулак, кастет и финский нож. Несладко приходилось и тем, кто наотрез отказывался платить.

Курочка в лице Яцека стала нести золотые яички, весьма значительно пополняя мошну Парамона Мироновича. Не забывал Яцек и себя: недалеко от Хитровки он снял дорогую квартиру, одевался щеголем, обедал и ужинал в «Эрмитаже» и водил к себе на Солянку только дорогих шлюх.

Шельмовал, конечно, Яцек знатно. Если он понтировал, то выиграть у него можно было, только ежели у банкомета выпадет плие, то есть совпадут лоб и соник. И не было ему равных, ежели он метал банк.

Ловкость его рук была необычайной. Совершенно новая карточная колода незаметно подменялась приготовленной заранее другой колодой, где карты были сложены в определенном порядке, и сколь бы Яцек ни тасовал и ни давал ее подрезать понтерам, карты в ней оставались лежать так, как и были сложены загодя.

Однажды, понтируя против какого-то графа, Яцек шесть раз подряд загибал угол и выиграл более сорока тысяч. Таким кушем он делиться не пожелал и буквально исчез прямо на глазах Мамая. В своей квартире на Солянке он больше не появлялся, и приказание Парамона Мироновича – разыскать Лабуньского и доставить его к нему живым или мертвым – исполнено Мамаем не было.

Легкие деньги – дело известное – легко и уходят. Непривычный ни в чем себе отказывать, Лабуньский прожил выигрыш в полтора года. Когда у него осталось не более трех тысяч, он решил вернуться к прежним занятиям и стал поигрывать на пароходах и в вагонах поездов. Доходы были стабильными, но через несколько лет он примелькался, и с ним стали отказываться садиться за игорный стол. Это был первый звоночек. Второй звоночек прозвучал, когда один конногвардеец, уличив его в подтасовке карт, до полусмерти избил его, сломав несколько ребер и нос. Вот почему, не дожидаясь третьего звоночка, Яцек решил снова сменить масть. Он сошелся с цирковыми, какое-то время показывал в балаганах и шапито карточные фокусы, а потом, набравшись циркового опыта, организовал собственную антрепризу в лице себя и прибившейся к нему цирковой сироты, которую он оставил в качестве ассистентки. Некоторые фокусы и номера он позаимствовал из репертуаров балаганов и шапито, некоторые придумывал сам и стал гастролировать с ними по уездным, а потом и по губернским городам России. Так родился Гарольдо Гарольдини и Карменцита, именно под которой сейчас постанывал от наслаждения великий и непревзойденный. Наконец судорога пронзила тело Гарольдини, и тотчас вслед за этим издала протяжный стон и Карменцита. Излились они почти одновременно. А ровно через минуту в дверь их комнаты постучали.