Старая Москва. Старый Петербург
Лобное место издревле имело религиозное и государственное значение: сюда ставились приносимые в Москву святые мощи и образа, здесь служились молебны, здесь объявлялись указы народу, и отсюда народ узнавал об избираемых на царство царях, отсюда патриарх раздавал народу свое благословение, и здесь же совершались казни, вероятно по месту, недалекому от застенка, который помещался в Константиновской башне. При Петре I Лобное место было обставлено головами стрельцов, воткнутыми на кол, и только при Петре II, по указам 1727 года июня 10 и сентября 17, сняты виселицы и столбы, на которых были тела казненных. Лобное место получило свое название по валявшимся там черепам. Но полагают также, что название это произошло и от возвышенного места, кафедры (lobium), с которой нередко цари говорили с народом.
Отсюда Иоанн Грозный торжественно просил прощения у земли и обещал, в присутствии митрополита и депутатов государства, быть судьею и обороной своих подданных; там же он в 1570 году объявлял свой суд над обвиненными боярами; отсюда Василий Шуйский был провозглашен царем; с этого же места Лжедимитрий просил дозволения оправдаться ему перед народом; с Лобного же места патриарх в Вербное воскресенье по совершении молебствия ехал до соборной церкви на осляти, ведомом царем. У Лобного же места бывало самое раннее весеннее гулянье в Лазареву субботу, называлось оно «Под вербою».
Здесь была небольшая ярмарка, на которой продавалась верба для наступающего праздника недели Ваий, или Входа во Иерусалим; придельный храмовый праздник этого дня был в Покровском соборе, известном более под именем Василия Блаженного. С Лобного места нанимались попы служить обедни в домовые церкви.
У Лобного места при царе Алексее Михайловиче стояли пушки и был царев кабак, называемый «Под пушками». На этом же Лобном месте была поставлена на эшафоте палачом Салтычиха в саване, со свечою в руке, с листом на груди, на котором было написано: «Мучительница и душегубица». Салтычиха, Дарья Михайловна, была вдова Салтыкова и по связям покойного своего мужа принадлежала к самым знатным людям того века; загублено ею было крестьян и дворовых людей до 138 душ.
Гнев Салтычихи происходил только от одной причины – за нечистое мытье белья или полов. Побои Салтыкова наносила собственноручно палкою, скалкою, поленьями, или при ее глазах несчастных добивали плетями ее конюхи и гайдуки.
Замечательно, что сердце этой ужасной женщины было доступно любви: она питала самую нежную, сердечную любовь к инженеру Тютчеву. Жила эта тигрица в Москве, в собственном доме, на углу Кузнечного моста и Лубянки. Дело Салтычихи тянулось шесть лет. Салтычиха от всего отпиралась, говоря, что все доносы были сделаны на нее из злобы. Судья просил императрицу, чтобы она позволила употребить над ней пытку; государыня не согласилась, но только приказала перед глазами Салтычихи произвесть пытку над кем-нибудь из осужденных, но и это не привело последнюю к раскаянию. Но наконец «душегубицу и мучительницу» приказано было заключить в подземную тюрьму под сводами церкви Ивановского монастыря, пищу приказано ей было подавать туда со свечою, которую опять гасить, как скоро она наестся. Пищу подавал ей солдат, сперва в окно, потом в дверь.
По сказанию старожилов, от своего тюремщика она родила ребенка. Салтычиха была в старости очень толстая женщина, и когда народ приходил смотреть в окошечко, самовольно отдергивая зеленую занавесочку, желая посмотреть на злодейку, употреблявшую, по общей молве, в пищу женские груди и младенцев, то Салтычиха ругалась, плевала и совала палку сквозь открытое в летнюю пору окошечко. Салтычиха была заключена в склепе тридцать три года, умерла в 1800 году и похоронена в Донском монастыре. Застенок, в котором она сидела, разобран вместе с церковью в 1860 году.
В царствование Екатерины II отправление карательного правосудия с принесением публичного покаяния совершалось как на Лобном месте, так и на улицах Москвы. Государыня такими гласными обрядами хотела действовать на дух и нравственность народа, возбуждая омерзение к ужасным преступлениям. Из таких примеров известен был в 1766 году еще один, когда по московским улицам при громадном стечении народа отряд солдат с заряженными ружьями, со священником с крестом провожал босых, скованных мужчину и женщину, в саванах, с распущенными волосами, которые падали на глаза; это были Жуковы, убийцы своей матери и сестры.
Они останавливались пред дверьми Успенского собора, перед церквами Св. Петра и Павла в Басманной, Параскевы Пятницы на Пятницкой, у Николы Явленного на Арбате и т. д. Там читался им манифест. Преступники, стоя на коленях, должны были прочесть сочиненную на этот случай молитву и неоднократно повторять пред народом покаяние.
В екатерининское время Тайная канцелярия была уничтожена, но вскоре открылась Тайная экспедиция, что было одно и то же. В сороковых годах нынешнего столетия старожилы московские еще помнили железные ворота этой «тайной», где караул стоял во внутренности двора; страшно было, говорили, ходить мимо них. В застенках и каменных мешках содержались заподозренные и оговоренные люди в кандалах, колодках и нередко с кляпом во рту. Туда не допускались ни родные, ни знакомые, ворота отпирались только при особенных случаях или рано утром, или поздно ночью. Места заключения назывались в старину «порубами», «ямами», погребами, каменным мешком, где нельзя ни сесть, ни лечь. В Константиновской башне, по стене Московского Кремля, к ней ведущей, существует посейчас крытый коридор с узенькими окошечками, где содержались приговоренные к пытке с заклепанными устами, которые расклепывались для ответа и для принятия скудной пищи, и прикованные к стене, в которой были железные пробои и кольца.
Употребительнейшая из пыток в то время была дыба, или виска: истязуемому завертывали и связывали назад руки веревкою, за которую подняв кверху на блоке, утвержденном на потолке, вывертывали руки из суставов, а к ногам привязывали тяжелые колодки, на которые становился палач и подпрыгивал, увеличивая мучения истязуемых. Кости, выходя из суставов, хрустели, ломались, иногда кожа лопалась, жилы вытягивались, рвались. В таком положении пытаемого часто били кнутом по обнаженной спине так, что кожа лоскутьями летела, и после еще встряхивали по спине зажженным веником. Когда снимали с дыбы, палач вправлял руки в суставы, схватив за руки и вдруг дернув наперед.
Иногда, для вынуждения признания у преступника, перед ним пытали «на заказ» другого злодея, дабы тем вынудить правду у обвиняемого, также кормили подозреваемого соленым и сажали его в жарко натопленную баню, не давая ему пить до тех пор, пока не вымучат признания, часто ложного.
При истязаниях секли иногда и сальными свечами; последние причиняли ужасное мучение. Допрашивали «подлинную» также подлинниками, или смоляными кнутами, к хвостам которых прикреплялись кусочки свинца. Наказывали кнутом преступника, положив его на спину другого. Аббат Шапдатрош[37] приводит в своем путешествии описание такого наказания над Натальей Лопухиной, статс-дамой, первой красавицей своего времени в царствование Елисаветы Петровны, за участие в заговоре маркиза Ботта.
«Простая одежда, – говорит он, – придавала новый блеск ее прелестям. Один из палачей сорвал с нее небольшую епанчу, покрывавшую грудь ее; стыд и отчаяние овладели ею, смертельная бледность показалась на челе ее, слезы полились ручьями. Вскоре обнажили ее до пояса в виду любопытного, молчаливого народа; тогда один из палачей нагнулся, между тем другой схватил ее руками, приподнял на спину своего товарища, наклонил ее голову, чтобы не задеть кнутом. После кнута ей отрезали часть языка».
Екатерина II запретила наказывать на спинах других, а приказала делать на станке и козе. В застенках нередко истязуемого подымали на блоке вверх, разводили под ним огонь и мучили его жаром и дымом или привязывали его на кол, так что можно было его вертеть над огнем, как жаркое на вертеле. Для выведывания тайны также забивали под ногти спицы или гвозди; это называлось «выведать всю подноготную».
При Бироне иногда виновных бросали с камнем в реку, чтобы «след простыл». Ранее этого так казнили отцеубийц на Руси: связав им руки и привесив камень или надев на голову куль, кидали в воду. Также, по преданию народному, их живыми опускали на дно могилы, а на них ставили гроб с телом убитого и таким образом засыпали землей.
За подделку денег лили в горло олово и отсекали руки. При Петре I было введено колесование, заимствованное от шведов, и вешание за ребра – колесовали разбойников и вешали за ребра воров; за поджоги и колдовство сжигали живыми. Последнюю казнь несли также еретики и неудачные врачи. К жесточайшим мукам причисляли также литье воды по каплям на обритую голову, причем на уши клали горячие угли.
Против тайного судилища на площади стояло в екатерининское время низенькое каменное здание вольной типографии, содержателем которой был известный Н. И. Новиков.
Кроме этой типографии, у Новикова было еще две: одна в Армянском переулке, в доме, теперь занимаемом Лазаревским институтом, и другая – у Сухаревой башни, в доме Генрихова; у Новикова была еще и четвертая, тайная; последняя помещалась в одном из его домов.
Другая тайная типография масонов была у И. В. Лопухина. О новиковской типографии упоминает князь Трубецкой в письме к неизвестному петербургскому брату-масону: «Уведомляю тебя, мой друг, что, благодаря Спасителю нашему, мы открыли тайную орденскую типографию, в которой нужные переведенные книги для братьев печататься будут. Бр. Новиков посылает тебе при сем начатые в оной печататься книги: „О молитве“ и „Дух масонства“. Сокрывай оные от всех, а употребляй только сам для своего чтения и познания».
Из тайной же типографии московских масонов вышла, по всей вероятности, и книга, которую Сопиков называет редчайшею, именно «Божественная и истинная метафизика» Пордеча, вышедшая без означения года и места печати. Во второй типографии печатались на французском языке небольшие сборники условных масонских знаков, ударов и т. д., и здесь же, у Лопухина, был отпечатан и его Catéchisme moral pour les vrais F. M. 5790. Катехизис этот, как говорит Лопухин, он отдал знакомому книгопродавцу продать как новую книжку, полученную из чужих краев[38].
В числе домов Новикова в Москве был теперь известный своею доходностью и обширностью так называемый Шипов дом и здание нынешних Спасских казарм. Новиков, помимо домов, имел обширную книжную лавку в Москве и комиссионеров в шести губернских и уездных городах. Новиков имел в Москве много друзей, в числе которых были самые влиятельные люди, как, например, московский главнокомандующий князь Долгоруков-Крымский, преемник его граф З. Г. Чернышев, граф П. Панин, московский куратор университета Херасков и многие другие.
Последний и дал возможность снять Новикову в аренду типографию Московского университета и издавать «Московские ведомости»; при Новикове последние вместо малой четверки стали печататься в большую и в две колонны и выдаваться по средам и субботам. В кабинете этого содержателя типографии стали собираться вельможи и профессора и люди, замечательные по своим дарованиям; одни содействовали успехам российской словесности своим влиянием, другие своими трудами и советами. «Ведомостей» тогда расходилось уже до 4000 экземпляров.
Желая приохотить публику к чтению, он завел первую в Москве библиотеку для чтения, открытую в его доме у Никольских ворот, для безденежного пользования всеми желающими. Книжная деятельность Новикова росла, типографские станки работали без устали, Москва зажила сильным литературным движением.
Когда было назначено освидетельствование книг, находящихся в магазинах Новикова, то реестр показал, что их было 362 книги разного названия, 3 названия отпечатанных, но не поступивших в продажу, и 55 названий еще печатавшихся в его типографиях. Но скоро гроза постигла Новикова, общество мартинистов[39] обратило на себя внимание правительства, и в числе первых таких жертв был Новиков и его близкий друг Ив. Вл. Лопухин. Главнокомандующий тогда в Москве князь Ал. М. Прозоровский приказал книжные магазины и типографию Новикова запечатать, и 11 февраля 1793 года по указу Екатерины II всех новиковских изданий было сожжено 18 656 книг. Лопухина сослали на жительство в деревню, Новикова же постигла участь более тяжкая.
Он жил тогда в деревне своей и сильно скучал, предчувствуя еще большую беду, и, как рассказывали его дети, несколько дней сряду прилетал на крышу его дома ворон и зловещим своим криком не давал покоя ни хозяину, ни его семейству. Вскоре Новиков был арестован, взят под стражу и привезен в Москву, где содержался три недели. За Новиковым в село его Авдотьино был послан целый эскадрон полицейских драгун под начальством князя Жевахова.
По этому случаю граф К. Г. Разумовский сказал князю Прозоровскому:
– Вот расхвастался, как город взял! Старичонка, скорченного геморроидами, взял под караул. Да одного бы десятского или будочника за ним послать, так и притащили бы его.
Для следствия над Новиковым прислан был в Москву известный Шешковский, и после вопросных пунктов, данных им Новикову, на которые он отвечал удовлетворительно, ему была предложена подписка в том, что он отказывается от своих убеждений и признает их ложными. Новиков не согласился дать подписку и был отправлен в Шлиссельбург; по просьбе его ему было дозволено взять с собою одну книгу – Библию, которую он читал во время своего заточения и выучил всю наизусть.
В Шлиссельбурге сначала содержали его очень строго, но впоследствии императрица дозволила ему прогуливаться внутри крепости. Там Новиков содержался до вступления на престол Павла I. О судьбе Новикова в Москве ходили разные тайные слухи. Так, в дневнике А. Т. Болотова находим под числом 12 января 1796 года:
«Славного Новикова и дом, и все имение, и книги продаются в Москве из магистрата, с аукциона – и типография, и книги, и все. Особливое нечто значило. По-видимому, справедлив тот слух, что его нет уже в живых, – сего восстановителя литературы».
После Новикова университетская типография поступила на откуп к известному в свое время архитектору, ученику и помощнику Баженова – Василию Ивановичу Окорокову с его родственником Цветушкиным. В это время типография и книжная и газетная лавка перемещены были от Воскресенских ворот на Тверскую, в дом бывшей межевой канцелярии, который впоследствии был пожалован Екатериною II Московскому университету.
С этого времени и Вражский Успенский переулок, идущий с Тверской на Никитскую улицу, стал называться Газетным, потому что в нем была первая газетная лавка, где подписчикам раздавались московские газеты. Впоследствии там, где была книжная лавка, существовала церковь университетского благородного пансиона.
По возвращении из Шлиссельбурга Новиков по зимам жил в Москве, а летом в селе Авдотьине; приехал он из ссылки дряхлым стариком, в разодранном тулупе. Московские старожилы, жившие еще в пятидесятых годах, хорошо помнили старика Новикова, ходившего с палкой, в гороховом широком сюртуке, черном бархатном жилете и белом галстухе. Черные волосы его, уже тогда редкие на лбу и на висках, зачесанные назад, открывали красивый его лоб, брови его дугою, орлиный нос; нижняя часть лица выражала кротость и добродушие.
Вот как описала наружность Новикова княгиня Е. Р. Дашкова в письме к Ив. В. Лопухину: «Мне он тотчас же бросился в глаза, и я бы тотчас его узнала, без всех ваших рекомендаций, по одному его черному пасторскому кафтану, по его башмакам с черными, особенно глянцевитыми пряжками. Лицо его открыто; но не знаю, я как-то боюсь его; в его прекрасном лице есть что-то тайное».
Всегдашним спутником Новикова в прогулках по улицам Москвы был его душевный друг, тоже масон, бывший правитель канцелярии главнокомандующего в Москве графа Чернышева С. И. Гамалея; последний был небольшого роста, имел высокий лоб, маленькие глаза с нависшими бровями; в обществе был молчалив, отчего казался суровым, но у себя в кабинете был очень ласков и словоохотлив, говорил очень убедительно и с одушевлением.
Вышедши в отставку, он не имел ничего и потому был приглашен Новиковым жить у него в деревне, где к окошку его комнаты приходило множество нищих, и он всегда сам выходил на крыльцо, разговаривал с ними и раздавал медные деньги. Гамалея получал пенсии сто рублей в год; в службе он был бескорыстен, и никогда никто не смел ничего предложить ему в знак благодарности. Рассказывают, что один богатый московский купец, будучи чем-то ему обязан, хотел угостить его обедом, и, узнав, что он любит рыбный стол, достав лучшую и редкую рыбу, он позвал своих знакомых и пригласил Гамалея; последний принял его приглашение только с условием, чтобы весь стол был приготовлен из любимой его рыбы, самой дешевой плотвы.
Купец понял намерение честного Гамалея, отказал своим гостям и должен был с ним вдвоем есть плотву, которой, может, и вкусу до того времени не знал.
Сам Новиков был такой же глубоко религиозный и чисто нравственный человек, как и друг его; про него выразился митрополит Платон: «Дай Бог, чтобы во всем мире были христиане таковые, как Новиков». Новиков обладал огромными талантами, образованием и благороднейшим характером; он был главою кружка московских масонов; лучшие люди его времени, как, например, граф Чернышев, Лопухин, Репнин, Тургенев, митрополиты Платон, Михаил (Десницкой) и Серафим (Глаголевской), считали его своим другом.
Новиков умел адептам[40] своим словом внушать подвиг и чисто христианской братской любви.
Известен, например, следующий случай, когда в Москве был голод и на съестные припасы стояла неслыханная дороговизна. В одном из собраний своего общества бедствия неимущего класса были описаны им так красноречиво, что один из слушателей встал, подошел к оратору и прошептал ему что-то на ухо; это был человек не старый, известный богач премьер-маиор Григ. Мак. Походяшин[41]. Речь Новикова так сильно на него подействовала, что он тут же отдал на помощь бедным все свое огромное состояние.
На деньги этого богача Новиковым была открыта безденежная раздача хлеба неимущим в Москве; это изумило всех москвичей, хотя и привыкших к благотворительным действиям Новикова. Никто не мог понять, откуда взялись средства к такому благодеянию, когда четверть ржи стоила двадцать рублей.
С этой минуты добровольно разорившийся Походяшин исполнился какого-то благоговения к Новикову. В Москве думали, что он разорился на лечение своей жены, и только впоследствии узнали настоящую причину его бедности. Походяшин пережил Новикова; над смертным одром его висел портрет Новикова, и смотреть на него было единственным утешением человека, жившего когда-то в роскоши и умиравшего на чердаке, в положении, близком к нищете. Просвещеннейшие москвичи весьма сочувственно относились к деятельности Новикова и были усерднейшими его адептами. Но несмотря на все добрые дела московских масонов и очевиднейшую их благонамеренность, в тогдашнем обществе об них ходила самая дурная слава.
Одной из важнейших причин такой дурной славы, без сомнения, должно считать ту таинственность, в которую их учение облекало все собрания. Державин говорит о своей тетке Блудовой, считающей появившихся в Москве масонов отступниками от веры, еретиками, богохульниками, преданными антихристу, о которых разглашали невероятные басни, что они заочно за несколько тысяч верст неприятелей своих умерщвляют, и тому подобные бредни.
Про масонов говорили также, что в их обществе мужчины и женщины живут все безразлично одни с другими, что члены их дурачат идиотов и обирают их, что они идолопоклонники, служения свои производят на высотах или в подвалах, причем исполняют многие магические обряды, проводят на земле черты и фигуры, разводят огни, делают заклинания, клянутся на мертвой голове, спят в гробах со скелетами и проч.
Рассказывали также про обряды посвящения, что брали при этом клятвы служить дьяволу. Также порицали все знаки и непонятные слова для профанов при встречах и при разговорах масонов друг с другом.
Но вот кто были эти страшные московские масоны, или мартинисты, во главе которых стоял Новиков. По словам записки Карамзина, составленной для того, чтобы напомнить о печальной судьбе семейства Новикова, они были не что иное, как христианские мистики; толковали природу и человека, искали таинственного смысла в Ветхом и Новом Завете, хвалились древними преданиями, унижали школьную мудрость и проч.; но требовали истинных христианских добродетелей от учеников своих, не вмешивались в политику и ставили в закон верность к государю.
Помимо этого, мартинисты имели и другое глубокое значение: они проповедовали чистую евангельскую любовь, не щадили капиталов в пользу благотворительности бедным и несчастным и заботились об устройстве больниц, аптек и школ. Нравственная сторона их учения заслуживает полной симпатии; она вполне объяснена в катехизисе И. В. Лопухина, отпечатанном на французском языке, и в других масонских сочинениях.
Наклонность к мистицизму, составлявшему одно из существенных качеств масонов, была характеристическою чертою века; мистицизм возник в противовес крайнему учению энциклопедистов.
Существует рассказ, что глубоко религиозный Новиков был выбран друзьями-масонами без всяких предварительных объяснений. Однажды посещавшие его приятели собрались к нему в известном числе и после небольшого вступления, не требуя от него обета, прочли ему принятие и, против ожидания, его поздравили членом своего общества.
– Мы знаем тебя, – говорили они, – знаем, что ты честный человек, и уверены, что не нарушишь тайны.
Общество, в которое был введен Новиков, составляло «Великую провинциальную ложу», мастером которой был И. П. Елагин, секретарем ложи – известный стихотворец В. И. Майков[42]. Между московскими масонами, в первое время по открытии лож, находилось много людей, серьезно преданных благу человечества, желавших распространения просвещения и благотворительности.
Но позднее, в павловское и александровское время, принадлежать к масонам было лишь простою модой, завезенною из-за границы, и большинство светских людей вступало в ложу лишь ради заманчивой таинственности и тесного равенства, соединяющих между собою вообще масонов, несмотря на различие сословий и национальностей.
Избрание таких «профанов» в первую степень масона – «шотландского ученика» – в ложах сопровождалось разными таинственными приемами. Посвященного с завязанными глазами, полураздетого, с оголенным плечом и рукою водили по подземельям, заставляли клясться на Библии и мече, окружали остриями мечей, ставили на кабалистический треугольник или ковер, клали в гроб, заставляли переплывать воду или пробегать через огонь и т. д.
В конце концов испытываемому вручали передник и перчатки и давали еще небольшой ключ из слоновой кости, отпирающий дверь ложи; при этом шотландскому ученику сообщался пароль или слово, по которому он узнавал брата-масона; помимо этого, объяснялось также ему, как делать рукопожатие и другие знаки при встречах с незнакомыми братьями-масонами.
Масоны позднейшей уже, Александровской, эпохи любили носить различные знаки в виде булавок, брелоков, перстней с мертвой головой и т. д. Одно время отличительным признаком всякого масона был длинный ноготь на мизинце. Такой ноготь носил и Пушкин; по этому ногтю узнал, что он масон, художник Тропинин, придя рисовать с него портрет. Тропинин передавал покойному князю М. А. Оболенскому, у которого этот портрет хранился, что когда он пришел писать и увидел на руке его ноготь, то сделал ему знак, на который Пушкин ему не ответил, а погрозил ему пальцем. Этот бесспорно лучший портрет нашего поэта принадлежит теперь дочери князя М. А. Оболенского, княгине А. М. Хилковой.
Каждый вступающий в масоны в екатерининское время пред введением в ложу обязан был клятвенно обещать исполнить наистрожайше следующее: 1) прилежное упражнение в страхе Божием и тщательное исполнение заповедей евангельских; 2) непоколебимую верность и покорность своему государю, с особливою обязанностью охранять престол его не только по долгу общей верноподданным присяги, но и всеми силами стремясь изобретать и употреблять всякие к тому благие и разумные средства и таким же образом стараясь отвращать и предупреждать все оному противное тайно и явно, наипаче в настоящие времена адского буйства и волнения против властей державных; 3) рачительное и верное исполнение уставов и обрядов своей религии и т. д. (только одни христиане могли быть выбраны в масоны).
Затем следовало «приуготовление». В назначенной комнате приготовлялось три стола, покрытые один черным, другой белым, третий желтым; на первом лежала Библия, раскрытая на 6-й и 7-й главах Книги премудрости Соломоновой, знак рыцаря, то есть крест в сердце, обнаженный меч, погашенный светильник, кость мертвой головы, над которой зажженная лампада, небольшой сосуд с чистою водою и дощечка с надписью: «Познай себя, обрящеши блаженство внутрь тебя сущее». На втором столе полагалось изображение пламенной звезды, а на третьем – рукомойник с водою, белые перчатки и мастерская золотая лопатка.