«Господи, помоги мне! Я не знаю, что с ними делать!» – мысленно взмолился Руднев, отводя взгляд от двери, где разыгралась вся эта нешуточная девчачья драма.
Четыре оставшиеся ученицы, за исключением Блохиной, выглядели вроде как совершенно испуганными, не смевшими поднять на учителя глаза. Блохина же смело смотрела на Дмитрия Николаевича с нескрываемым любопытством.
Дмитрий Николаевич решил, что если он задаст этой девочке вопрос, особой катастрофы произойти не должно.
– Мадмуазель Блохина, – спросил он, водя по журналу кончиком карандаша. – Подскажите мне, почему на уроке отсутствовала Стефка Ненадович?
Девочка подскочила, явно не ожидая вопроса. Вспомнив, как себя полагается вести, она уставилась на свои туфельки и сбивчиво затараторила.
– Господин учитель, она сейчас не в школе. Она подвернула ногу, и её отвезли к родственникам, пока не поправится.
– Ах, ну да! – вспомнил учитель. – Мне же говорили. Очень печально слышать, что с вашей подругой произошла такая неприятность. Надеюсь на её скорое выздоровление. Когда она снова будет в школе, пусть присоединится к вашей группе… А теперь сдайте мне свои альбомы и можете идти на следующий урок.
Говоря о Стефке, Руднев внимательно наблюдал за реакцией девочек, и от его цепкого взгляда не ускользнуло, что Оболенская, статная, светловолосая, невероятно красивая девочка, и Апания, горделивая, яркая и черноглазая, коротко переглянулись, а Тамара даже подала подруге какой-то непонятный знак, сложив средний и указательный палец крестом. Подруги выглядели как заговорщики, хотя и немного растерянно. Будь они взрослыми, Дмитрий Николаевич ни капли бы не сомневался, что они что-то скрывают, но тут, имея дело с двенадцатилетними девочками, он, признаться, ни в чём не был уверен.
До конца дня Руднев провел ещё два урока, успел побывать на обеде, посмотрел, как выглядит прогулка, заглянул в дортуар и к вечеру прибывал от всего увиденного в ужасе.
– Это же девятилетний карцер! – возмущался он, когда уже часов в семь вечера они с Белецким наконец выбрались из здания школы и оккупировали кружевную беседку в глухом уголке сада подальше от любопытных ушей. – Бедные девочки! Это же невыносимо! Как они здесь живут? Всюду строем! В дортуаре холодно и сыро, как в подвале! А чем их кормят? Мало того, что впроголодь, так ещё и чем-то абсолютно несъедобным! Ты видел, как их наказывают?! Одной рваный чулок к платью прикололи, другой – картонный язык за болтовню на шею повесили! Это же унижение!
– Зато их не порют, как мальчишек в гимназии, – философски ответил Белецкий.
– По мне так уж лучше порка, чем все эти издевательства!
– Это вы так говорите, потому что сами никогда розги не пробовали.
– А ты, видать, пробовал?
– Я был не таким тихим ребёнком, как вы, Дмитрий Николаевич, – уклонился от прямого ответа Белецкий и в свою очередь спросил. – Вам удалось узнать что-нибудь интересное помимо плачевного состояния дортуаров и скудного меню?
Руднев пожал плечами.
– Ничего конкретного, – признался он. – Ты знаешь, что означает у детей вот этот знак? – Дмитрий Николаевич сложил пальцы крестом, как это сделала Тамара Апания.
Белецкий взглянул на него с удивлением.
– Дмитрий Николаевич, вы правда не знаете?.. Это что-то вроде индульгенции на случай вранья.
– То есть?
– То есть, сложив пальцы крестом, можно со спокойной совестью говорить неправду, и это вроде как не зазорно. Вы что, никогда так не делали?
– Ты сам сказал, что я был тихим ребёнком… Получается, девочки действительно что-то скрывают.
– А вы, Дмитрий Николаевич, вообще напрасно думаете, что они здесь все такие уж невинные ангелы. У меня сегодня был урок у седьмого класса. К слову сказать, немецкий здесь преподают весьма посредственно, семигодки всё ещё путаются с падежами, но речь не об этом. Когда девочки покинули класс, я нашёл на полу вот эту записку. Почитайте.
Руднев развернул и прочёл: «Теперь молчание стоит дороже. Удивите меня.» Почерк был девичий и немного неровный, будто написано было второпях или в сильном волнении.
– Ого! – поразился Дмитрий Николаевич. – Это похоже на шантаж! Что же у них тут происходит?
Глава 6
Леночка ликовала.
Всё-таки господь слышал не только те молитвы, в которых Леночка по настоянию школьного священника отца Никодима упоминала благополучие России, царскую семью и своих многочисленных родственников. Она-то никогда не сомневалась, что Бог, создавший такой огромный и интересный мир, в котором встречаются даже утконосы, не мог быть скучным и нудным старикашкой, как выходило по рассказам отца Никодима, поэтому каждый день добавляла в свои молитвы отдельную просьбу, сделать жизни в Аничкиной иколе ну хоть чуть-чуть веселее. И вот, наконец, руки у Бога дошли и до скромного желания Леночки Блохиной.
Началось всё с того, что Грымзу заменили на Настеньку. Это произошло так внезапно, что Леночка, да и остальные девочки, боялись поверить в свалившееся на них счастье. Однако шли дни, а Грымза не возвращалась и даже как-то не поминалась ни учителями, ни другими воспитательницами, ни главенствующей над воспитательницами Горгоной. Леночка пыталась подслушать разговоры в учительской, но и это не внесло ясности в происходящее.
Леночка бы, конечно, ни за что не отступилась, пока бы не выяснила всё про эту таинственную историю, но тут в жизни девочек случилось новое чудо, на этот раз масштабами сопоставимое с воскрешением Лазаря.
В школе появились два новых учителя. Уже само по себе событие подобного рода вносило заметное разнообразие в занудный уклад жизни Аничкиной иколе, а в этот же раз, можно сказать, что над крышей Голицынского дворца в чистом сентябрьском небе грянул гром, переполошивший и лишивший душевного спокойствия девочек всех до единой.
Первым из двух новых учителей был преподаватель немецкого, по странности носивший германское имя при русской фамилии. Был он немного старым, впрочем, ещё не совсем, а вроде Архимеда, но, в отличие от ненавистного Леночке физика, привычки нежданно-негаданно появляться за спиной не проявлял. Кроме того, немец имел вполне себе привлекательную наружность, хотя и был очень высоким и худым, за что тут же получил прозвище Гершток (от нем. Herr Stock – господин Палка).
На уроках Гершток спрашивал строго, но за ошибки не наказывал, а лишь делал внушение и терпеливо объяснял. Разговаривал он с девочками только по-немецки, так что сперва они решили, что Гершток, так же, как и Канарейка, русского вовсе не знает. Однако быстро выяснилось, что язык Пушкина немец понимает вполне себе, а также обладает невероятно острым слухом.
Открытие это было сделано Леночкой Блохиной, имевшей неосторожность в присутствии Герштока отпустить вслед вконец зазнававшейся Ольке Оболенской: «Воображала хвост поджала и за печку убежала!». Произнесено это было шёпотом, но Гершток услышал и, пригвоздив Леночку суровым взглядом, заявил, правда, всё равно по-немецки, что у фрейлен Оболенской хвоста нет и быть не может, и что, как приличная барышня, она не бегает, а ходит, а вот фрейлен Блохина демонстрирует дурной вкус, декламируя поэтические произведения, достойные разве что уст кухарки.
Несмотря на этот инцидент, Гершток Леночке очень понравился, и если бы не второй новый преподаватель, Леночка, пожалуй, сделалась бы его адоратрисой (от фр. adoratrice – обожатель).
Что касается второго учителя, с которым девочки должны были постигать изобразительное искусство, то это и вовсе была персона невероятная. Звали его Дмитрием Николаевичем, и никакое прозвище ему пока что как-то не придумывалось.
Начать стоит с того, что был он неописуемо хорош собой и при этом почти совсем не старый, а даже скорее молодой. Таких красивых мужчин Леночка Блохина видела только в книжках, вернее, в одной книжке, самой её любимой в детстве, со сказками Шарля Перо. Была там замечательная иллюстрация, где принц заявился в зачарованный замок будить спящую принцессу. Нет, естественно, что принц на картинке был красивее Дмитрия Николаевича, хотя бы даже потому, что одет был не в строгий темно-серый костюм, а по-принцевски, то есть имел плащ, шпагу, корону и большой кружевной воротник, да и в тексте он значился как «прекрасный принц». И всё же учитель рисования уступал ему незначительно.
В дополнение к выдающейся внешности у Дмитрия Николаевича была самая настоящая тайна, выражавшаяся в том, что он никогда не снимал с правой руки перчатку, даже когда рисовал мелом на доске или поправлял карандашом рисунки учениц. Любопытная Леночка умудрилась подсмотреть за ним даже в учительской столовой и убедилась, что и за обедом Дмитрий Николаевич оставался в перчатке.
Девочки долго ломали голову над тем, чем же объясняется эта странная привычка учителя, и наконец умная Леночка догадалась, что наверняка это он, как средневековый рыцарь, дал обет верности какой-нибудь даме и поклялся не снимать перчатку, пока избранница не ответит взаимностью на его чувства. Это логичное предположение было поддержано всеми, даже зазнайкой Оболенской.
Уроки с Дмитрием Николаевичем проходили не то, что с предыдущим учителем рисования, который особо утруждать девочек не стремился и всегда за всё хвалил. Новый педагог требовал с учениц строго и объяснял им всякие сложности, правда, делал это спокойно, терпеливо и доходчиво. На похвалу он был скуп, зато оказался чрезвычайно вежлив и обращался к воспитанницам, вне зависимости от возраста, как к высокородным взрослым дамам.
В общем, такого учителя, как Дмитрий Николаевич, на памяти воспитанниц ещё не было, и произведенный им фурор сложно было переоценить.
Дмитрий Николаевич открыл ящик своего учительского стола и отпрянул, оглушённый запахом «Лила Флёри» в нестерпимой концентрации. Атмосфера в классной комнате в один момент стала столь невыносимой, что Руднев кинулся открывать окна.
– Что тут у вас случилось, Дмитрий Николаевич? – раздался за его спиной мелодичный голос Анастасии Аркадьевны Волжиной.
Воспитательница третьегодок стояла в дверях, прикрыв нос платком.
– Похоже кто-то из девочек решил надо мной пошутить или и вовсе уморить! – отозвался Руднев, глотнув свежего воздуха. – Наверное, я кому-то очень сильно не нравлюсь.
Анастасия Аркадьевна рассмеялась и стала помогать ему с окнами.
– Напротив, Дмитрий Николаевич, вы кому-то очень сильно нравитесь! Это дело рук вашей адоратрисы.
– Кого?
– Обожательницы. Это такая традиция в пансионе. Девочки выбирают для себя предмет для поклонения и делают ему всякие приятности, например, поливают вещи одеколоном.
– Приятности?! – морщась от нестерпимого запаха, Дмитрий Николаевич принялся вытаскивать из ящика карандаши, кисти, бумаги и прочие хранившиеся в нём предметы, последним был извлечен его собственный альбом с рисунками. – Господи! – простонал он. – Это же только в печь теперь!
