Волжина отобрала у него альбом и перелистнула несколько страниц.
– Да что вы! Как можно такое в печь?! – воскликнула она. – Я раньше никогда не видела ваших работ, Дмитрий Николаевич. Эти рисунки восхитительны!
– Благодарю, – Руднев свалил все вещи обратно в ящик, вынул его целиком и перенёс на подоконник. – Думаете, это когда-нибудь выветрится?
Анастасия Аркадьевна снова рассмеялась.
– Не знаю. Главное, не вздумайте оставить пиджак где-нибудь в доступном для девочек месте.
– Ох! Вы уж мне сразу расскажите, чего мне ещё стоит ожидать!
– Похищенных платков и перчаток. Срезанных пуговиц. Записочек со стишками на французском. Подвядших букетиков под дверью вашей комнаты. Могут и ещё что-нибудь придумать. У девочек воображение богатое.
Руднев всплеснул руками, а потом и сам рассмеялся.
– Вы так хорошо осведомлены, потому что у вас тоже есть адоратриса? – спросил он.
– Нет, – ответила Волжина. – Я не так популярна. Просто я пепиньерка (от французского pepiniere – саженец, рассадник).
– Кто, простите?
– Пепиньерка – выпускница Аничкиной иколе, которая осталась в ней преподавать.
– Мне нужен словарь, чтобы понимать здешнюю лексику, – признался Руднев. – Так вы, Анастасия Аркадьевна, получается, старожил в этих стенах?
– Да, в каком-то смысле. Но я не одна такая, большинство воспитательниц здесь же и учились.
– А учителя? Они здесь все давно?
– Многие преподавали, когда я ещё носила фартучек. Уже позже пришли учитель музыки, физик и учительница танцев. А итальянка и математик начали работать здесь с прошлого года. Но это совсем не важно, отработать в Аничкиной иколе год или все десять. Достаточно пробыть здесь неделю, чтобы застыть как муха в янтаре, потерять счёт времени и стать пронафталиненной реликвией.
– Полноте, Анастасия Аркадьевна, вы совсем не похожи на реликвию! – пылко возразил Руднев.
Он взял чистый альбом и карандаш.
– У вас есть время? – спросил он Волжину. – Позволите вас нарисовать?
Анастасия Аркадьевна зарделась и смущенно ответила.
– Если хотите… У девочек сейчас танцы, так что у меня есть почти полтора часа свободного времени.
– О! Так сделайте милость, подарите их мне! У меня сейчас тоже нет уроков.
Дмитрий Николаевич пододвинул Волжиной один из ученических стульев, а сам по-мальчишечьи уселся на подоконник и принялся рисовать.
– Говорите, у девочек танцы? – продолжил он прерванную беседу. – Вряд ли это их любимые занятия. По моему мнению, Владиана Степановна слишком уж строга к ними. Жаль, что личная драма сделала её столь суровой.
– Она не настолько черства, как все думают, – возразила Анастасия Аркадьевна. – В глубине души она милосердна!
Руднев изумленно поднял брови.
– Видимо, где-то совсем уж глубоко, – произнёс он с сомнением. – Я слышал, как она при всех назвала Наталью Леман неуклюжей матрёшкой. Бедняжка аж расплакалась! Разве можно такое барышням говорить! Между прочим, Леман очень талантлива в рисовании. Не всем же в конце концов быть балеринами! Я вот тоже долгое время путал такты и в танце наступал партнёршам на ноги.
Анастасия Аркадьевна звонко рассмеялась.
– Никогда не поверю, что вы плохой танцор! – уверена заявила она. – Вы на себя наговариваете из чувства солидарности с мадмуазель Натали… А что касается Владианы Степановна, то она, конечно, иногда бывает чрезмерно резка, но мне известен пример её восхитительной душевности!
– Что же это за пример?
– Она единственная в школе, кто поддерживает доверительные отношения с Сергеем Григорьевичем. Они настоящие друзья!
Руднев был удивлён. По его впечатлениям Сергей Григорьевич Аршинин, хромой и горбатый учитель математики, ни с кем в пансионе не то что не водил дружбы, но и вовсе не знался.
Волжина продолжала рассказывать.
– Сергею Григорьевичу было совсем непросто влиться в наш коллектив. А с Владианой Степановной у него и совсем все было сложно. Она такая красивая женщина, и сразу ему очень понравилась. Это же всегда видно, когда женщина нравится мужчине…
Карандаш в руке Руднева замер. Дмитрий Николаевич оторвал взгляд от рисунка, и на короткое мгновение глаза его встретились с небесно-голубыми глазами Анастасии Аркадьевны. Впрочем, он тут же торопливо вернулся к своему занятию и вроде как не заметил выступивший на щеках Волжиной румянец.
– Так что там было дальше? – прервал Руднев неловкую запинку.
– Так вот, Сергею Григорьевичу было совсем неуютно и одиноко. Мы, право, думали, что он не задержится в Аничкиной иколе, но он остался, и даже стал как-то менее хмур. Никто не знал причины этому, да и сейчас, уверена, кроме меня никто не знает, что настроение его переменилось из-за дружбы с Грачевской. Так уж получилось, что я несколько раз видела их вместе. Они любят гулять по саду подле солнечных часов, а я тоже это место люблю, ещё с детства. Я, конечно, перестала туда ходить, когда поняла, что они там встречаются в тайне от любопытных глаз. А у нас тут с тоски все глаза любопытные, а языки болтливые… Вы ничего такого не подумайте! Я не сплетница! Я про них только вам, Дмитрий Николаевич, рассказала, поскольку вы про Владиану Степановну разговор завели… И потому, что уверена, вы способны понять ценность и благородство таких отношений и никому ничего не скажите…
Последние слова Волжина произнесла сбивчивой скороговоркой, снова краснея.
Дмитрий Николаевич, теперь уж не пряча взгляда, открыто смотрел на свою собеседницу, и та, кабы осмелилась поднять на него глаза, прочла бы в его взгляде восхищение.
– Конечно, я никому не скажу, – пообещал он. – Это лишь их двоих касается.
Было в его голосе что-то такое, от чего Анастасия Аркадьевна и вовсе смешалась, вскочила и заторопилась.
– Простите, Дмитрий Николаевич, я совсем забыла… У меня есть важное дело… Мне нужно идти!
Волжина стремительно направилась к двери, где столкнулась с Белецким. На его извинения она пробормотала что-то невнятное и, совсем смутившись, стремглав выскочила из классной комнаты.
Белецкий растеряно посмотрел ей вслед.
– Я что-то не то сделал? – недоуменно спросил он, а после принюхался и скривился. – Oh, das ist so eklig! (нем. – О, это отвратительно!) Здесь пахнет как в парфюмерной лавке! Немудрено, что Анастасия Аркадьевна столь стремительно удалилась! Что здесь произошло?
Погруженный в свои мысли и чувства Дмитрий Николаевич молчал и опомнился, лишь когда Белецкий подошёл к нему.
– А?.. Что ты спросил?.. Запах?.. Это девочки вылили мне в ящик стола одеколон… Адоратрисы…Такая у них тут глупая традиция, – рассеяно ответил он.
Белецкий посмотрел на Руднева настороженно.
– Дмитрий Николаевич, вы «Лила Флёри» нанюхались что ли чрезмерно? Как-то вы странно разговариваете.
И тут он заметил на коленях Руднева альбом с недорисованным портретом.
