Долгая дорога к свободе. Автобиография узника, ставшего президентом
В ночь перед обрезанием возле наших хижин состоялась праздничная церемония с песнями и танцами. Из близлежащих деревень пришли женщины, и мы танцевали под их пение и рукоплескания. По мере того как музыка становилась все быстрее и громче, наш танец становился все более неистовым, и мы на какое-то время даже забыли, что нам, посвящаемым, предстоит.
На рассвете, когда звезды еще были на небе, мы начали наши приготовления. Нас сопроводили к реке, чтобы мы искупались в ее холодных водах – этот ритуал означал наше очищение перед церемонией. Сама церемония состоялась в полдень, и нам было велено встать в ряд на поляне на некотором расстоянии от реки, где собралась толпа родителей и родственников, включая регента, а также группа местных вождей, их советников и старост. Мы были одеты только в наши одеяла, и, когда церемония началась под бой барабанов, нам велели сесть на свое одеяло на земле, вытянув ноги перед собой. Я чувствовал напряжение и тревогу, не зная, как буду реагировать, когда наступит критический момент. Дрожь телом или крик воспринимались как признак слабости и роняли мужское достоинство. Считалось, что мужчина должен страдать молча. Я был полон решимости не опозорить себя, своих друзей и своего опекуна. Обрезание – это испытание твоей храбрости и стоицизма. Какое-либо обезболивающее при этом не используется.
Справа краем глаза я увидел худого старика, вышедшего из палатки и опустившегося на колени перед первым мальчиком. В толпе почувствовалось волнение, и я слегка вздрогнул, поняв, что ритуал вот-вот начнется. Старик был известным ингчиби, специалистом по обрезанию, из Галекаленда, который использовал свой ассегай[7], чтобы одним ударом превратить нас из мальчиков в мужчин.
Внезапно я услышал, как первый мальчик закричал: «Ндийиндода!» («Я – мужчина!») Именно это нас учили произнести в момент обрезания. Секундой позже я услышал, как сдавленный голос Джастиса произнес ту же фразу. Теперь передо мной и ингчиби оставалось только два мальчика, и мой разум, должно быть, на несколько мгновений отключился, потому что прежде, чем я это осознал, старик опустился передо мной на колени. Я посмотрел ему прямо в глаза. Он был бледен, и, хотя день был прохладным, его лицо блестело от пота. Его руки двигались так стремительно, что казалось, будто ими управляет потусторонняя сила. Не говоря ни слова, он взял мою крайнюю плоть, потянул ее вперед, а затем одним резким движением опустил свой ассегай. Я почувствовал, как огонь пробежал по моим венам. Боль была настолько сильной, что я уткнулся подбородком в грудь. Казалось, пронеслось множество секунд, прежде чем я вспомнил о крике. Я наконец пришел в себя и выкрикнул: «Ндийиндода!»
Затем я посмотрел вниз и увидел идеальный разрез, чистый и круглый, как кольцо. Мне, однако, было стыдно, потому что другие мальчики казались намного сильнее и храбрее меня: ведь они крикнули быстрее, чем я. Меня не оставляла мысль, что боль, пусть и ненадолго, но все же смогла завладеть мной, и это меня огорчало. Я делал все возможное, чтобы скрыть свои душевные и физические муки. Мальчик еще может плакать, мужчина же должен скрывать свою боль.
Теперь я сделал важный шаг, обязательный в жизни каждого мужчины народа коса. Теперь я имел право жениться, построить свой собственный дом и возделывать свое собственное поле. Теперь я мог быть допущен в различные советы общины, и мои слова отныне должны восприниматься членами общины всерьез. После завершения церемонии мне по обычаю обряда посвящения дали имя обрезания Далибунга, что означает «основатель Бунга», традиционного правящего органа Транскея. Для приверженцев традиций народа коса это имя более приемлемо, чем любое из двух уже имевшихся у меня имен, Ролилахла и Нельсон. Я был горд услышать, как звучит мое новое имя – Далибунга.
Сразу после нанесения удара ассегаем помощник ингчиби, который следовал за ним, подхватывал отсеченную крайнюю плоть, оставшуюся лежать на земле, и привязывал ее к углу одеяла посвященного юноши (ставшего мужчиной). Затем рана перевязывалась целебным растением, листья которого были колючими снаружи, но гладкими внутри. Оно впитывало кровь и другие выделения.
По окончании церемонии мы вернулись в наши хижины, где горел костер из влажных дров с сильными клубами дыма (считалось, что это должно было способствовать нашему скорейшему исцелению). Нам было велено лечь в продымленных хижинах на спину и одну ногу вытянуть, а другую согнуть в колене. Теперь мы являлись абахвета, посвященными в мир мужественности. За нами присматривал амаханката, или опекун, который объяснил нам правила, которым мы должны были следовать, чтобы должным образом стать взрослыми. Его первой обязанностью было выкрасить наши обнаженные и выбритые тела с головы до ног белой охрой, после чего мы стали похожи на призраков. Белый мел символизировал нашу чистоту. Я до сих пор помню, какой жесткой мне казалась глина, высохшая на моем теле.
В ту первую ночь к нам в хижины в полночь осторожно прокрался иханката, или слуга, и бережно разбудил каждого из нас. Нам было велено покинуть хижины и в ночной темноте похоронить нашу крайнюю плоть. Согласно традиционным верованиям, цель этой практики заключалась в том, чтобы мы спрятали отсеченную крайнюю плоть от колдунов, которые могут использовать ее в злых целях. Символически этим жестом мы прощались с нашим детством. Мне не хотелось покидать теплую хижину и бродить в темноте по кустарникам, однако я, пересилив себя, зашел за деревья, отвязал от своего одеяла крайнюю плоть и закопал ее в землю. Я чувствовал себя так, словно похоронил последние остатки своего детства.
Мы жили в наших двух хижинах (по тринадцать человек в каждой) все то время, пока наши раны заживали. Когда мы выходили из хижин, нас накрывали одеялами, потому что женщинам не разрешалось нас видеть. Это был период спокойствия, своего рода духовная подготовка к предстоящим испытаниям зрелости. В день нашего возвращения в общину мы рано утром спустились к реке, чтобы смыть белую охру в водах Мбаше. Как только мы отмылись и просохли, нас покрыли красной охрой. Традиция заключалась в том, чтобы теперь каждый из нас переспал с женщиной, которая позже может стать его женой, и чтобы она стерла нанесенный на посвященного юношу пигмент своим телом. В моем случае, однако (впрочем, как и в случае с остальными юношами), охра в последующем была удалена смесью жира и свиного сала.
В конце нашей изоляции хижины со всеми находившимися там предметами и вещами были сожжены. Это символизировало разрыв нашей последней связи с детством. Была организована праздничная церемония, чтобы приветствовать нас как новых мужчин, влившихся в общество. Наши семьи, друзья и местные вожди собрались для выступлений, песен и раздачи подарков. Мне вручили четырех овец и двух телушек, и я почувствовал себя почти богачем. Раньше у меня никогда ничего не было, теперь же я внезапно превратился в собственника. Это было пьянящее чувство, хотя мои подарки были ничтожны по сравнению с дарами для Джастиса, который получил целое стадо. Я, тем не менее, не завидовал ему. Ведь он был сыном вождя, мне же было суждено стать советником вождя. В тот день я чувствовал себя сильным и гордым. Как мне вспоминается, в тот день я даже стал ходить по-другому: прямее, тверже. Я был полон надежд и уверенности в том, что вскоре обязательно обзаведусь состоянием, недвижимостью и достойным положением в обществе.
Главным оратором дня был вождь Мелигкили, сын Далиндьебо. После того как я послушал его, мои радостные цветные сны превратились в черно-белые. Он начал свою речь достаточно обыденно, поддержав практику продолжения нашей общей традиции. Затем он резко повернулся к нам, и его тон внезапно изменился.
– Вот сидят наши сыновья, – продолжал он, – молодые, здоровые и красивые, цветки народа коса, гордость нашей нации. Мы только что обрезали их в ритуале, который обещает им мужественность. Однако я здесь, чтобы сказать вам, что это пустое, иллюзорное обещание. Это обещание, которое никогда не может быть выполнено. Ибо мы, народ коса, и все чернокожие южноафриканцы – это покоренный народ. Мы – рабы в нашей собственной стране. Мы – арендаторы на нашей собственной земле. У нас нет ни силы, ни власти, ни контроля над нашей собственной судьбой в стране нашего рождения. Наши сыновья поедут в города, где будут жить в лачугах и пить дешевый алкоголь, и все потому, что у нас нет земли, чтобы дать им, где они могли бы процветать и заводить нормальные семьи. Они будут выкашливать свои легкие глубоко в недрах шахт белого человека, разрушая свое здоровье, никогда не видя солнца, – и все это для того, чтобы белый человек мог процветать. Среди этих молодых людей, наших сыновей, которые прошли сегодня церемонию посвящения, есть будущие вожди, которые никогда не будут править, потому что мы лишены власти управлять своим народом; есть солдаты, которые никогда не будут сражаться, потому что у нас нет оружия; есть ученые, которые никогда не будут учить, потому что у нас нет возможности предоставить им такой шанс. Способности, интеллект, надежды этих молодых людей будут растрачены впустую в их попытке заработать на жизнь, выполняя самую простую, самую бессмысленную работу по дому для белого человека. Эти дары сегодня ничто, ибо мы не можем дать им величайший дар из всех, которым является свобода и независимость. Я хорошо знаю, что Камата-всевидящий никогда не спит, но у меня есть подозрение, что Камата-всевидящий на самом деле может дремать. Если это так, то чем скорее я умру, тем лучше. Потому что тогда я смогу встретиться с ним, разбудить его и сказать, что дети вождя Нгубенгкуки, цветки народа коса, умирают».
Аудитория все более стихала по мере того, как говорил вождь Мелигкили. Как мне показалось, она при этом все более наполнялась яростью. Никто не хотел слышать тех слов, которые он произнес в тот день. Я точно знаю, что и я сам не хотел их слышать. Я скорее рассердился, чем возбудился после выступления вождя, восприняв его слова как оскорбительные комментарии невежественного человека, который не был в состоянии оценить ценность образования и тех преимуществ, которые белый человек принес в нашу страну. В то время я смотрел на белого человека не как на угнетателя, а как на благодетеля, и поэтому считал, что вождь был чрезвычайно неблагодарен. Он испортил мне мой замечательный день, испортил преисполнившее меня чувство гордости своими глупыми оценками.
Однако вскоре его слова начали воздействовать на меня. Он посадил во мне семя, и, хотя я позволил этому семени долго зреть, в конце концов оно начало расти. Уже позже я был вынужден признать, что невежество в тот день проявил не вождь, а я сам.
После церемонии я вернулся к реке и стал наблюдать за тем, как она извивалась по пути туда, где через многие мили ей предстояло попасть в Индийский океан. Я никогда не пересекал эту реку и почти ничего не знал о мире на другом ее берегу, о том мире, который манил меня в тот день. Близился закат, и я поспешил туда, где раньше стояли наши уединенные хижины. Хотя нам запретили смотреть, как они горели, теперь я не мог устоять перед искушением посмотреть на то место. Когда я добрался до него, я увидел, что от хижин остались лишь две пирамиды пепла у большой мимозы. В этих кучах пепла лежал теперь уже утраченный и восхитительный мир моего детства, мир сладких и легкомысленных дней в Цгуну и Мэкезвени. Теперь я был мужчиной и никогда больше не стал бы играть в «тинти», или воровать кукурузу, или пить молоко из коровьего вымени. Я находился в трауре по своему собственному детству. Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что в тот день я пока еще не был мужчиной. И не стану им в полном смысле этого слова в течение ближайших лет.
5
В отличие от большинства других мальчиков, с которыми я вместе прошел ритуал обрезания и с которыми учился, мне не было суждено работать на золотых приисках. Регент часто говорил мне: «Тебе не стоит тратить свою жизнь на добычу золота для белого человека, не зная при этом, как написать свое имя». Я был предназначен для того, чтобы стать советником Сабаты, и для этого я должен был получить образование. После церемонии посвящения я вернулся в Мэкезвени, однако ненадолго, так как собирался впервые пересечь реку Мбаше по пути в методистскую среднюю школу-интернат Кларкбери в Энгкобо.
Я снова уезжал из дома, но мне самому не терпелось посмотреть новый для меня мир. Сам регент отвез меня в Энгкобо на своем величественном «Форде V-8». Перед отъездом он организовал празднование того, что я успешно сдал образовательный норматив «Стандарт-5» и был принят в Кларкбери. Для этого мероприятия зарезали овцу и устроили танцы и песнопения. Это был, по существу, первый праздник, который я устраивал в свою честь, и я от всей души наслаждался им. Регент подарил мне мою первую пару ботинок (тоже знак мужественности), и в тот вечер я сам еще раз начистил их до полного блеска, хотя они и так уже достаточно блестели.
* * *Основанная в 1825 году школа-интернат Кларкбери располагалась на месте одной из старейших миссий Уэслианской методистской церкви в Транскее. В то время школа Кларкбери была высшим учебным заведением для африканцев в Тембуленде. Сам регент посещал Кларкбери и в эту же школу направил учиться и Джастиса. Это была одновременно средняя школа и педагогический колледж, здесь же предлагались курсы по таким практическим дисциплинам, как столярное дело, пошив одежды и изготовление жестяных изделий.
Во время поездки в школу регент консультировал меня по поводу моего поведения и моего будущего. Он убеждал меня вести себя так, чтобы это вызывало только уважение к Сабате и к нему (регенту) самому, и я заверил его, что именно так и буду делать. Затем он проинформировал меня о преподобном К. Харрисе, директоре школы. Преподобный Харрис, объяснил он, являлся уникальной личностью: он был своего рода «белым представителем племени тембу», то есть белым человеком, который в глубине души любил и понимал наше племя. Регент заявил, что, когда Сабата станет старше, он доверит будущего вождя именно преподобному Харрису, который будет воспитывать его как христианина и правителя, обеспечивающего руководство в соответствии с многолетними традициями. Он сказал, что я должен учиться у преподобного Харриса, потому что мне было суждено консультировать лидера, которого преподобный Харрис должен был сформировать.
В Мэкезвени мне довелось встретиться со многими белыми: торговцами, правительственными чиновниками, включая судей и полицейских. Это были люди высокого положения, и регент общался с ними вежливо, но не подобострастно. Он обращался с ними на равных. Временами я даже видел, как он их упрекает, хотя это случалось крайне редко. У меня к тому времени было очень мало опыта в непосредственном общении с белыми. Регент никогда не говорил мне, как себя вести, я просто наблюдал за ним и следовал его примеру. Однако, говоря о преподобном Харрисе, регент впервые прочитал мне лекцию о том, как я должен себя вести. Он сказал, что я должен оказывать преподобному такое же уважение и проявлять такое же послушание, как и ему, регенту.
Кларкбери, по моим впечатлениям, оказался даже величественнее, чем поместье вождя в Мэкезвени. Сама школа состояла из двух десятков или около того изящных зданий в колониальном стиле, которые включали отдельные дома, а также общежития, библиотеку и различные учебные залы. Это было первое место западного (не африканского) стиля, где я жил, и я чувствовал, что вступаю в новый мир, правила которого мне еще не были полностью ясны.
Нас провели в кабинет преподобного Харриса, где регент представил меня, и я впервые в жизни пожал руку белому человеку. Преподобный Харрис был приветлив и дружелюбен и относился к регенту с большим почтением. Тот объяснил, что меня готовят на должность советника вождя и что он надеется, что преподобный проявит ко мне особый интерес. Преподобный кивнул, добавив, что ученики Кларкбери должны после уроков выполнять физическую работу и что он устроит меня работать в его саду.
В конце беседы регент попрощался со мной и вручил банкноту в один фунт стерлингов на карманные расходы. Это была самая большая сумма денег, которую я когда-либо держал в руках. Я попрощался с ним, пообещав, что не разочарую его.
Кларкбери был учебным заведением, основанным на земле племени тембу, которая в свое время была предоставлена в этих целях верховным вождем тембу Нгубенгкукой. Как потомок Нгубенгкуки, я предполагал, что в Кларкбери мне окажут такое же уважение, какое и в Мэкезвени. Но я жестоко ошибся, потому что ко мне отнеслись точно так же, как и ко всем остальным. Никто не знал (и даже не озаботился узнать) о том, что я потомок знаменитого Нгубенгкуки. Воспитатель интерната принял меня без триумфального звука фанфар, и мои сокурсники не кланялись мне и не лебезили передо мной. В Кларкбери у многих мальчиков были выдающиеся родословные, и я не являлся для них какой-то уникальной личностью. Это был для меня весьма важный урок, потому что, подозреваю, в те дни я был немного заносчив. Я быстро усвоил, что должен прокладывать свой путь, основываясь исключительно на своих способностях, а не на своем наследии. Большинство моих одноклассников опережали меня на игровом поле и превосходили меня в учебе, и мне предстояло еще многое наверстать в этом отношении.
Занятия начались на следующее утро после моего прибытия, и вместе со своими сокурсниками я поднялся по ступенькам на первый этаж, где располагались классные комнаты. В моем классе был красивый отполированный деревянный пол. В первый день занятий я обул свои новые ботинки. Раньше я никогда не носил никакой обуви, и в тот первый день я шел, как только что подкованная лошадь. Я ужасно шумел, поднимаясь по ступенькам, и несколько раз чуть не поскользнулся. Когда я неуклюже протопал в класс, мои ботинки демонстративно (но совершенно случайно) прогрохотали по блестящему деревянному полу, и я заметил, что две девочки в первом ряду с большим интересом наблюдали за моими неуклюжими действиями. Самая красивая из них наклонилась к своей подруге и сказала достаточно громко, чтобы все слышали: «Деревенский парень не привык носить обувь». На это ее подруга рассмеялась. Я был буквально ослеплен от ярости. При этом я испытал немалое смущение.
Ее звали Матона, и она была большой умницей. Наряду с этим сообразительность в ней сочеталась с изрядной долей нахальства. В тот день я поклялся никогда с ней не разговаривать. Однако по мере того, как мое унижение проходило (и одновременно я становился более искусным в пользовании ботинками), я постепенно познакомился с ней поближе. В конце концов она стала моим лучшим другом в Кларкбери. Я общался с ней на равных, мог делиться своими секретами. Во многих отношениях она стала образцом для всех моих последующих дружеских отношений с женщинами. Общаясь с Матоной, я с удивлением обнаружил, что могу в ее компании расслабиться, признаться ей в своих слабостях и страхах, которые никогда не открыл бы другому мужчине.
Вскоре я приспособился к новой жизни в Кларкбери. Я часто участвовал в различных спортивных состязаниях, но, признаться честно, мои выступления были весьма посредственными. Я выступал исключительно из любви к спорту, а не ради спортивной славы. Мы играли в большой теннис самодельными деревянными ракетками, в футбол – босиком на пыльном поле.
Впервые у меня появились учителя, которые сами были должным образом образованы. Некоторые из них имели университетские степени, что было крайне редким явлением. Однажды, занимаясь вместе с Матоной, я поделился с ней опасениями, что в конце года провалюсь на экзаменах по английскому языку и истории. Она ответила, что я могу не беспокоиться, потому что наша учительница Гертруда Нтлабати была первой африканской женщиной, получившей степень бакалавра гуманитарных наук. «Она слишком умна, чтобы позволить нам потерпеть неудачу», – заверила меня Матона. В то время я еще не научился притворяться знающим, когда чего-то не знал, и поскольку имел лишь смутное представление о том, что такое бакалавр, то переспросил об этом Матону. «Бакалавр – это очень толстая и очень трудная книга», – ответила она. Я не высказал никаких сомнений в истинности ее слов.
Другим африканским учителем со степенью бакалавра гуманитарных наук был Бен Махласела. Мы восхищались им не только из-за его академических достижений, но и потому, что он не испытывал ни малейшего страха перед преподобным Харрисом. Даже белые преподаватели вели себя подобострастно по отношению к преподобному, однако мистер Махласела без страха входил в его кабинет и иногда позволял себе даже не снимать при этом шляпу! Он общался с преподобным на равных, порой не соглашаясь с ним тогда, когда другие считали за лучшее просто поддакнуть. Хотя я искренне уважал преподобного Харриса, меня восхищало то, что мистер Махласела не боялся его. В те дни от чернокожего с дипломом бакалавра ожидалось, что он будет расшаркиваться перед белым с начальным школьным образованием. Независимо от того, насколько высоко продвинулся черный, он все равно считался ниже по положению белого, находившегося на самом низу социальной лестницы.
* * *Преподобный Харрис управлял Кларкбери железной рукой, неизменно руководствуясь при этом чувством справедливости. Школа-интернат Кларкбери была похожа скорее на военное училище, чем на педагогический колледж. Малейшие нарушения тут же наказывались. На лице преподобного Харриса застыло строгое выражение, сразу же дающее понять окружающим, что он не склонен поощрять легкомыслие любого рода.
Когда он входил в кабинет или класс, все сотрудники, в том числе белые завучи педагогических и средних классов, вставали вместе с чернокожим завучем ремесленных классов.
Ученики больше боялись преподобного, чем любили его. Однако в саду я увидел совсем другого Харриса. Работа в его саду принесла мне двойную пользу: наряду с тем, что она на всю жизнь привила мне любовь к садоводству и выращиванию овощей, она также помогла мне лучше узнать преподобного и его семью, первую белую семью, с которой я находился в достаточно близких отношениях. Таким образом, я сделал для себя вывод, что у преподобного Харриса был публичный образ и семейный, домашний, которые сильно отличались друг от друга.
За маской строгости преподобного скрывался мягкий человек широких взглядов, который горячо верил в важность образования для молодых африканцев. Я часто заставал его в своем саду погруженным в глубокую задумчивость. Я старался не беспокоить его и редко заговаривал с ним. Преподобный Харрис всегда оставался для меня образцом человека, бескорыстно преданного доброму делу.
Его жена была так же разговорчива, насколько он отличался молчаливостью. Она была милой женщиной и часто заходила в сад, чтобы поболтать со мной. Теперь я уже вряд ли смогу вспомнить, о чем конкретно мы говорили, но в моей памяти остался вкус восхитительных теплых булочек, которые она приносила мне.
После моего несколько замедленного и ничем не примечательного учебного старта мне, наконец, удалось освоиться в школе. Я смог, ускорившись в освоении своей программы, завершить курс младшей средней школы за два года вместо обычных трех. У меня сложилась репутация ученика с прекрасной памятью, но на самом деле я был просто старательным и прилежным. Когда я уехал из Кларкбери, я потерял след Матоны. Она была ученицей, не живущей при школе, и у ее родителей не было средств оплатить ее дальнейшее образование. Она была необычайно умной и одаренной, однако ее потенциал был ограничен скудными ресурсами ее семьи. Это была история, типичная для Южной Африки. Мой народ постоянно сталкивался с различными ограничениями не из-за отсутствия способностей, а в результате отсутствия соответствующих возможностей.
Время, проведенное в Кларкбери, существенно расширило мои горизонты, но я бы не сказал, что я уезжал молодым человеком широких взглядов, совершенно объективным и беспристрастным. Я встречался в школе с учениками со всего Транскея. Некоторые юноши были из Йоханнесбурга и Басутоленда (в последующем – королевство Лесото). Многие из них были весьма искушенными в разных областях (включая политику) и космополитами по своим взглядам, что заставляли меня чувствовать себя ограниченным провинциалом. Хотя я и пытался подражать им, я прекрасно понимал, что мальчик из сельской местности не может соперничать с ними в их светских манерах. И все же я им не завидовал. Даже когда я покидал Кларкбери, в душе я оставался представителем племени тембу, и я гордился тем, что думал и действовал как один из его членов. Мои племенные корни были моей судьбой, и я верил, что стану советником вождя тембу, как того желал мой опекун. Горизонты моих мечтаний и масштабы моих планов не простирались за пределы Тембуленда, и я считал, что быть сыном племени тембу – самая завидная вещь в мире.
6
В 1937 году, когда мне исполнилось девятнадцать лет, я присоединился к Джастису в Уэслианском методистском колледже Хилдтаун, расположенном в одноименном населенном пункте юго-восточнее города Форт-Бофорт, примерно в ста семидесяти пяти милях к юго-западу от Умтаты. В XIX веке Форт-Бофорт являлся одним из британских аванпостов во время так называемых Пограничных войн, в ходе которых белые поселенцы систематически лишали различные племена народа коса их земель. За столетие этого конфликта многие воины народа коса прославились своей храбростью. В историю вошли такие замечательные герои, как Маханда, Сандиле, Макома. Последние двое были заключены колониальными британскими властями в тюрьму на острове Роббен, где и умерли. Ко времени моего прибытия в районе Хилдтауна осталось мало следов сражений прошлого века, кроме главного: Форт-Бофорт был городом белых людей, где когда-то жил и занимался сельским хозяйством народ коса.