Впереди показалось здание вокзала.
«Все, с этого часа я окончательно перевоплощаюсь в Аверьянова, – подумал Александр и подхватил свою поклажу. – Надо бы повторить данные по моему дорогому дядьке».
Настоящий Аверьянов после окончания войны и расформирования 787-го полка убыл долечиваться в военный госпиталь, расположенный в местечке Легионово, к северу от Варшавы. Рука после ранения под Данцигом работала плохо, часто беспокоила его. Незадолго до победы на ране и вовсе разошелся один из швов. Александр обратился в медсанбат.
Военврач осмотрел руку, обработал ее и был категоричен:
– Срочно в ближайший госпиталь!
В большом советском госпитале под Варшавой царила неразбериха. Одни специалисты уезжали, на смену им присылали других. Раненых и медицинское оборудование то готовили к вывозу в Советский Союз, то оставляли в Польше. Происходила чехарда и с продовольственным снабжением.
Аверьянову до чертиков надоело валяться в палате и лицезреть этот бардак. Двадцатого мая он воспользовался отсутствием дежурного персонала, выкрал из кабинета начальника отделения свои документы, забрал одежду и был таков. План побега созревал у него в голове всю последнюю неделю. Именно в это время лейтенант почувствовал себя лучше и был уверен в том, что зря теряет время на больничной койке.
Через Легионово в сторону Советского Союза ежечасно проходили различные поезда. В основном шли товарные, загруженные трофейной техникой, заводским оборудованием, топливом, углем, лесом и еще бог знает чем. Иногда останавливались и пассажирские. Аверьянов договорился с военным комендантом и через несколько часов ожидания загрузился в переполненный общий вагон.
Поначалу поезд бежал на восток довольно резво, однако в Белостоке неожиданно застрял. Аверьянов вновь почувствовал себя плохо. Невыносимая боль в руке отдавала в плечо и шею, тело ломило и лихорадило, подскочила температура. У него не было с собой перевязочного материала и медикаментов, но он решил проявить характер, ехать дальше.
Двадцать второго мая ему стало совсем худо. В Барановичах его сняли с поезда, отвезли в ближайшую больницу, где врачи констатировали прогрессирующую гангрену.
Экстренная ампутация руки Аверьянова не спасла. Причина довольно быстрой смерти объяснялась просто. Его организм не успел изолировать развивавшуюся гангрену, заражение стало системным и поразило внутренние органы.
В этот же день Александра Аверьянова похоронили на городском кладбище Барановичей. Его документы и награды специальной почтой отправили в военный комиссариат города Москвы.
Васильков спрыгнул с тамбурной лестницы на перрон Белорусского вокзала, втянул носом воздух, поглядел в чистое небо и зашагал к выходу в город. Как и предполагалось, его никто не встречал. Кто мог знать о возвращении фронтовика? Единственный оставшийся в живых родственник лейтенанта Аверьянова, дядька Тимофей Григорьевич, беспробудно пил и не интересовался судьбой племянника. Возможно, за годы войны он вообще о нем позабыл.
Оказавшись на привокзальной площади, Васильков невольно припомнил яркие ощущения, охватившие его, когда он впервые оказался в Москве после победы. Душу офицера в те минуты переполняло самое настоящее счастье. Война закончилась, в воздухе не ощущалось примесей сгоревшего пороха, в небе не гудели военные самолеты, а горожане спешили не в бомбоубежища, а по своим собственным, сугубо мирным делам.
Возле остановки общественного транспорта бурлила толпа народа, желающего воспользоваться автобусами. Васильков прошел мимо, перебежал площадь и нырнул в тенистое пространство Лесной улицы.
Пешее путешествие тоже отличалось от того, что происходило двумя месяцами ранее. Тогда Александр все-таки втиснулся в старенький «ЗИС-16» и долго трясся по неровным дорогам, пока не прибыл в Сокольники. Теперь же ему предстояло протопать по Лесной до Новослободской, потом по Тихвинской до Сущевки и в конце марш-броска повернуть на Ямскую. Дядька погибшего лейтенанта проживал в Межевом проезде Марьиной Рощи.
На весь путь у Александра ушло минут сорок. Все это время он не спеша шел к цели, всячески стараясь вжиться в роль. Фронтовик улыбался встречным молодым девицам, наслаждался теплым солнечным деньком и разок даже присел на лавочку для спокойного перекура.
Наконец-то Ямская уткнулась в крохотную площадь, от которой начинался Межевой проезд. Местность вокруг выглядела неприветливо. Если шляться тут пешком и без дела, то определенно наживешь неприятности. Однако Василькова это не волновало. Ступая по пыльной мостовой начищенными сапогами, он дошел до адреса, интересующего его, и остановился.
Перед ним предстал старый купеческий дом из красного кирпича с козырьком над входной дверью и подслеповатыми окнами полуподвального этажа.
«Кажется, здесь, – подумал Александр и внимательно осмотрел дверь. – Интересно, как часто сюда захаживал до войны мой тезка?»
Таких данных у тех людей, которые готовили операцию по внедрению Василькова в банду, не было. Откуда про это могли знать Старцев с Урусовым? Приходилось рисковать и надеяться на алкогольный стаж достопочтенного Тимофея Григорьевича.
Массивная дверь с потрескавшейся и облупившейся краской была девственно чиста. Ни кнопки звонка, ни надписей. Отсутствовала даже щель почтового ящика.
«Хорошо, что хотя бы ручка имеется», – подумал Васильков, взялся за нее и осторожно потянул на себя.
Темное нутро строения обдало его резким кисловатым запахом грязи и плесени. Он протиснулся в узкую прихожую и осмотрелся.
Слева располагалась одна дверь, чуть дальше – вторая. Справа вниз вела деревянная лестница с обломанной первой ступенькой.
«Похоже, мне сюда», – решил Александр и, скользя чемоданом по стене, приступил к спуску.
Эта идея принадлежала Ивану Старцеву. Вернувшись 15 июня от комиссара Урусова, он собрал вокруг себя сотрудников группы и рассказал им, как в сорок четвертом году, когда размах бандитизма в столице достиг угрожающих масштабов, ему пришла в голову мысль осторожно внедрить в преступную среду своего человека. Опытного, находчивого, но вместе с тем нового, не знакомого в лицо криминальным элементам.
На тот момент такого человека в Московском уголовном розыске не нашлось. Да, по сути дела, его и не искали, потому как Старцев и сам работал в МУРе без году неделя, поэтому к его идеям никто особо не прислушивался.
В январе 1944-го из Свердловска в Москву был переведен Александр Михайлович Урусов. При нем начали внедряться новаторские методы оперативно-розыскной деятельности, и МУР заработал намного более эффективно. Набирался опыта и Старцев. Он отложил в долгий ящик свою идею с внедрением.
После окончания войны блатные сообщества не спешили сдавать позиции. Криминальная обстановка осложнялась тем, что на руках у населения находилось огромное количество неучтенных стволов, а Москва, самый большой и богатый город страны, привлекала преступников-гастролеров из других регионов. Свою негативную лепту внесли и массовые послевоенные амнистии уголовников, и детская беспризорность.
В конце мая – начале июня 1945 года в Москве участились случаи вооруженных налетов на сберкассы, ювелирные магазины, ломбарды. Скорее всего, орудовала какая-то банда, сколоченная совсем недавно, уже после войны.
На одном из закрытых совещаний, посвященных ее очередному налету, комиссар Урусов проронил:
– Неплохо было бы заиметь надежного человека, контактирующего с криминалом. Благодаря такому агенту мы получали бы информацию о готовящихся преступлениях и, возможно, успевали бы предпринимать упреждающие меры.
О полноценном внедрении в криминальную сферу сотрудника угрозыска Старцев на том совещании промолчал. Позже вместе с Урусовым они разработали операцию с участием таксиста Аркадия. Увы, она провалилась, парень погиб. И вот теперь Иван Харитонович посчитал необходимым поделиться с подчиненными своей старой задумкой.
Подчиненные выслушали начальство, но восторгаться его соображениями не спешили. Опытные Василий Егоров и Олесь Бойко осторожно высказались о серьезном риске дерзкой идеи.
– Да, риск определенно есть, – с жаром проговорил Иван. – Ну так мы для того и поставлены на свои должности, чтобы, себя не жалея, оберегать спокойную жизнь советских граждан. Разве не так?
– Хорошо, а кого ж ты предлагаешь отправить в бандитское логово? – задался справедливым вопросом Василий. – Наши рожи – твоя, моя и Олеся – им давно примелькались. Как ни гримируй, раскусят в два счета. Баранец с Горшеней тоже не первый день в МУРе. Посылать их туда – все равно что смертный приговор подписать.
– Согласен, мы для этой затеи не подходим, – Иван несколько сбавил напор.
– А кого же тогда? Не Костю же.
Все взоры устремились на юного Кима.
Тот подбоченился, поднялся со стула, огладил полы пиджачка и героически произнес:
– А что? Я готов.
– Сядь, – заявил Старцев и поморщился. – Аркадий тоже хорохорился, да вон как оно вышло.
Кандидатуру Константина на ответственную роль он не рассматривал вообще.
– Ну, Иван Харитонович, – затянул было тот.
– Сядь, я сказал!
Ким плюхнулся на стул, но обидеться не успел, потому что вниманием сыщиков завладел Васильков.
– А почему бы мне не попробовать? – спокойно и как-то буднично поинтересовался он, словно речь шла о походе в ближайший коммерческий магазин за консервами и хлебом. – Я в угрозыске всего третью неделю. Меня в этой ипостаси не знает ни одна московская собака.
– Тебе? – удивленно переспросил Иван. – Извини, Саня, но ты с блатными пока на «вы». Ты же ничего про них не знаешь.
– Так я и не претендую на роль матерого уркагана. Представь такую картину. Я прошел войну, демобилизовался, вернулся в Москву, одинок. Вся родня погибла.
С фантазией у Василькова всегда был полный порядок. За пару минут он нарисовал вполне правдоподобную картину того, как молодой и полный сил мужчина не знает, чем заняться на гражданке, куда приложить свои боевые навыки, умения. Его фронтовые накопления испаряются, он мечется в поисках работы, начинает прикладываться к стакану и вот-вот полетит под откос. Чем не кандидат в криминальное сообщество?
– Так-так, неплохо, – проговорил Старцев. – Ну а дальше, Саня? Как этот персонаж выходит на блатных?
– Надо подумать, – сказал тот и пожал плечами. – Ты же для этого нас и собрал, верно?
Думали всю ночь, молодежь хотели отправить по домам. Однако те воспротивились, остались в рабочем кабинете и мучили свои мозги вместе со старшими товарищами.
К утру план операции по внедрению в банду агента угрозыска был практически сверстан. Оставалось подобрать подходящую кандидатуру младшего офицера, старшины или сержанта, вместо которого Васильков заявился бы в Москву. Для этого Старцев с Егоровым отправились в городской военный комиссариат. Василькова с этого часа решено было лишний раз на улице не светить.
Вернулись они только к полудню.
Сияющий Иван подошел к фронтовому товарищу, положил перед ним личное дело и заявил:
– Вот погляди-ка, оцени наши усилия.
Пока голодные сыщики сооружали себе чай и легкий завтрак, Васильков листал бумажки, вшитые в папку. Это были копии метрик, аттестатов, характеристики, выписки из медицинской книжки, наградные листы.
– Скончался двадцать второго мая в военном госпитале города Барановичи, Белорусская ССР. Захоронен в общей могиле на городском кладбище, участок номер… – зачитал он вслух последние строки из личного дела умершего офицера.
– Все как ты заказывал! – с усмешкой проговорил Егоров. – Младший лейтенант, не женат, мать погибла в Москве в сорок первом при бомбежке. В живых один дядька, да и тот сильно пьющий. К тому же Аверьянов твой тезка – Александр. Привыкать к новому имени не придется.
– Это хорошо. Но есть парочка мутных моментов, – заявил Васильков.
– Каких? – насторожился Старцев.
– Аверьянов всю войну прошел в составе Второго Белорусского фронта. А мы с тобой воевали в других соединениях.
– Саня, с твоей ли памятью опасаться таких пустяков? – удивился Иван. – Принесем тебе материал по воинским частям, в которых служил Аверьянов. Ознакомишься, запомнишь.
– А как быть с тюремным сроком?
– Да, в декабре тридцать девятого года парнишку осудили за драку на год и шесть месяцев. Отсидел под Куйбышевом чуть больше года, освободился за примерное поведение.
– С этим фактом тоже не вижу проблем, – заявил Егоров. – Найдем человека, реально сидевшего в том же лагере в то же время. Побеседуем с ним подробненько с глазу на глаз. А ты послушаешь.
Когда план будущей операции приобрел законченный вид, Старцев надел пиджак, подхватил тросточку, шумно выдохнул и направился с докладом к Урусову.
Васильков родился в Москве, в большой и дружной семье, проживавшей в сером трехэтажном доме, стоявшем в квартале от Яузы. Учился он неплохо. Окончил без троек среднюю школу, легко поступил в геологоразведочный институт. Сдал государственные экзамены, получил диплом и распределился на работу в Московское государственное геологическое управление. Оттуда в июне сорок первого был призван на военную службу.
Александру Василькову довольно легко удавалось строить свою жизнь по правильным лекалам. Пионерский галстук, судомодельный кружок, комсомольская организация, походы в дальнее Подмосковье, студенчество, Осоавиахим, Добровольное спортивное общество «Геолог». На фронте в конце сорок второго он стал членом ВКП (б).
Этот простой на первый взгляд путь советского паренька здорово отличался от того, который выбрал для себя Александр Аверьянов. Он был младше Василькова на несколько лет, рос без отца, учился спустя рукава, куда больше времени проводил на улице с ватагой таких же непослушных оборванцев. Семилетку окончил кое-как, поступил на шоферские курсы. Через полгода получил водительское удостоверение и устроился работать на автобазу. В конце 1939 года за участие в групповой драке был поражен в правах и осужден на один год шесть месяцев. В Безымянском исправительно-трудовом лагере он отсидел чуть меньше и в начале 1941 года вышел на свободу. Больше Аверьянов в криминальных заварушках не участвовал, то ли не успел, то ли и в самом деле перевоспитался.
Когда по репродуктору объявили о начале войны, дожидаться повестки он не стал, собрал в вещмешок скромные пожитки и сам притопал на сборный пункт военкомата, где уже бурлила толпа мужчин разного возраста. К вечеру того же дня девятнадцатилетнего парня и несколько сотен таких же новобранцев привезли на грузовиках в летний лагерь РККА, расположенный в Подмосковье.
Первым делом все эти люди прошли медкомиссию. Негодные к прохождению службы убыли обратно в распоряжение военкома. Годных к нестроевой определили в хозяйственные роты. Остальных поделили на две группы.
В одну попали взрослые мужики 1890–1904 годов рождения, запасники и участники Первой мировой войны, хорошо знающие, что «германец – противник сурьезный». В другую записали молодежь. Мужикам из первой группы раздали форму, обувь, обмотки, вещмешки и винтовки, провели несколько занятий и отправили на фронт. Со второй группой возились дольше. 30 часов – общая физическая подготовка, 25 – рукопашный бой, 20 – плавание и подготовка к переправам, сдача норм ГТО, преодоление полосы препятствий, стрельба, метание гранаты, штыковой бой и другие военно-прикладные испытания.
Как ни странно, но военное дело Аверьянову пришлось по душе. В графе «специальность» его военного билета было записано: «Шофер грузовых и легковых автомобилей». Однако, глядя на результаты его обучения, начальство решило использовать расторопного парня по-другому и отправило Аверьянова на курсы младшего комсостава. Посему на фронт он попал лишь в конце сентября 1941 года.
– Ну и кого там еще черт принес? – послышался недовольный голос.
– Дядя Тимофей, это я! – крикнул Васильков через закрытую створку.
Скрипучая лестница привела его в мрачный зловонный коридорчик с единственной дверью.
– Я это, Александр!
В помещении послышалось кряхтенье, шорох, неуверенные шаркающие шаги.
Звякнул крючок, дверь немного приоткрылась, в щель высунулось изрядно помятое, заспанное лицо.
– Александр? Какой такой Александр?
– Здравствуйте вам, пожалуйста. Какой Александр? Да племяш твой! С войны вернулся. Не узнаешь?
Светлая щель сделалась шире. Лицо, испещренное морщинами, высунулось в темноту коридора.
– Племяш? – недоверчиво протянул дядюшка, окатив Василькова ядреным перегаром.
– Ну а кто ж еще?!
Тут в голове у этого типа что-то щелкнуло. Веки с редкими выцветшими ресницами затрепыхались, растерянно хлопнули раз, другой.
– Сашка, что ли? – выдавил он из себя вопрос.
– Я. Пустишь за порог или мне так тут и стоять?
– Конечно, заходи! – сказал дядька, толкнул дверь, посторонился.
Васильков протиснулся внутрь полуподвального помещения.
Это была довольно большая комната с тремя подслеповатыми окнами, деревянным полом и таким же дощатым низким потолком. Сбоку от входной двери стоял узкий шифоньер с куском разбитого зеркала и полопавшимся шпоном на боках. Против него под окнами обитал стол-тумбочка, сплошь заставленный кружками и грязными тарелками. На промасленной газете лежали селедочные хвосты, яичная скорлупа, размякшие стрелки лука, корки хлеба. Дальше, справа у железной печки, стояла кровать с продавленной периной, серой подушкой и каким-то тряпьем. У левой стенки Александр приметил нечто похожее на буфет, полки которого опять же заполняли пустые бутылки, банки, всяческий мусор.
Васильков не подал виду, что сильно удивлен тем, как жил его родной дядька. Ведь, по легенде, выходило, что Александр бывал тут и ранее, видел жуткий бардак, бегал за водкой для опохмелки, вдыхал отвратительную смесь из запахов мочи, табака, перегара, рвотных масс и еще бог знает чего.
Посему он поставил на пол чемодан, раскинул руки, широко улыбнулся и заявил:
– Ну, Тимофей Григорьевич, обнимемся, что ли?
Мужчины обнялись, похлопали друг друга по спине.
– Дома-то был? Видал, чего немец-то, гад ползучий, натворил? – спросил дядька и всхлипнул. – Суки поганые, ни дна им, ни покрышки!
– Прошелся с вокзала, поглядел, – глухо отозвался племянник. – Там стройка сейчас – ничего не узнать.
На месте дома, рухнувшего от взрыва бомбы, Васильков действительно побывал. За два дня до начала операции по внедрению в банду он наклеил усы, оделся в простенькую рубаху, надвинул на лоб фуражку и вместе со Старцевым отправился по нужному адресу. Развалины уничтоженного дома огораживал деревянный забор, за которым копались рабочие, разбивали кувалдами и ломами крупные обломки кирпичных стен. Васильков замедлил шаг и внимательно оглядел округу. Он старался запомнить расположение соседских дворов, высотность домов, деревья, лавочки и прочие детали.
– К соседям-то не завернул? – осведомился дядька Тимофей, отстранившись от племянника. – Ты же дружил с Валькой Климовым.
– Не стал тревожить. Зачем? У него своя дорога, у меня теперь своя.
– Оно и верно. Незачем. – Хозяин комнаты повернул гостя к свету. – А ты вроде как выше стал, плечистее и лицом просветлел, – подивился он. – Весь изменился. Повстречай я тебя на улице, ни в жизнь не узнал бы!
– Война, понимаешь ли, – заявил племянник и печально усмехнулся. – Она никого не молодит, Тимофей Григорьевич, а только старит, калечит да убивает.
– И то верно. А с рукой-то что?
– Осколками повредило под Данцигом. Пока плохо работает, но доктора пообещали, что восстановится. – Александр нагнулся, подхватил чемодан, поставил его на свободный угол стола и похлопал по шершавому боку. – Слушай, а ведь у меня тут пол-литра припасено для торжественной, так сказать, встречи. У тебя закусить не найдется?
Тимофей вмиг просиял.
– Пол-литра, говоришь?! Беленькой?
– А то какой же!
– Да, конечно, родненький! Это мы сейчас сообразим. Это я мигом! – Дядька метнулся к двери, да на полпути вдруг остановился, обернулся, поскреб через штанину ногу и пробурчал: – Саня, у меня двадцать пять рублей на кармане, а на них в коммерческом разве что черный хлеб продадут. Ты деньжатами не богат?
Племяш выудил из бездонного кармана галифе тугую пачку банкнот и тотчас приметил, как загорелись глаза Тимофея.
– Кое-что имеется, – сказал он, отсчитал несколько сотенных купюр и осведомился: – Тысячи хватит?
– А то!
– Держи.
Дядька схватил деньги, выскочил в коридорчик и застучал ботинками по ступеням.
До начала войны молодой специалист Васильков успел дважды побывать с геологической партией в поле – на Среднем Урале и в Северном Казахстане. 22 июня сорок первого он с коллегами призывного возраста пришел на сборный пункт районного военкомата и сразу же был отправлен на офицерские курсы. На фронт он попал чуть позже в звании младшего лейтенанта. Осенью с остатками своей части долго отступал, прорывался из окружения.
Александр влился в число кадровых командиров без особых проблем. Ему все удавалось делать в жизни легко, особенно если к тому подталкивали непростые обстоятельства. Учиться воевать парню помогали природный живой ум, деловая хватка, внимательность и, конечно же, знания, полученные в институте. Читать карты и ориентироваться на местности у него получалось не хуже многих опытных офицеров.
Очень скоро к одному кубарю в его петлицах добавился второй. В октябре сорок первого командир стрелковой дивизии вручил ему перед строем первую боевую награду.
В 1942 году Василькова перевели взводным в полковую разведку. Там нужны были толковые, смелые, выносливые ребята, именно такие, как он. Скоро он втянулся в это дело. Ему даже понравились ночные броски через линию фронта, рейды по тылам противника, охота за «языками», диверсии.
В январе 1943 года он уже командовал разведывательной ротой и познакомился с Иваном Старцевым, которого прислали взамен погибшего взводного. Надежный, деловой и обстоятельный Ванька в разведке тоже пришелся ко двору. Если Васильков отдавал ему приказ или поручал какое-то задание, то мог не беспокоиться. Старцев все исполнял точно и в срок.
К лету сорок третьего два осторожных и очень удачливых офицера стали настоящими друзьями и самыми результативными разведчиками Центрального фронта. Невозможно было подсчитать, сколько раз они пересекали линию фронта, добыли ценных сведений, приволокли «языков». Вероятно, два товарища так и закончили бы войну в одной роте, в одном полку, если бы не роковая вылазка в немецкий тыл, случившаяся в июле 1943-го в восточном пригороде Рыльска.
Васильков был наслышан о тяжелых временах, которые довелось пережить москвичам в первые месяцы Великой Отечественной войны. Об этом ему рассказывали его мама, невеста Валентина, коллеги из МУРа, коим довелось тогда работать в Москве. Но все же воспоминания старика Тимофея, сидевшего за столом-тумбой со стаканом в руке, поражали Александра до глубины души.
– Первая бомбежка случилась аккурат двадцать первого июля сорок первого года, – проговорил дядька низким хрипловатым голосом. – Народ к тому времени чуток попривык к мыслишке о том, что началась война. Она вроде как и шла, но где-то там, на западе. А тут налетели стервятники с крестами на крыльях и давай сыпать бомбы на мирный город.
Жителям столицы приходилось приноравливаться к новым условиям военного времени. В городе был введен комендантский час, учреждения и предприятия работали строго до двадцати двух часов сорока пяти минут. С нуля часов до четырех утра запрещалось любое перемещение пешком и на автомобилях. Въезд в Москву для иногородних был закрыт, а работающих москвичей власти обязали носить с собой специальные пропуска. С первых же дней войны начались работы по маскировке городских кварталов, а часть горожан была эвакуирована в безопасные регионы страны.
– Но тогда еще никто знать не знал, что на следующий день фрицы захотят отметить окончание первого месяца войны, – сказал Тимофей, влил в себя остатки водки, стукнул донышком стакана о столешницу, а вот закусывать не стал.
Перед ним на развернутой газетке лежали соленые огурцы, вареная картошка, селедка, кружочки краковской колбасы, зеленый лук, куски рафинада, ломти хлеба. Но он потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, затянулся, закашлялся.
– Пять часов бомбили. Суки поганые, ни дна им, ни покрышки! Пять часов ада, когда не ведаешь, в тебя она угодит или жахнет в сторонке, – сбиваясь и забывая слова, продолжал Тимофей.
Он уже прилично опьянел, хоть и выпил-то немного.
Слушая рассказ о начале войны, Васильков не испытывал к старику абсолютно никаких негативных чувств. Перед ним сидел обыкновенный пожилой человек, коих в Москве были десятки, сотни тысяч. Да, злоупотребляющий, не без этого. Да, опустившийся и превративший свое жилище в помойку. Но разве это являлось преступлением, за которое стоило возненавидеть его?