Зима не будет вечной. Искусство восстановления после ударов судьбы

На этой неделе я делала жаркое из ягненка, моркови и тмина, выложив поверху кружочки картофеля. Кажется, будто бы я готовлю, чтобы зазвать к себе в гости осень. На днях я купила коробку нежных фиников в вишневых обертках и три дня ела их на завтрак, мелко нарезав в овсяную кашу. Еще я делала бархатный суп – пюре из бледно-зеленой тыквы с семгой, маринованной с солью, сахаром, укропом и свеклой, придававшей ей восхитительный алый цвет. К супу я делала салат из свежих огурцов. У меня было время, и все было возможно, и все стоило затраченных усилий.

Еще я с наслаждением обновила коробку с цветными карандашами, которые купила для Берта. Это немецкие карандаши под названием «Лира» – как девочка-беспризорница из серии книг Филипа Пулмана «Темные начала»[4]. У них плотная текстура и яркие цвета – совсем не то, что дешевые аналоги, которые мы обычно берем не задумываясь. С ними рисунки Берта заиграли новыми красками, да и мне самой захотелось порисовать. Я готова простить им даже совершенно скандальную цену: никакие конкурирующие марки им и в подметки не годятся.

Я и не осознавала, что эти простые радости исчезли из моей жизни, их вытеснил круглосуточный бег, и теперь я всячески стараюсь к ним вернуться. К этой методичной, спокойной работе руками, и к легкой сосредоточенности, позволяющей мечтать, и к ощущению доброты, рождающемуся во время этого занятия. Вместе с Бертом я леплю пряничных человечков и с удивлением замечаю, с каким вниманием и заботой отдаюсь этому процессу, словно это куклы вуду, только добрые. Каждый из них как будто крошечный вызов той жизни, какой я до недавнего времени жила. Я словно ухаживаю за мертвыми, аккуратно укладывая на покой набор ценностей, которые мне больше не нужны.

Дни становятся короче, и мы стараемся наполнить дом светом и прогнать призраков и чудовищ, притаившихся в темноте. Я переворачиваю шкафы в поисках свечей и вешаю по углам фонарики, вновь пересказывая собственную историю, даже если меня никто больше не слышит.

Это свойственно людям: мы придумываем и переделываем свои истории, отбрасывая те, что отжили свое, примеряя новые.

Сейчас я убеждаю себя в том, что ошиблась с выбором пути, потому что боялась, что не смогу отыскать свое место в мире после рождения сына. Я с трудом справлялась с окружающей реальностью во время беременности, и с появлением Берта ситуация не улучшилась, поэтому я вернулась к работе, чтобы хоть так попытаться выплыть к берегу. Попытки мои не увенчались успехом, зато в моей жизни появилась сфера, где я чувствовала себя востребованной.

Я работала целыми днями, планируя лекции во время утренних упражнений, и ложилась спать в обнимку с ноутбуком. На выходных проверяла контрольные, выставляла оценки и писала программу занятий, когда мне удавалось убедить мужа и ребенка заняться чем-нибудь без меня. Я снискала всеобщее восхищение своими достижениями. Это восхищение мне льстило, но в глубине души я чувствовала, что на самом деле пытаюсь не отстать от остальных – тех, кто справлялся с этим бешеным ритмом гораздо лучше. Кто-то из моих коллег отвечал на электронные письма после полуночи, когда я уже видела десятый сон. При мысли об этом мне становилось стыдно. Я думала, что уж я-то никогда не стану настоящим трудоголиком. И вот пожалуйста: сама себя загнала настолько, что заболела. А самое страшное то, что я практически разучилась отдыхать.

Я чувствую вполне закономерную усталость. Более того, совершенно опустошена изнутри. Я легко раздражаюсь и выхожу из себя по пустякам, постоянно чувствую себя жертвой, все дела кажутся мне срочными, и никак не получается сделать достаточно. А в моем доме – моем милом, славном доме – поселился хаос, в котором все постепенно сломалось, износилось и пришло в негодность. Эти обломки и руины высятся в каждом углу, и я перед ними бессильна.

С самого начала своего больничного я была вынуждена сидеть на диване и часами созерцать эту разруху, не понимая, как так вышло. Ни одно место в доме не вселяет в меня покой и утешение, чтобы можно было просто сесть и отдохнуть, не вспоминая о том, что нужно срочно что-то вымыть или починить. Окна затянуло пыльной пеленой после нескончаемых ливней. Краска на половицах облупилась и отстала. Стены истыканы гвоздями, на которых не хватает картин, или попросту испещрены дырами, которые нужно законопатить и закрасить. Даже телевизор висит как-то косо. Забравшись на стул, чтобы навести порядок на полке шкафа, я вспоминаю о том, что за последние несколько лет раза три собиралась сменить шторы в спальне и всякий раз аккуратно сворачивала купленную ткань и укладывала на полку, чтобы потом напрочь о ней забыть.

То, что я замечаю все это только сейчас, когда ничего не могу поделать, сродни изощренной пытке мстительных греческих богов. Но такова моя зима. Открытый призыв к более осмысленному и рациональному образу жизни, к восстановлению утраченного контроля над хаосом. Момент возврата к одиночеству и созерцанию. И в то же время – отказа от прежних союзов, ослабления дружеских уз, пусть даже и ненадолго. За свою жизнь мне не раз приходилось переживать подобные моменты. Навыки зимовки достались мне нелегко.

Пусть я и не уловила вовремя приближения зимы, все же мне удалось своевременно ее заметить.

Теперь я твердо намерена осознанно пережить этот период, превратив в своего рода духовную практику по самопознанию.

Я не хочу вновь повторить старые ошибки. Как знать, быть может, мне даже удастся получить удовольствие от процесса – если, конечно, сумею как следует подготовиться. Я чувствую, как надвигается кризис, и знаю, что на одной стряпне долго не протяну. Постепенно мне будет становиться все хуже, я буду медленно погружаться во тьму, в одиночество, и даже рацион мой будет мало-помалу беднеть. Вот почему я заранее готовлю соломку – чтобы было не так больно падать. Хочу заранее все предусмотреть.

Неожиданно мне приносят целую сумку айвы – подарок от подруги; никогда еще, говорит она, дерево так щедро не плодоносило. Не знаю, когда начинается этот процесс, причина ли тому плодородная весна или лето, в течение которого сохранился правильный баланс сухости и влажности, только слива у меня в саду тоже принесла немало плодов, впервые за девять лет своей жизни. Вдоль побережья кусты ежевики ломятся от ягод, а живые изгороди усыпаны алыми плодами шиповника, похожими на китайские фонарики. Уходящее лето щедро осыпает нас подарками.

Моя мама постоянно делает заготовки на зиму, и я отчасти унаследовала от нее эту привычку. Раз в год мы совершали набег на тетушкин сад, где собирали терносливу, яблоки Брамли[5], сливы и шелковицу. Во время сбора наши голоса не умолкали, а пальцы были перепачканы ягодным соком. Наши трофеи отправлялись в бабушкину кастрюлю для консервирования и превращались в варенье и яблочный чатни[6]. Кастрюля эта жива до сих пор. Дедушка солил собственный лук-шалот, а мама закрывала банки ярко-желтых пикулей и вишнево-красной цветной капусты. Все эти заготовки доживут до Рождества, а потом их откроют в День подарков[7] и разложат содержимое по тарелкам.

Весь процесс заготовки еды на зиму подчиняется неписаному правилу: нельзя платить за главный ингредиент.

Нужно добыть его из собственных запасов, которые по той или иной причине нельзя употребить иначе. Или же принести с охоты, где без вашего вмешательства он бы все равно зачах и умер. Не нужно далеко ходить – достаточно вспомнить недавнюю историю, чтобы осознать всю важность пополнения ресурсов в зимние месяцы. Хотя сегодня я занимаюсь этим из чистой солидарности, не желая жертвовать таким аспектом моей личной культуры. Я аккуратно достаю банку с чатни, хотя у меня почти не бывает времени на нарезку, помешивание и стерилизацию банок. К тому же мне совсем не нравится резкий запах уксуса и сырого лука, который потом еще несколько дней держится в доме.

Нет, у этой внезапной потребности в консервации совершенно практическая цель. Для начала я собираюсь законсервировать только то, что мне интересно, – просто любопытно, что получится. В этом году я замариновала японский редис дайкон, который нашла за десять пенсов[8] в супермаркете и не удержалась; немного огурцов, которые тянутся к воде; и пару пригоршней солероса европейского, собранных во время прогулки в приливе волнения и отчаяния. Все это мне не нужно, и я наверняка буду смотреть, как содержимое банок медленно плесневеет, а потом просто их выброшу. Похоже, что мое внимание привлекают только самые неаппетитные вещи. Недавно я поймала себя на мысли, что с любопытством изучаю рецепт консервирования крылаток – семян ясеня, возвышающегося над моим садом.

И хуже всего то, что мой любимый консервант – алкоголь. Я спускаю целое состояние на джин, закупаю его в промышленных масштабах. Моих запасов хватило бы на горы чернослива, бузины и терна. И хотя сами плоды достаются мне совершенно бесплатно, процесс получается довольно затратным, учитывая еще и то, что я практически не ем сладкого. Вот и сейчас у меня в погребе накопились целые залежи тернового джина многолетней выдержки. Клянусь, что когда-нибудь обязательно угощу им гостей.

Я подумываю о том, чтобы сделать ликер из айвы, но потом решаю сварить из нее мембрийо – густое испанское желе, отлично сочетающееся со свининой и сыром «манчего». Я счищаю шишковатую желтую кожуру, режу розоватую мякоть и варю до тех пор, пока масса не загустеет и не приобретет винно-бордовый оттенок. Вот она уже шипит и булькает, грозя обжечь мне руки. Когда желе остывает, я отрезаю от него кусок и заворачиваю в надежде увидеть свою подругу Ханну Маллинен-Скотт и угостить ее. Ханна – финка и тоже увлекается заготовками. Зимой она чувствует себя вполне комфортно: это у нее в крови, и она не упускает возможности противопоставить свою нордическую стойкость нашей английской хрупкости.

Я рассказываю ей о своем намерении приготовиться к зимовке.

– Моя мама даже придумала для этого название, – отвечает она. – Talvitelat. Дословно – «спрятаться на зиму». Этим словом мы обозначали процесс уборки летней одежды в дальний угол шкафа и замены ее на зимнюю. Я всегда радовалась зимнему гардеробу, словно дважды в год у меня появлялась новая одежда.

– Вы и до сих пор так делаете? – спрашиваю я. – То есть вы не просто надеваете еще один свитер поверх другой одежды?

– Нет, – говорит Ханна. – В Финляндии этот трюк не пройдет. Зима у нас наступает внезапно, и с ней не шутят. Приходится полностью менять гардероб, без обмана. Здесь множество людей делают вид, что никакой зимы нет: например, некоторые мужчины весь декабрь ходят в шортах, как будто пытаются кого-то покорить.

– Или девушки, отправляющиеся в ночной клуб с голыми ногами и без пальто, – добавляю я.

– Именно, – соглашается Ханна. – Все они – живая демонстрация того, что в Англии не бывает настоящих холодов. Попробовали бы они походить так в Финляндии!

Ханна из Лиминки, где средняя температура +2˚C. В июле может быть даже +30˚C, но почти полгода градусник не показывает выше нуля, а в январе и вовсе опускается до –10˚C. К такой зиме уж точно надо готовиться заранее.

– Когда же вы начинаете снаряжаться?

– В августе, – не моргнув, отвечает она.

– В августе?!

– А чаще – и вовсе в июле. Нужно успеть сделать все до холодов – потом, возможно, не получится выйти на улицу.

– Что же можно делать настолько заранее?

– Ну, например, проверить, все ли в доме в исправном состоянии. Потому что, когда пойдет снег, будет поздно: не починишь прохудившуюся крышу и все такое.

– Можно изолировать трубы, – говорю я.

– У нас они под землей. В Финляндии изолировать бесполезно.

– Ах да, – киваю я, думая про себя, что не пережила бы там даже сентябрь, не то что февраль.

– Нужно нарубить дров и как следует уложить их в поленницу. Купить зимнюю резину для машины. Напечь пирогов и убрать их в морозилку, чтобы потом было что подать к кофе для гостей. Это важный момент: к посетителям нужно быть всегда готовым. И, разумеется, не следует забывать о запасах грибов и ягод.

При этих словах глаза у Ханны загораются. Как и многие северные народы, финны – большие мастера по заготовкам и консервированию. Именно соленья и варенья составляют основу их зимней кухни. Ханна вспоминает летние походы в лес по грибы и ягоды как самый важный момент в году, когда вся семья собирается, запасается бутербродами и целый день занимается сбором даров леса. В этом мероприятии участвовали даже дальние родственники: однажды к ним присоединилась ее прабабушка.

– Моими любимыми грибами были рыжики. Их нужно было трижды отварить в соленой воде, чтобы вывести яд.

– Как это вообще можно есть? – поражаюсь я.

– О, это объедение! – возражает она. – Наверное, наши предки экспериментировали с ними до тех пор, пока не нашли рецепт, от которого не умирают.

– А зимой очень темно? – спрашиваю я.

– Да. То есть мы, конечно, живем не за Полярным кругом, солнце у нас всходит каждый день. Но света от него немного, к тому же на улице ужасно холодно, так что приходится подстраиваться. Во-первых, зимой мы дольше спим. Тут уж ничего не поделаешь: меняются биологические часы, таким образом соблюдается задуманное природой равновесие. Во-вторых, зимой нужно, чтобы дома всегда было тепло и уютно, иначе… – Она на секунду умолкает. – Не все готовы к такой резкой смене привычек.

– Разве у вас не самый высокий процент самоубийств? – спрашиваю я и немедленно об этом жалею: ведь для нее это не просто сухие цифры.

– Нет, – отвечает Ханна. – Но мы к нему близки. Особенно их число растет в декабре и январе. Именно в этот период покончил с жизнью мой отец.

Все эти приготовления для меня всего лишь путь к забвению. Разумеется, это не бессмысленная деятельность, но и у этой силы есть предел. Зимой от подступающей тьмы тебя отделяют всего несколько шагов.

Спустя пару недель с тех пор, как я перестала ходить на работу, я невольно начинаю задумываться, так ли уж мне плохо. Дома у меня сформировался своего рода распорядок дня, позволявший поддерживать равновесие и уют в душе: я просыпалась в пять утра и читала книгу, в семь принимала горячую ванну, в половине девятого неспешно вела ребенка в школу. Днем я читала и писала безо всякого кофейного допинга, стараясь не думать о том хаосе, в котором оставила своих коллег. Раз в две недели я звонила в приемную семейного врача и просила продлить больничный. Ничего не изменилось, говорила я. Мне просто нужно еще немного времени. Я бросила пить – на время. Не знаю, стану ли я трезвенницей окончательно, но пока тяги к алкоголю не испытываю. Полагаю, это из-за страха, что он может усугубить то, что творится у меня в животе. Но кроме того, мне некомфортно от мысли о том, как часто я находила в нем спасение после суматошных дней, когда чувствовала себя разбитой.

Словно грунтовые воды, где-то в глубине души у меня шевелится тревога, которая нет-нет да и поднимается удушливой волной к горлу, к носовым пазухам, подступает к глазам.

Добрая половина бутылки вина, а еще лучше три «Грязных мартини», конечно, могут на время притупить это чувство. Мне казалось, если чего-нибудь выпить, это станет некой точкой в этом безумном дне. Выпив, я стану добровольно недееспособной. От меня больше не будут ждать осмысленных решений, любезных ответов на письма. Я как будто бы сверну сама себя и уберу в ящик.

Теперь мое утешение по вечерам – изумрудно-зеленый чай из свежей мяты. Само по себе это неплохо, вот только время как будто растягивается, и в девять я уже ложусь спать – а иногда и того раньше. Такой образ жизни совершенно лишен общения, но именно благодаря ему я могу вставать до рассвета, в кромешной тьме, зажигать по всему дому свечи и наслаждаться двумя часами абсолютного покоя, когда никто от меня ничего не требует. Я вновь начала регулярно медитировать – теперь у меня появилось время и для этого. Прежде чем сесть, я открываю дверь во внутренний двор и некоторое время дышу свежим воздухом. В последние несколько недель утро было ясным и свежим, словно с приходом мороза мир стал чище. А недавно к этой свежести стал примешиваться дым от костра, догоревшего накануне вечером. Теперь я чувствую смену времен года.

Все это время для меня – непостижимая роскошь, и я не могу отделаться от неприятного чувства, что наслаждаюсь им уже слишком долго. Быть может, я и вовсе в полном порядке. Может, я просто все выдумала в отчаянной попытке сбежать с работы. Я знаю, что мысленно гораздо больше заботилась бы об оставленном посте, если бы к тому моменту мое сознание уже не было где-то далеко-далеко.

В 2016 году Оксфордский словарь включил «hygge» в число главных «слов года». Теперь значение этого датского слова хорошо известно: умение достигать душевного покоя и уюта как духовная практика, создание комфорта в доме как попытка противостояния суровому внешнему миру. Вот и я теперь с головой ушла в «уютную» жизнь, озаренную мягким светом свечей, напоенную ароматом свежесваренного чая и свежеиспеченных булочек, с мягкими свитерами, теплыми носками и массой свободного времени у камина. Быть может, я действительно несколько увлеклась.

Наверное, мое мнимое недомогание – на самом деле осознанный выбор, следствие непреодолимой тяги к домашнему уюту как лекарству от суеты и суматохи, которыми еще недавно была полна моя жизнь.

Но вот я иду гулять на побережье – и боль возвращается. Еще до ее прихода я замечаю, что с трудом держусь на ногах, чуть склонившись вбок, чтобы смягчить нагрузку на кишечник при ходьбе. Обычно я хожу так быстро, что меня просят замедлить шаг, но сегодня меня то и дело обгоняют нервные прохожие, проносящиеся по узким улочкам Уайтстейбла в направлении главной дороги, и оставляют меня позади.

Над водой низко висят облака. Привалившись к плотине, чтобы немного перевести дыхание, я смотрю, как накатывают и откатывают от берега волны с желтыми гребнями. В этот момент мне приходит сообщение от коллеги, и от одного вида ее имени во мне поднимается паника. Неужели кто-то меня заметил? Могу ли я как-то оправдать свою прогулку, когда все мои сослуживцы вынуждены работать за себя и за меня? Я судорожно придумываю, как объяснить им, что каждый шаг отдается внутри болью, что мне просто нужно восстановить силы.

Открываю сообщение. Она просто мягко интересуется, как у меня дела, и осторожно спрашивает, где лежит такой-то файл. Внезапно я осознаю, что за время больничного полностью перешла в режим паранойи. Я боюсь, что в моих словах усомнятся, боюсь, увидят, что я гуляю… Я гадаю про себя, что думают те люди, которых привыкла видеть каждый день. Распускают ли они слухи у меня за спиной или же стараются не говорить обо мне? Даже не знаю, что хуже.

Я испытываю страшное чувство вины от неспособности держать ритм, потому что теперь отстала настолько, что с трудом представляю, как выбраться из этой пропасти.

Гремучая смесь горя, истощения, потери желания и надежды. Единственная разумная позиция – с достоинством промолчать, но я хочу вовсе не этого. Я мечтаю в полной мере осознать саму себя, заставить всех вокруг понять меня.

Но больше всего мне хочется исчезнуть. На грани отчаяния я ищу способ изящного выхода из ситуации – например, вырезать себя специальным ножом и стереть всякое воспоминание о себе. Но я знаю, что после этого останется только дырка в форме человека. Я представляю, как все с удивлением уставятся на то место, где раньше была я.

Над моей головой раздается шум, и в небо с крыш взмывают стайки скворцов. Все они с криками устремляются в белое небо, и их силуэты растворяются над домами, а потом сливаются над пляжем, как будто связанные невидимыми нитями. Громко хлопая крыльями, они снова пролетают надо мной – все объединенные общей целью и решимостью. Все мои запасы энергии и сил уходят на созерцание этой картины, и она того стоит.

Но как объяснить ее важность внешнему миру? Как признаться, что я предпочла любоваться полетом скворцов, а не решать срочные рабочие задачи?

Я иду домой и ложусь спать, чтобы выбросить из головы тревоги этого утра.

Горячая вода

Оказавшись в Голубой лагуне, я понимаю, что чувствовала приближение зимы костями. Целый день я дрожала и ежилась, несмотря на свитер, толстое пальто и шляпу с ушками, в которой похожа на пастуха из какой-нибудь глухой северной деревушки. Холод Рейкъявика поначалу не ощущается, но потом постепенно пробирается под слои теплой одежды, проникая в самое сердце. Он не сырой, как английский, просто холодный – своеобразный эталон холода.

Мы гуляли по улицам столицы и ели бургеры в порту. Грелись в Мировом музее викингов в Кефлавике, где видели макет судна викингов и слушали исландские саги. Уплетали жаркое из ягненка, любуясь бурным Атлантическим океаном. Поражались невозможно черному вулканическому ландшафту вокруг нас и едкому запаху серы, исходящему от водопроводной воды. Наверное, ее нужно несколько часов выдерживать в холодильнике, прежде чем можно будет пить. Мы подозреваем, что и от нас пахнет этой самой водой, – утешает только то, что и все остальные будут пахнуть так же, и значит, никто не заметит. Мы замерзли и устали, а еще слегка обеспокоены тем, насколько все дорого.

Но горячая вода помогает нам оттаять – молочно-голубая, с сернистым ароматом и исходящим от ее поверхности паром, который растворяется в морозном воздухе. Я наблюдаю за людьми, погружающимися в эту воду и немедленно расслабляющимися, – уверена, что и у меня то же выражение лица. Нас будто бы обволакивают покой и умиротворение. Быть может, все дело в том, что и эта мутная вода, и черные глыбы пемзы кажутся пришельцами из другого мира. А может быть, в ощущении, которое испытываешь, плавая прямо под открытым небом, тяжелым и серым. Наверное, в этой воде и в самом деле что-то есть.

Голубая лагуна образовалась не естественным образом – это бассейн, который сформировался из стоков геотермальной станции. Разработка лавового поля Свартсенги («Черный луг») началась в 1976 году. Получаемый на этой станции пар используется для выработки электричества и горячей воды температурой более 200 °C и богатой минералами и водорослями. Вода эта подается от станции прямиком в дома, и все благодаря способности быстро восстанавливать ресурсы. Кроме того, с помощью теплообмена добываемая вода нагревается до необходимой для домашних нужд температуры. Таким образом, геотермальная вода представляет собой побочный продукт и, согласно изначальному плану, должна была безопасно отводиться в окружающую ее лаву, а затем стекать в сформировавшиеся естественным образом трещины и отверстия. Однако спустя год после начала разработки участка минералы образовали твердый слой, в котором впоследствии возник бассейн с изумительной лазурной водой, обязанной своим цветом диоксиду кремния. В 1981 году один мужчина, страдавший от псориаза, обратился за разрешением искупаться в этом бассейне и с удивлением обнаружил, что болезнь стала отступать. Постепенно бассейн стали посещать все больше людей, и наконец в 1992 году здесь открыли спа-курорт. Доход от него во многом способствовал развитию исландского туристического сектора. Теперь билет для посещения курорта на один день стоит около пятидесяти фунтов стерлингов[9], а гостям приходится бронировать место за несколько недель.

В раздевалке установлен специальный монитор, который показывает температуру на всех участках озера – от 37 до 39˚C, то есть почти столько же, сколько бывает в горячей ванне. Контраст между температурой воздуха и воды поражает. Я беспокоюсь, что Берт не захочет ко мне присоединиться, но напрасно: вскоре он уже радостно плюхается в воду и начинает плавать по-собачьи, а я тем временем осматриваю территорию. Вокруг, попивая холодное пиво, прогуливаются посетители с перемазанными белой лечебной глиной лицами. Кто-то, как я, просто дрейфует в теплой воде. У некоторых с собой мобильные в пластиковых чехлах, как будто они ни на минуту не могут с ними расстаться. Выходит, не только я разучилась отдыхать.

Я ненадолго забираюсь под искусственный водопад, затем выхожу из воды и устраиваюсь в наполненной паром пещере, где продолжаю греться. Ко мне подсаживается какая-то женщина – сквозь густой туман я не могу разглядеть ее лица – и говорит, что сюда лучше всего приезжать, когда лежит снег. «Наверное, она права», – думаю я про себя и тут же жалею, что не увижу этого. Жар – это просто инструмент, как тупое оружие, но тепло относительно. Мы согреваемся от осознания того, что снаружи – леденящий холод.

Позже, в раздевалке, я чувствую и другой вид тепла – от наготы десятка женщин, не испытывающих друг перед другом ни малейшего стеснения. Здесь не встретить изнуренных диетой тел, которые обычно видишь на пляже – специально подготовленные к бикини и загару. Нет, это северные тела – с обвисшими целлюлитными попами и пышной растительностью на лобке, шрамами от кесарева сечения. Все они непринужденно болтают между собой на непонятном мне языке. Словно мимолетная вспышка грядущей жизни; весть о том, что жизнь продолжается, передаваемая из поколения в поколение. Такое редко встретишь в нашей сдержанной культуре. А сколько раз я испытывала тихую ярость из-за предательства собственного тела, думая, что такое происходит только со мной. Мы не осознаем самих себя в контексте, в окружении других людей. Здесь же я наблюдаю явные признаки приготовления к зиме, которыми обмениваются как бесценными дарами.