Тайна тринадцати апостолов

Но сам Старыгин относился к этому иначе.

Перед ним была тайна, связанная с одним из величайших художников позднего Возрождения, – и он не мог пройти мимо этой тайны, не попытавшись ее раскрыть.

А в том, что за этой надписью скрыта какая-то тайна, Старыгин нисколько не сомневался: недаром на холсте написано Secretum secretorum!

Между тем в угловом помещении, где произошел из ряда вон выходящий случай, то есть в запертом зале обнаружили труп, события шли своим чередом. Елизавета Петровна в обмороке провалялась недолго, все же она была тезкой знаменитой императрицы, дочери Петра Первого, а у той, говорят, сила духа и закалка были что надо.

Итак, Елизавета Петровна очнулась быстро и осознала себя лежащей на полу перед портретом адмирала Морозини. Адмирал крепко сжимал свой жезл, с которого капала кровь, а посреди зала валялся посторонний мертвый мужчина.

Сказать по правде, Елизавета Петровна больше расстроилась из-за адмирала. Как-никак ей доверена была ценная картина, и теперь она не пропала (слава тебе, Господи!), но испорчена, так что с нее, Елизаветы Петровны, спросят по всей строгости.

А того типа, что лежит на полу, она первый раз видит. И, судя по всему, последний, учитывая его плачевное состояние.

Взглянув еще раз в глаза венецианскому адмиралу, Елизавета Петровна не нашла там понимания, а только прежнюю суровую непреклонность.

Кардинал, как всегда, искал ответы на все вопросы на небесах, монах хитро улыбался – дескать, я-то, может, и знаю, но не скажу.

Елизавета Петровна поняла, что искусство в данном случае ей не поможет и следует обратиться к людям. На этот счет имелась инструкция, которой нужно тщательно следовать.

Елизавета Петровна вздохнула и оглядела зал.

Пол был в кровавых пятнах. И стены кое-где тоже. Она посмотрела на свои руки и все поняла. Очевидно, когда плюхнулась на пол там, возле трупа, то без очков вляпалась в кровавую лужу. А потом наследила по всему залу.

Стыдно. Ну что ж, теперь она обязана сделать то, что предписывает ей инструкция.

Обойдя труп по широкой дуге, Елизавета Петровна подошла к двери, достала мобильный телефон и позвонила сначала главному хранителю отдела итальянской живописи Лютостанскому, затем в службу безопасности Эрмитажа. Не стала живописать подробности, но сказала, что дело очень серьезное и срочное, медлить никак нельзя.

Какая-то посетительница сунулась было в зал, но была остановлена Елизаветой Петровной.

– Зал закрыт, – твердо сказала она, – по техническим причинам.

Женщина взглянула на ее руки, ахнула и убежала.

Первыми успели парни из службы безопасности музея, затем прибежал Лютостанский.

– Елизавета Петровна, голубушка, – закудахтал он, – на вас лица нет! Как вы себя чувствуете?

Она закатила глаза и слабо махнула рукой в сторону картины, и Лютостанский тотчас забыл о ее существовании и мелкими шажками подбежал к портрету адмирала.

– Что это? Боже мой! – в голосе его был самый настоящий ужас.

На труп в центре зала Лютостанский не обратил ни малейшего внимания.

Парни из службы безопасности огородили труп лентой и перекрыли доступ в коридорчик перед угловым залом, чтобы никто из посторонних не болтался у двери.

Ждали полицию, а пока велели Елизавете Петровне никуда не уходить, даже в туалет не выпустили. Она кое-как обтерла руки влажной салфеткой и причесалась. Ужасно стыдно было сломанных очков, которые сидели наискось, от этого лицо Елизаветы Петровны имело странное выражение.

Перед самым приездом полиции Лютостанский, тихо посовещавшись со старшим из службы безопасности, снял со стены портрет адмирала, отключив предварительно сигнализацию, завернул картину в мешковину и собственноручно унес куда-то, а Елизавете Петровне велел говорить, что так и было.

И теперь Елизавета Петровна, сидя в углу на стуле, смотрела, как суетятся в зале люди из полиции.

Точнее, они вовсе не суетились. Каждый занимался своим делом. Эксперты сосредоточенно колдовали над телом, то и дело щелкал фотоаппарат, кто-то бубнил тихим голосом в телефон, а к Елизавете Петровне подошла сутулая, скромно одетая женщина средних лет и представилась майором Ленской.

Елизавета Петровна едва скрыла удивление, поскольку уж на кого-кого, а на майора полиции женщина ну никак не походила. Одета плохо – свитерок старенький, юбка сзади провисла, волосы какого-то тускло-мышиного цвета стянуты в жидкий хвостик обычной аптечной резинкой. Шея замотана шерстяным шарфом, и голос хриплый.

Все ясно – простужена майорша, а на работу ходит. Какое уж ей расследование, ей бы закутаться да лежать, чай пить с малиновым вареньем, а она вот явилась людей заражать.

Как нетрудно заметить, майор Ленская на первый взгляд не вызывала у людей ни симпатии, ни интереса, ни сочувствия. Справедливости ради следует сказать, что это не входило в ее задачу.

Елизавета Петровна взглянула на майора Ленскую не слишком приветливо, та оглянулась, и тотчас молодой парень с рысьими глазами и быстрыми повадками материализовался рядом со стулом.

– Присаживайтесь, Александра Павловна, так будет удобнее! – сказал он, заботливо подставляя стул.

Ленская кивнула и достала из объемистой сумки потертый блокнот с вываливающимися листами. Открыв блокнот на чистой странице, она начала опрос свидетеля.

Быстро проскочили паспортные данные и перешли к важному – как Елизавета Петровна замерзла и решила выпить чаю.

– Да, у вас тут сквозняки, – Ленская зябко поежилась, – непонятно, откуда дует. Вроде бы зал угловой. Кстати, вы уверены, что, когда уходили, заперли дверь?

– Уверена, – твердо сказала Елизавета Петровна.

Ленская посмотрела ей в глаза. У нее самой глаза были под очками красные, воспаленные. Ну, так и есть, вирусная инфекция. Елизавета Петровна с трудом удержалась, чтобы не вскочить и не отбежать от заразной майорши подальше. Разумеется, она так не сделала, но все обуревавшие ее чувства вложила в свой ответный взгляд.

Майор Ленская едва заметно усмехнулась и вопросов про запертую дверь больше не задавала. Зато задала множество других.

Знаком ли ей человек, лежащий на полу? Был ли он еще жив, когда Елизавета Петровна вернулась в зал? Прикасалась ли она к телу? Много ли было с утра посетителей в зале? И не было ли среди них этого, ныне покойного?

Елизавета Петровна отвечала, что человека этого в жизни не видела, что не переворачивала тело, но, судя по неподвижному положению, он был уже мертв, когда она пришла. Она от неожиданности упала и потеряла очки, а когда искала их, сослепу вляпалась в лужу крови.

– Вот откуда рядом с телом мелкие стекла, – кивнула Ленская, и Елизавете Петровне снова стало стыдно за разбитые очки.

Майорша зябко поежилась, поплотнее укуталась в шарф и продолжала сиплым голосом:

– Не могли бы вы подробнее показать, как двигались, после того как увидели тело?

При этом она очень выразительно смотрела на кровавые следы на полу и на стене.

Елизавета Петровна призналась, что ноги ее не держали и для того, чтобы встать, пришлось ползти на четвереньках к стене.

– А вот кстати… – Ленская попыталась вскочить со стула, но споткнулась, скривилась от боли и похромала к той стене, где висели раньше три портрета.

Елизавета Петровна наблюдала за ней с необъяснимым злорадством.

– Вот кстати, – Ленская незаметно потерла одну ногу о другую, – здесь ведь была еще картина, где она сейчас?

– Спросите господина Лютостанского, – буркнула Елизавета Петровна, – он ее унес.

Ей все надоело, хотелось домой – принять горячую ванну и напиться чаю с медом. Всего того, что случилось утром, слишком много для пожилого, не очень здорового человека.

И еще не хватало врать полиции про портрет адмирала. Да она и так у них на подозрении. Говорят же: кто труп нашел – тот и первый подозреваемый. Пускай Лютостанский сам с ними разбирается. Это по его части.

– Зачем? – прищурилась Ленская. – Зачем он унес картину?

– Не знаю, – отмахнулась Елизавета Петровна, – кажется, на реставрацию.

Она ожидала еще вопросов, но Ленская неожиданно улыбнулась, так что даже помолодела.

– На реставрацию? Не Старыгину ли? – и глаза ее блеснули.

– Не знаю, – окончательно рассердилась Елизавета Петровна, – и могу я наконец быть свободной? Хоть руки вымыть…

Казалось бы, профессия реставратора – одна из самых респектабельных и серьезных, не подразумевающая никаких авантюр и опасных приключений. Большинство реставраторов проводят свою жизнь за скрупулезной, неспешной работой, мазок за мазком восстанавливая старинные шедевры и отвлекаясь от них только для того, чтобы посетить какой-нибудь музей или библиотеку или же для консультации со своими коллегами.

Но Дмитрий Старыгин отличался от этого здравомыслящего большинства. Должно быть, в его роду были искатели приключений, конкистадоры, флибустьеры и путешественники.

Во всяком случае, в его душе таилась страсть к тайнам и загадкам, и он не мог удержаться, если на его пути возникал хотя бы бледный призрак какого-нибудь средневекового секрета. Он тут же очертя голову бросался на поиски его разгадки, не останавливаясь перед опасностями и трудностями этого пути.

Но как бы то ни было, какие бы тайны ни скрывала эта картина, Старыгин, как настоящий профессионал, должен был продолжать работу, не отступая от обычного протокола.

Пункт третий исполнен – он рассмотрел картину в ультрафиолетовом освещении. Следующий пункт – лабораторное исследование красок и холста…

Дмитрий Алексеевич соскреб крошечный комочек краски с края картины, затем не удержался и взял еще один образец – кусочек красной краски с окровавленного адмиральского жезла. Он поместил оба образца в специальные контейнеры, использующиеся при спектральном анализе. Затем он отрезал крошечный кусочек холста с самого края картины, с той ее части, которая была завернута за подрамник. Он сжег этот кусочек на спиртовке и поместил пепел в третий контейнер.

С тремя контейнерами в руках Старыгин пошел к двери, но на полпути спохватился, вернулся к столу, выдвинул ящик и достал из него какую-то цветную бумажку. Затем он вышел из своего кабинета, запер дверь на три оборота ключа и спустился по лестнице в подвал, где располагалась техническая лаборатория Эрмитажа.

Остановившись перед металлической дверью, Дмитрий Алексеевич нажал на кнопку звонка. Ничего не произошло. Старыгин немного подождал, а потом постучал в дверь – сначала деликатно, костяшками пальцев, а потом кулаком.

На этот раз за дверью послышались шаги, и она открылась.

На пороге стоял маленький человечек с жидкой бородкой, в круглых металлических очках и с круглой лысиной, чем-то похожий на одного из гномов из мультфильма про Белоснежку. Это был Константин – заведующий лабораторией.

– Ну что стучите, что стучите! – проворчал он недовольно. – Сказано же – соблюдайте тишину!

– Я сначала звонил, – миролюбиво ответил Старыгин. – Вы не открывали.

– А звонок у меня не работает.

– Тогда в чем вопрос? – Старыгин протиснулся в дверь и оказался в большом полутемном помещении с низким сводчатым потолком. – Короче, мне нужно провести спектральный анализ вот этих трех образцов. И как можно скорее.

– Оставьте, – проворчал Константин и показал на столик, где стояло десятка полтора таких же контейнеров.

– Мне нужно получить их как можно скорее! – повторил Дмитрий Алексеевич.

– Я сказал – оставьте.

– И когда будет готов ответ?

– Ну… – гном задумался, – сегодня у нас четверг… пятница, сами понимаете, не самый удачный день, потом выходные… ну, в общем, на следующей неделе заходите.

– На следующей неделе?! – ахнул Старыгин. – Нет, это никуда не годится! Меня Лютостанский съест с потрохами!

– А что я могу сделать? У меня знаете сколько заявок! – И он снова показал на столик с образцами.

– А вы видели вот это? – Дмитрий Алексеевич достал из кармана цветную бумажку, которую прихватил в своем кабинете.

Глаза Константина вспыхнули, как габаритные огни тормозящей машины.

– Что это? – проговорил он, не отрывая глаз от бумажки.

– Этикетка от гватемальского пива «Лос Вальехос»!

– Гватемальского! – Константин потянулся за этикеткой. – Такого у меня нет!

– Спектральный анализ! – отчеканил Старыгин, пряча этикетку обратно в карман. – Три образца!

– Может быть, завтра?

– Вы же сами сказали – завтра пятница! Мне эти образцы нужны сейчас же!

– Но это шантаж…

– Конечно!

– Ладно, – Константин тяжело вздохнул, – так и быть, давайте свои образцы!

Он взял у Старыгина контейнеры и поплелся в дальний угол лаборатории, где стоял портативный спектрометр.

Несмотря на прилагательное «портативный», это был довольно громоздкий прибор, занимавший целый угол лаборатории. И довольно дорогой – сотрудникам Эрмитажа в свое время стоило немалого труда убедить руководство, что этот прибор действительно необходим для качественного и оперативного выполнения экспертизы произведений искусства.

Константин включил прибор, подключил его к компьютеру и запустил программу, которая сравнивала спектры образцов с компьютерной базой эталонных значений.

Программа заработала, и прошло всего несколько минут, прежде чем она выдала ответ.

Судя по спектральному анализу красок, все они были изготовлены в середине шестнадцатого века, то есть именно в то время, когда в Венеции жил и работал Якопо Тинторетто. Более того – эти краски по своему химическому составу соответствовали именно тем краскам, которые использовал великий венецианец.

Это касалось как образца, взятого с края картины, так и того, который Старыгин соскреб с окровавленного жезла.

Константин повторил процедуру с пеплом от сожженного холста. Результат был такой же – холсту было около пятисот лет, и он соответствовал по составу тканям, производившимся в Венеции в шестнадцатом веке.

– Ну вот, все готово! – Лаборант протянул Старыгину распечатку и выжидательно заглянул в его глаза.

– Уговор дороже денег! – Дмитрий Алексеевич отдал ему этикетку и покинул лабораторию.

Вернувшись в свой кабинет, он еще раз перечитал распечатку с результатами спектрального анализа.

Они были однозначны – и краски, и холст соответствовали подлинным, тем, которые использовал великий Якопо Тинторетто. Причем краски, которыми была написана кровь на жезле, не отличались от остальных.

Но как это может быть?

Ведь портрет адмирала Морозини уже почти девяносто лет находится в коллекции Эрмитажа, куда он поступил из частной коллекции, он многократно воспроизводился в альбомах и монографиях – и на нем никогда не было крови!

Однако против науки не попрешь. Точный прибор не может ошибаться.

Старыгин встал из-за стола, вышел на середину кабинета и остановился перед картиной, глядя в глаза старого адмирала.

– Ну и что же это значит? – проговорил он вслух. – Какую тайну вы скрываете от меня, ваше превосходительство? Или как вас полагалось называть?

Дверь за его спиной негромко скрипнула, и раздался голос Лютостанского:

– С кем вы разговариваете, Дмитрий Алексеевич? Вы не один?

Старыгин обернулся и смущенно проговорил:

– Да нет, это я сам с собой…

– Вот к чему приводит одиночество! – с мягким укором произнес Александр Николаевич. – Разговаривать с собой – это последнее дело! Жениться вам нужно! Давно пора!

– Жениться? Мне? – фыркнул Старыгин. – Еще чего?

– Но я не для того пришел, чтобы цитировать Пушкина или обсуждать вашу личную жизнь! – спохватился Лютостанский. – Как, вам удалось что-нибудь узнать? Сколько времени вам понадобится на реставрацию картины? Дня за три управитесь?

– Вы понимаете, Александр Николаевич… – протянул Старыгин смущенно, – дело в том, что реставрировать здесь нечего.

– То есть как – нечего? – Лютостанский повернулся к злополучному портрету. – Нужно убрать эту чертову кровь… извините за грубость, нужно вернуть картине ее первозданный облик…

– А это и есть ее первозданный облик, – перебил Лютостанского Дмитрий Алексеевич.

– Что вы такое говорите? – Искусствовед захлопал глазами. – Но эта кровь…

– Эта кровь написана теми же самыми красками и тем же художником, что и вся остальная картина. И тогда же – в середине шестнадцатого века.

– Да бросьте, Дмитрий Алексеевич! Вы же сами понимаете – этого не может быть!

– Понимаю, – вздохнул Старыгин, – понимаю, но ничего не могу поделать. Об этом говорит и характер письма, и спектральный анализ материалов.

– Что, вы уже успели провести спектральный анализ? – недоверчиво переспросил Лютостанский.

– Да, вот, пожалуйста, результаты! – Старыгин показал искусствоведу компьютерную распечатку.

– Как это вам удалось уговорить Константина?.. – проворчал Лютостанский, разглядывая распечатку.

– Ну, есть у меня свои маленькие секреты! К любому человеку можно найти подход!

– Ну, надо же… – Александр Николаевич просмотрел распечатку и поднял на Старыгина изумленный взгляд. – Но этого же не может быть! Это невозможно!

– Невозможно. – Старыгин развел руками. – Невозможно, но факт! Как говорил Козьма Прутков, если на клетке слона ты видишь надпись «буйвол», не верь глазам своим!

– Вам бы все шутить… но как вы это можете объяснить?

– Пока никак… но поскольку в чудеса мы с вами не верим – ведь не верим же? – я могу предположить только одно разумное объяснение. Существует не один, а два портрета адмирала Морозини кисти Тинторетто, и кто-то заменил один портрет другим.

– Но это тоже невозможно! – воскликнул Лютостанский, взмахнув руками. – Для этого этот кто-то должен был пронести второй портрет в Эрмитаж и вынести из музея первый…

– Или спрятать его где-то внутри. Эрмитаж большой, в нем многое можно спрятать. Но, впрочем, я не настаиваю на своей версии. Я просто гадаю…

– Мы с вами здесь не для того, чтобы гадать! – строго проговорил Александр Николаевич. – И если честно, меня больше волнует даже не то, как подменили портрет, а что же нам теперь делать. Картина через три дня должна лететь в Венецию…

– И чего же вы от меня хотите? – спросил Старыгин, расслышав в голосе Лютостанского робкие, умоляющие нотки. – Я же не могу сотворить чудо!

– Дмитрий Алексеевич, голубчик, вы же талантливый человек, вы же можете как-нибудь записать эту кровь? Привести картину в первозданное состояние?

– Александр Николаевич! – возмутился Старыгин. – Что вы такое говорите? Я же только что показал вам результаты анализа! Это и есть первозданное состояние картины! Тинторетто именно так задумал и написал портрет адмирала Морозини! И я не могу, не имею морального права искажать его замысел! Я не могу портить картину великого художника! Я этого себе никогда не простил бы!

Лютостанский растерянно молчал, и тогда Старыгин добавил еще один аргумент:

– Вы же знаете, что перед отправкой картину обследуют независимые эксперты, назначенные страховой компанией. Они, несомненно, заметят мою самодеятельность и поймут, что картина переписана только что. Как мы это будем объяснять?

– Ох, Дмитрий Алексеевич! – Лютостанский покаянно опустил голову. – Простите старика! Сам не знаю, что на меня нашло. Как я мог вам такое предложить…

– От безысходности! – подсказал Старыгин.

– Вот именно, от безысходности! Я просто не представляю, что нам делать! Все документы уже подписаны, все договоренности достигнуты, причем на самом высоком уровне… нет, менять что-либо уже поздно! Невозможно!

Лютостанский принялся нервно ходить по кабинету, что-то неразборчиво бормоча себе под нос. Наконец он остановился и повернулся к Старыгину:

– Выхода нет. Придется отправлять картину в Венецию в таком виде. Но вот что, Дмитрий Алексеевич. Вы полетите с ней.

– В Венецию? – переспросил Старыгин.

– Ну да, в Венецию! Куда же еще? Между прочим, не самое худшее место на свете!

– Венеция прекрасна, – кивнул Старыгин, – но как же…

– И не возражайте! У вас ведь открыта шенгенская виза?

– Открыта, но…

– И итальянский язык вы знаете превосходно…

– Но у меня здесь много дел…

– А все остальные дела подождут! В общем, решено – вы едете с картиной в Венецию. Собирайтесь…

– Руки! – рявкнул мастер Якопо. – Сколько раз я тебе говорил, остолоп, – руки!

– Что не так с этими руками, учитель? – Джакомо, новый ученик, на Троицу пришедший из Падуи, смотрел исподлобья, дерзко смотрел, не так, как подобает ученику. Но мастер Якопо вдруг смягчился. Он сам был когда-то таким же – дерзил своему великому учителю Тициану, не слушал его советы.

– Они вялые! – Мастер Якопо отобрал у ученика кисть и двумя сильными мазками поправил руки святого Луки, над которым работал ученик. – Сколько раз я тебе говорил – руки передают характер человека даже больше, чем лицо! Поэтому уделяй им больше внимания. Видишь, что написано там? – он показал толстым пальцем, измазанным краской, на выписанный над камином девиз: «Рисунок как у Микеланджело, колорит как у Тициана». – Это не пустые слова! Если ты хочешь работать в моей мастерской, старайся соответствовать этому девизу! Работай над рисунком, работай над колоритом!

– Я стараюсь, учитель!

В это время к мастеру Якопо подошла хромоногая служанка Лючия.

– Господин, там к вам пришел какой-то человек.

– Что еще за человек? – Мастер недовольно отвернулся от неоконченной картины. – Ты же знаешь, что меня нельзя беспокоить во время работы!

– Но он очень настаивает… он сказал, что его прислал господин граф Фоскари.

– Фоскари? – Мастер Якопо нахмурился. – Ладно, я поговорю с ним.

Он вышел из мастерской, остановился на пороге прихожей, увидел невысокого белобрысого слугу, который с любопытством оглядывался по сторонам.

– Тебя правда прислал граф Фоскари? – осведомился мастер.

– Он самый. – Посланец горделиво вскинул голову, как будто родовитость и влиятельность его господина перешли отчасти и на него. – Меня послал его сиятельство граф. Только об этом никому не следует говорить.

– Коли так, ты сам меньше об этом болтай.

– А я и не болтаю… я сказал только вашей служанке, а больше ни одной живой душе.

– С таким же успехом ты мог написать об этом на стене рыбного рынка. Ладно, говори, что угодно твоему господину.

Посланец снова приосанился и проговорил с самым важным видом:

– Его сиятельство граф просил вас незамедлительно прийти в его дворец.

– Так уж и незамедлительно!

– Так они велели передать вашей милости.

– Ладно, считай, что ты все мне передал.

Посланец явно не спешил уходить. Прочитав немудреное выражение его лица, мастер Якопо полез в кошель, выудил там мелкую монету и вложил в руку посыльного:

– Вот тебе за труды.

Тот потер монету между пальцами, скривил недовольную физиономию, однако не посмел громко выразить свое разочарование. Проговорив «премного благодарен», он покинул дом мастера.

Сам же господин Якопо, не слишком торопясь, но и не медля, умылся, надел свой самый приличный камзол и отправился во дворец графа Фоскари.

Граф этот принадлежал к самым сливкам венецианской аристократии. Многие поколения его предков были записаны в Золотую Книгу Светлейшей республики, многие из них заседали в Большом Совете Венеции. Не раз он заказывал мастеру Якопо работы – картины на темы Священного Писания для церкви, прихожанином которой был граф, и портреты членов своей семьи. Так что пренебрегать приглашением такого человека не следовало.

Мастер вышел на улицу и направился в сторону церкви Санта-Мария-Формоза, откуда было рукой подать до графского дворца. Однако, переходя по мостику через очередной канал, мастер Якопо заметил, что за ним едва ли не по пятам следует какой-то человек в зловещей маске Чумного Доктора.

Хотя до большого карнавала было еще далеко, вокруг было немало людей в масках. Законы республики этого не запрещали, и многие горожане не снимали масок целыми днями, что давало им ощущение свободы и независимости. Однако редко кто выбирал ту маску, которую избрал привязчивый незнакомец.

Это могло быть случайностью, и мастер Якопо, чтобы проверить свои подозрения, свернул после моста в узкий переулок, где едва могли разойтись двое прохожих. Пройдя по этому переулку пару кварталов, он как бы невзначай оглянулся.

Чумной Доктор следовал за ним на изрядном расстоянии.

Мастер вспомнил, что граф Фоскари просил сохранить его визит в тайне, и решил принять кое-какие меры. Выйдя на берег канала, он увидел свободную гондолу и помахал лодочнику. Тот пристал к берегу, мастер Якопо запрыгнул в лодку и велел править к Большому каналу.