Пролог
У герцога Жильберта Анри Рене де Бриссака де Фуа д’Эстре пропала супруга. Это бы ещё полбеды, поскольку его светлость отнюдь не пылал нежными чувствами к златокудрой Анне де Бирс де Фуа д’Эстре, красотой затмевавшей многих прелестниц его провинции, и уж как-нибудь нашёл бы силы отнестись к данной потере если не стоически, то философски. Упокойся, например, его половина в бозе или попади в грубые лапы разбойников – поверьте, суровый муж недолго бы оставался безутешен. Опять-таки, претерпи она жестокое насилие и потерю чести, да даже сдохни от чумы или, упаси Боже, угоди в подвалы инквизиции – его сиятельство и бровью не повёл бы. Господь соединил, Господь разъединил, на всё высшая воля… Только не подумайте дурного о его светлости. Дело в том, что вышеозначенный Жильберт д’Эстре был, по определённым причинам, к супруге своей, мягко говоря, холоден, а если откровенно – то одно упоминание об очередных её выходках и непристойностях заставляло светлейшего бледнеть от тихой ненависти. И тогда, пугая окружающих, наливался багрянцем безобразный шрам над верхней губой, темнели до черноты глаза цвета спелой вишни, жгучие, слегка навыкате, и дёргалась левая щека, полупарализованная давним магическим ударом, что когда-то оставил на челе светлейшего ту самую метку, из-за коей он и получил прозвище Троегубого.
Впрочем, не будем предаваться греху словоблудия, уподобляясь бесцеремонной черни, что и святых не замедлит вынести на поругание. Сказано в Писании: «Не суди, да не судим будешь»; и ещё «Каким судом судите, таким и вы будете судимы, какой мерою мерите – такой и вам отмерят». А желающему порочить честное имя герцога и высматривать сучки в чужом глазу, напомним: брёвен в оке собственном может набраться достаточно для костерка под железным стулом в пыточных для особо болтливых. Ибо мудро сказано одним латинянином: «Язык глупого – гибель для него».
Итак, ежели бы коварная супружеская половина соизволила всего лишь сбежать с очередным любовником – его светлость с чувством перекрестился бы, возблагодарив Всевышнего, и отправил понтифику, недавно воссевшему на престол после немыслимой папессы Иоанны, прошение о разводе, подкреплённое фактами прелюбодеяний благоверной. И уж будьте уверены, фактов, как и свидетелей, оказалось бы немало. Иное дело, что герцог очень уж болезненно воспринимал любое пятнышко, грозящее разъесть белоснежные крылья его репутации. Он и без того выкидывал на ветер значительную долю личного дохода для сокрытия амурных дел любвеобильной дамы. Ах, если бы она нашлась, к примеру, с перерезанным горлом в собственной – демоны с ней, да хоть и в чужой постели – образовалась бы такая возможность – по-тихому сымпровизировать вполне благопристойную кончину! Так ведь нет, подобной услуги от неё не дождёшься: блудница скверно жила – скверно и пропала.
Очень скверно. Ибо вскоре после её исчезновения секретарь герцога мэтр Фуке обнаружил, что тайник в кабинете его светлости вскрыт, несмотря на хитромудрые замки и охранные заклинания. А главное – похищены документы Особой Государственной Важности. Попадание хотя бы одного из них – а таковых набиралось тринадцать – в руки недругов, либо представителей некоторых государств, находящихся в состоянии хрупкого эфемерного перемирия с прекрасной Галлией, означало немедленную очередную войну, на которую не было ни денег, ни ресурсов. За блестящими позолоченными фасадами парадных резиденций сиятельных вельмож, чьи кошельки Жильберт д’Эстре беззастенчиво опустошил, дабы не одной казне нести расходы по защите рубежей, скрывалось порой такое, что поневоле стороннему наблюдателю могла прийти на ум меткая поговорка: «На брюхе-то шёлк, а в брюхе-то – щёлк»! О-о, нет, опять-таки не будем бездумно повторять за злыми языками. Блажен муж, не идущий на совет нечестивых, и да вверит он бестрепетно судьбу свою в руце мудрых и безгрешных правителей, заботящихся о нас, малых мира сего!
…Вернёмся, однако, к нашему повествованию. Выражаясь сухим канцелярским слогом, дело, поначалу определяемое как банальная супружеская измена, запахло изменой иного толка – государственной. И то, что одновременно с Особо Важными Документами пропали фамильные драгоценности покойной матушки его светлости, в протокол тайного следствия даже не заносилось. Ибо то преступление хоть и низменное, воровское, но частного порядка, несравнимое с уроном государственного масштаба. «Найдите мне документы, – жёстко сказал герцог, – а уж со всем остальным я как-нибудь разберусь». И добавил в адрес соглядатаев, прозорливо приставленных им ранее к неверной супруге, пару-тройку слов, также не вошедших в протокол по неблагозвучности своей. Самих же шпионов приказал повесить. Впрочем, сменив гнев на милость, передумал и велел лишь выдрать хорошенько; и провинившиеся потом низко кланялись и благодарили, ибо поротые задницы заживут, а ума прибавят. Да и сами, дураки, живы, и семьи опять-таки при кормильцах…
Суров, но справедлив Жильберт Анри Рене де Бриссак де Фуа д’Эстре, да славится имя его, после имени нашего Государя Генриха, во веки веков. Аминь.
Глава 1
Ещё не открывая глаз, Марта поняла: плохо дело. Вместо продавленного тюфяка, чьи бугры и впадины были давно изучены боками, она лежала на чём-то холодном и жёстком, будто на голой земле, а главное – со всех сторон тянуло сыростью, как в погребе. Пробуждение было непривычным, явственно чего-то не хватало, помимо какой-никакой, а всё же мягкости под рёбрами и щекой… А, вот чего – привычных звуков! Не брякала во дворе собачья цепь, не орал петух, не было слышно фырканья Гнедка на конюшне, поросячьего хрюканья и гусиного гогота. Куда-то подевались привычные звуки, без которых невозможно представить утро. А ведь оголодавшая за ночь скотина всегда первой подавала голос. Обычно, едва прочухавшись, Марта спешила к колодцу – умыться и попить, натаскать воду для всего дома и поилок. И тогда, стоило ей взяться за ручку колодезного ворота, к общему хору добавлялся пронзительный скрип высохшего щелястого цилиндра, а уж потом во двор выскакивала тётка, доить Рыжуху, но допрежь того ублажить кормилицу запаренной с вечера болтушкой. Марта обихаживала прочую немногочисленную живность. Звякал подойник, лилась в деревянные корытца и желоба вода, выскакивали из дому и хлопали дверью нужника братики с сестрицами, каркали грачи и шумно хлопали крыльями, срываясь в полёт с вознесённых к небу гнёзд на тополиных кронах.
Вроде бы вот оно, утро – и пора вставать, хоть ломит со вчерашнего позднего сиденья с рукодельем спина, но надо браться за привычные домашние хлопоты. Однако странная тишина, царящая вокруг, настораживала. Да что там – пугала до чёртиков.
Где-то неподалёку узнаваемо застрекотала сорока, которой вроде бы делать здесь нечего: дядюшкину кузню из-за шума и дыма птицы всегда облетали стороной. Но вот после стрекотуньи выдал сухую трель дятел… С предчувствием чего-то нехорошего Марта, наконец, разлепила веки – и заморгала. Почему так светло? Проспала? Или сподобилась заснуть средь бела дня, когда все добрые люди работают? А солнце-то какое, бьёт прямо в глаза… Она невольно заслонилась ладонью. И вдруг её так и пробило: утро-то давно миновало! Ну, конечно, как это вообще можно было забыть? И поднялась она, как положено, чуть свет, и всю работу, что назначена, давно управила, и даже успела ополоснуть руки, собираясь подсесть со всеми к столу, как ей сунули кусок краюхи – пожевать дорогой – и наказали быстренько куда-то сбегать… Вот только куда? Она хорошо помнила, что торопилась: ведь тётка пригрозила, ежели замешкается, оставить без завтрака и без обеда. А очень уж хотелось, до тягучей слюны во рту, получить хоть две-три ложки горячей пшённой каши, что уже допревала в печи, наполняя избу и сенцы сытным духом: ведь днём и ночью подводило живот, кашки бы ему… Она и заспешила. Куда? Божечки, отчего же никак не упомнит?
Щурясь от бившего в глаза света, Марта приподнялась было на локте, но от непонятной слабости вдруг повело в сторону; и отчего-то резко потемнело вокруг, будто кто захлопнул ставни. В затылок при этом ощутимо стукнуло. Зашипев от боли, девушка отпрянула назад, снова угодив в световое пятно, зажмурилась, потянулась к голове. Боязливо прощупала. Под пальцами наливалась здоровущая шишка. Господи боже, кто же её так? Или сама приложилась в беспамятстве?
При новой попытке подняться она опять угодила в темень, но не вся, только бок и голова, а оставшееся на свету плечо отсвечивало неестественно белым. До Марты, наконец, дошло: она сидит прямо в снопе света, льющего из окошка где-то под потолком… впрочем, не таким уж и высоким. Сидит на самой границе солнечного пятна, оттого-то один бок припекает, другой – холодит. И попала она в какую-то чужую избу, даже не в избу, а в развалюшку, прямо сказать, пустую, заброшенную, потому что жилым духом здесь и не пахнет. Даже мыши не скребутся в подполе. И есть ли тут вообще дверь? Впрочем, когда глаза привыкли к полумраку, Марта её углядела – низенькую, скособоченную, зияющую крупными щелями, рванулась было бежать из непонятного места, но, осев, сморщилась от боли. Каждое движение отдавалось буханьем в затылок.
Значит, как бы ни хотелось унести ноги, подниматься надо было не спеша, аккуратно. Кто знает, какая у неё там рана, вдруг откроется, и пока до дому доберёшься – кровью истечёшь. Сейчас-сейчас…
Окошко-то махонькое, пустое, даже пузырём не затянуто; просто дыра, прорубленная под крышей; отсюда, с пола ничего из неё не разглядеть. Можно только понять, что день на дворе, да в разгаре. Птицы щебечут, деревья шумят… Да ведь много деревьев-то: вот пронёсся ветер – и сразу мощно зашелестела листва да мелкие осыпающиеся ветки. А где-то неподалёку отчётливо прохрюкал кабан, ломясь, похоже, через кусты, а вслед за ним затопали, завизжали кабанята. Хрюканье постепенно отдалялось, стихало. Неужто она в лесу?
В груди противно тряслась какая-то жилка. Оставаться на месте было страшно, бежать – ещё страшнее. Как её сюда занесло? Почему она спала, да так крепко, что даже не почувствовала, как ударилась? Немыслимо!
И вдруг, похолодев от догадки, Марта едва не завыла в голос. Да ведь не сама же она себя так, по затылку-то приложила; не иначе, сзади огрели! Вот как раз, когда она решила угол срезать и побежала краем леса – кто-то выскочил из кустов да жахнул её дубиной или палкой, много ли девке надо? Ведь поговаривали, что неподалёку разбойничья шайка промышляет по ночам. А её, дуру беспечную, аж белым днём отловили, прихлопнули, затащили сюда и наверняка снасильничали – чего ещё от плохих людей ждать. Ладно, хоть не убили…
Она всхлипнула и тотчас в страхе зажала рот ладонью. Не реветь! Ни за что, вдруг они близко и прямо сейчас вернутся – чтобы ещё раз позабавиться или, чего уж там, порешить… Затаив дыхание, прислушалась. Нет, тихо, разве что кукушка кукует да дятел стучит снаружи. Вроде бы человеческих голосов не слышно. Ушли…
Марта перевела дух.
Что же делать?
Уже понятно, самое дорогое, что есть у девушки, она потеряла. Свершилось. Значит… хватит размазывать сопли. Ей, бесправной сироте, рано или поздно не миновать было такого позора. И без того удивительно, сколь долго она себя сохраняла, обидно только – для кого? Охохонюшки… Однако нечего теперь рассиживаться, пора как-то возвращаться и хорошо бы – хоть с виду нетронутой, тогда, глядишь, никто ни о чём не догадается. Ну, опоздает, попадёт под тёткину ругань, останется без обеда… потерпит, ничего страшного. Придумает по дороге, что наплести.
Главное – жива. Спасибо, Господи, что хоть от смерти сберёг!
Куда же всё-таки посылала её тётка Джованна? Кажется, что-то забрать и кому-то принести. А она вот вернётся домой с пустыми руками, потому что даже ума не даст, чего от неё хотели. Запилит тётка-то, ох, запилит, что без ничего пришла, а ещё больше осердится, ежели платье будет попорчено. Цело платье-то? Не порвано? Без пятен? А то выставит сейчас всем напоказ свой грех невольный, и тогда уже ни дядя, ни пастор не помогут, никто не посватается. А не прикроешь позор замужеством – пойдёшь по рукам. Значит, нельзя, чтобы люди хоть что-то заподозрили.
Марта в очередной раз попыталась приподняться – и замерла, прислушиваясь к себе. Странно… Девушки говорили, что после близости, особенно в первый раз и не по согласию, здорово всё болит – и переднее место, и заднее порой, поэтому она уже приготовилась к новой боли, которая, как иногда бывает, когда притерпишься, о себе не даёт знать, а чуть двинешься – и вот она. Оказывается, зря. Ныла разве что зашибленная голова, но это – не позорно, это можно как-то объяснить. И к неприятным ощущениям добавилось одно: при глубоком вздохе дышать было… несвободно, будто её чем-то тесно перепоясали, да и грудь замотали. А вот женское место – нет, не болело ни капельки, ни саднило, ни жгло. И… сухо там было, ей-богу, сухо… Марта, хоть и девушка нетронутая… была, до сего дня… но наслушалась про эти дела от подружек, да и трудно в деревне жить – и не знать, как это происходит и что бывает. Мужское семя непременно изливается, и была бы она сейчас вся испачканная в какой-то гадости… Неужто её не тронули? Тогда для чего оглушили, уволокли в избушку? Денег требовать? Она не богачка, чтобы выкуп с неё или родни трясти. Ну да, лицом, может, и сошла бы за знатную, а всем остальным-то… Уж года два, с той поры, как начала расти грудь, Марта старалась напяливать на себя не те нарядные тряпки, что подсовывала тётка, а что-нибудь постарее да поплоше, а когда называли неряхой – прикидывалась дурочкой. Только, кажется, это не всегда помогало.
В затылок снова стукнуло. У неё было странное состояние – и понимала всё, и словно её уносило временами куда-то. Тошнило. Попить бы…
И всё же – обесчестили её или нет? Убедиться, что и впрямь осталась невинной, можно было лишь одним способом – проверить, нет ли на известном месте и на ногах крови. И на юбке особенно, а то ведь вот оно, позорище… Она потянула на себя подол – и ахнула, только сейчас поняв, во что одета. Вместо привычной грубой холстины замызганного повседневного балахона рука смяла нечто гладкое, белое, приятное на вид и на ощупь, так похожее на господские платья, в каких щеголяла баронская племянница и её редко наезжающие гостьи. Однажды Марте случилось с ней встретиться, с племянницей-то, когда обе ещё соплячками были, то-то нагляделась… Впрочем, маленькую баронессу никто не посмел бы назвать соплячкой, даже собственный злющий дядя, чтоб ему…
Со страшным бароном было связано что-то нехорошее, но память Марты снова напрочь перемкнуло. Да и не до того стало. Разволновавшись, она кое-как приподнялась на коленки, затем, наконец, встала во весь рост, хоть её и вело малость на сторону, и оглядела, ощупала себя, как смогла. От увиденного совсем поплохело.
Наряд, оказавшийся на ней каким-то чудом, и впрямь был господский: из самого что ни на есть атласа, затканного белыми розами. Края коротких, чуть ниже локтя рукавчиков, пенились кружевами, а на широченные юбки пошло столько материи, что можно было бы, пожалуй, нашить рубашек и штанов для всех Мартиных двоюродных братцев. Жалость-то какая: юбки-то все белые, а по низу грязью уляпаны… Дура, себя пожалей, в сердцах одёрнула Марта и снова взялась было за подол, как вдруг на левой руке ослепительно вспыхнула, попав в луч света… звезда. Так ей показалось. Нервы, и без того натянутые, не выдержали, и Марта взвизгнула и затрясла кистью, словно на пальце у неё засел мохнатый паук-крестовик. Прозрачные, как вода, грани звезды, обрамлённой махонькими лучистыми брызгами-камушками, переливались на солнце всеми цветами радуги, так и крича о своей бешеной стоимости, оттягивая собой и тяжёлой вычурной золотой оправой руку к земле. Не в силах отвести от этого страшного богатства взгляд, Марта тихонько заскулила. Она-то, простота, боялась, что её изнасиловали, а всё, оказывается, гораздо хуже! Так плохо, что дальше некуда!
Девушка в отчаянии пыталась снять кольцо, но то будто заколдовали: оно лишь обдирало кожу да больно кололось оправой, словно ярясь из-за того, что от него добровольно отказываются. Да ведь никак нельзя его на себе оставлять! С потерянным девичеством ещё можно жить, но c чужим перстнем, да таким богатым… Ведь теперь получается, она – воровка! Её найдут, арестуют, отвезут в городскую тюрьму, а на другой день на рыночной площади отрубят руку и заклеймят вдобавок. Жизнь кончена. Кто ей поверит? Попробуй, объясни, как к племяшке кузнеца, вечно оборванной и в лохмотьях, попала настоящая драгоценность. Нашла? А кто потерял? Господа-то все в замке живут, по селу не бродят, чтоб такие цацки случайно ронять… Получила от кого-то за ласки? Признайся, от кого; но только кто ж тебе поверит? Даже знатные сеньоры, что к барону наезжают, выбирают девок покрасивше и не таких ломак, да и расплачиваются не золотом, и не с ними. Пастор Глюк первый же уличит её во лжи. А если уж законный владелец кольца объявится…
Бежать. Домой, за кусточками, потом огородами, чтоб никто не заметил. Найти в кладовке кусок сала, натереть палец – и уж тогда кольцо снимется, непременно! Марта метнулась к низкой двери и едва не растянулась, запнувшись. С ноги слетела туфелька, тоже явно господская, беленькая, с бантами, на высоком вычурном каблучке, к которому селянки непривычны. Мало того, что на ней чужое платье – её ещё и переобули! И это не всё: подобрав юбки, Марта узрела на ногах белые тончайшие чулочки, прихваченные ниже колен подвязками.
Ей снова захотелось завыть. Куда она собралась? Домой? В господской одёже? Да уж лучше голышом! Мало того, что перстень, явно украденный, выдаст с потрохами, так ещё и каждый встречный-поперечный привяжется: откуда ты, кузнецова племянница, бежишь, такая разряженная? Кого раздела? Или прикопала какую-нибудь проезжую барышню в овраге, или сама в шайке? Люди, тут нечисто, к барону её! На суд!
Она пропала. Она пропала. Она пропа…
Сидя на холодном земляном полу, Марта раскачивалась из стороны в сторону, взявшись за голову, и в отчаянии бормотала одно и то же: «Я пропала…» Оттого и не слышала, как отряд рейтаров окружал лесную поляну с её избушкой-убежищем, как сомкнулась цепь вооружённых людей. Опытные наёмники действовали бесшумно: не бряцали оружием, не переговаривались. План поимки государственной преступницы был обговорен и вбит в голову каждому ещё с час тому назад, в деревне, после того, как местный пастушонок, оглядываясь, не видит ли кто, сообщил капитану, что, кажись, заметил ту самую беглую девк… даму, которую третий день ищут. К лесной заимке вроде как брела да спотыкалась, видать – вымоталась вся. Пастушка опросили подробнее, сунули в зубы пару серебрушек – награда знатная за десять слов – да пригрозили отобрать, если узнают, что соврал. Обговорили, как действовать: доходят без шума, смотрят, нет ли кого поблизости – вдруг у беглянки назначена встреча, хорошо бы повязать всех сразу! Не исключено, что будут выставлены часовые, ведь число сообщников неизвестно, поэтому – по сторонам поглядывать, зря не рисковать. А главное – брать всех живыми.
…Дверь распахнулась, едва не снесённая с петель сильным ударом. Марта зачарованно, не в силах двинуться с места, как в страшном сне, смотрела на чёрный силуэт мужчины, облачённого в доспехи. В спину ему светило солнце, лица было не разобрать, лишь блеснули белки глаз, странно отливающие синим. Ужасный человек надвигался, как рок. Судьба. Смерть.
Лязгнуло вынимаемое из ножен железо.
– Подымайтесь, ваша светлость, – спокойно сказал приятный мужской голос. – Именем закона – вы арестованы.
* * *
Возок был закрытый, душный, на высоких колёсах со странными упругими накладками. Не трясся, не выматывал душу, а мягко покачивался; однако после получаса такой езды Марту замутило. Впрочем, хуже всего была даже не тошнота, ранее неведомая крепкой деревенской девушке, и не то, что с неё всю дорогу не спускал глаз рослый мужчина в кирасе и при тяжёлой трёхгранной шпаге, такой внушительной, что на клинок, как на вертел, можно было наколоть и без того насмерть запуганную девушку. Самой скверной была деревянная груша во рту, которая, казалось, с каждой минутой всё больше распухала от слюны, и ту приходилось сглатывать. И ещё – тошнотворный привкус дёгтя и чужих ртов, и впивающиеся в скулы тонкие кожаные ремешки, туго стянутые на больном затылке и не дающие кляпу отпасть, если попытаешься вытолкнуть его языком.
Из-за этого-то кляпа она не то, что оправдаться – пикнуть не успела. Там, в избушке, сообщив, что она арестована, незнакомец чуть посторонился, и в дверцу протиснулись ещё два дюжих молодца. Потеряв от страха дар речи, Марта попыталась отползти, но её живо подхватили под руки и выволокли из халупы на белый свет, на зелёную траву, выставив на обозрение двух десятков вооружённых мужчин, что к тому времени окружили поляну. Куда бы Марта ни повернулась – в голову ей глядели дула пистолетов.
Статный и мужественный капитан рейтаров бесстрастно оглядел бледную, как мел, девчонку, хватающую ртом воздух, и пожал плечами. Дело есть дело. Он лишь выполняет свой долг. По его знаку один из державших Марту, стянув зубами перчатку, резко и больно ткнул острым грязным ногтем под нижнюю челюсть, а когда та, невольно ахнула – умело загнал в приоткрывшийся рот деревянный шар, на шершавых боках которого имелось уже немало отметин. От чужих зубов. Затем, не давая опомниться, споро перехватил девичьи руки верёвкой.
– Сожалею, сударыня, – в учтивом тоне капитана не было ни грана издёвки, – но, согласно указаниям вашего супруга, вам запрещено говорить, а нам – слушать всё, что вы можете высказать. Причины вы и сами знаете. Будьте благоразумны. Следуйте за нами и не пытайтесь бежать, вам не уйти. Антуан и вы двое, обыщите дом, остальные разбейтесь на тройки и прочешите ещё раз округу. Первый, кто найдёт бумаги, получит особую благодарность от господина герцога.
Свет так и погас в глазах Марты. От герцога? Какие бумаги? Какой супруг? За кого её приняли? Мыча и дёргаясь, она пыталась протестовать, но солдаты встряхнули её, а один – несильно ткнул кулаком в бок.
– Отставить, – негромко приказал капитан. – Руки не распускать. Её светлость – дворянка, и пока не осуждена – пользуется привилегиями своего сословия. Держать, но не бить. Сударыня, рекомендую успокоиться и вести себя достойно, не провоцируйте моих людей.
– Ваша милость! – окликнули его из лесниковой избушки. – Пройти не изволите? Нашли кое-что!
У Марты голова шла кругом. Как её только что назвали? Ваша светлость… сударыня… Какая ещё светлость? Единственный человек, кого в деревне и даже в баронском замке называли «его светлостью» – с почтением, ненавистью восхищением или завистью – был герцог Жильберт Анри Рене де… в общем, столько имён, что не упомнишь. Но кто он – и кто она? И что этому всесильному герцогу до ничтожной селянки, про которую он и слыхом не слыхивал? Что за муж ему нажаловался на свою нерадивую супругу?
Да ведь это она! – озарило Марту. Она, злодейка, чья-то провинившаяся жена, которую все ищут; подкараулила её, похожую девушку… Не сама, конечно, наняла кого-то за деньги, потому что госпожи все слабенькие, такие по голове как следует и не огреют. И уж конечно, не перетащат с лесной дорожки в домик: Марта, хоть и маленькая, но увесистая. Эта беглая жена переодела её в своё платье, чтобы уж точно за неё приняли, и навела погоню! Девушка мычанием попыталась привлечь к себе внимание, но добилась лишь того, что один из приставленных часовых снова врезал Марте под дых, на сей раз, от души.
– С-сучка благородная, – только и прошипел. Но вдруг вытянулся в струнку и равнодушно уставился в небо, не обращая внимания на задыхающуюся от боли девушку. Причиной его внезапной сдержанности был возвращение капитана.
– Предупреждаю… – сухо сказал тот в пространство, но рейтар почему-то сразу понял, что обращаются к нему.
– Виноват. Забылся. Больше не повторится, кэп… капитан.
Бросив на подчинённого внушительный взгляд, офицер пристроил на ближайший пенёк небольшой ларец, вынесенный из развалюхи. Откинул незапертую крышку, бегло просмотрел содержимое. Судя по нахмуренным бровям – остался недоволен.
– Здесь десять свитков, сударыня, – обратился он к пленнице. – Я не спрашиваю о судьбе оставшихся трёх, вряд ли мы найдём их поблизости, но рекомендую в скором будущем не запираться и сообщить своему супругу, кому вы их передали. Послушайте добрый совет: будьте откровенны. Мне даны полномочия уведомить, что чем благоразумнее вы себя поведёте, тем легче будет ваша участь.
…Вот такое чудовище сидело сейчас напротив Марты и зорко отслеживало каждое её движение.
Почему чудовище? Потому что только такой человек мог, не поведя бровью, распорядиться убить единственного Мартиного защитника. Когда возок с ещё не зашторенными окнами проезжал по единственной сносной дороге через деревню, чуть ли не под колёса выскочил пастор Глюк, взъерошенный, потерявший где-то широкополую шляпу, перепуганный насмерть.