Мелодия встреч и разлук

1

– Ваше имя...

– По-моему, представляться здесь должны вы.

– Простите, такая форма записи на диктофон.

– ...

– Ваш возраст...

– Какая бестактность!

– Извините, я лишь хотел сказать, что в ваши годы люди обычно ищут развлечений. Знаете, смотрят фильмы ужасов, танцуют рэп, поют в караоке...

– You’ll see...

– Что? А... Да. Вот именно. «Something to remember»[1], Мадонна, секреты звезд, глянцевые журналы, шоу-бизнес. Мечты, романтика.

– Думаете, о моей жизни нельзя мечтать?

– Что? Нет, то есть, конечно, да... В общем...

– Или в ней нет романтики?

– Я неправильно выразился.

– Непростительная оплошность для журналиста, тем более для интервьюера!

– Вы меня не так поняли!

– Я поняла именно так, как вы сказали.

– Я лишь имел в виду, что ваша жизнь по сравнению...

– Не надо сравнений!

– Хорошо. И все-таки вы могли бы...

– Не могла бы!

– Но если бы только захотели...

– Я никогда не хотела.

– Никогда не хотели воспользоваться ее именем, помощью, деньгами?

– Уходите!

– Позвольте последний вопрос...

– Уходите!

– И все же, почему вы никогда не говорите о ней?

Больше Алина не выдерживает. Выскакивает из душной палатки под палящее солнце. Вслед пчелиным роем несутся ядовитые вопросы:

– Это правда, что вы не общаетесь? В чем причина такой странной вражды? Не пора ли положить конец затянувшейся ссоре?

Алина резко останавливается. Бегство становится унизительным, нелепым, а с ее хромотой к тому же и абсолютно безнадежным. Обидчик, затормозив в полушаге, не перестает засыпать ее заранее припасенными, меткими, на его взгляд, выстрелами. Пора отделаться от этой назойливой мухи. Алина достает из кармана несколько листов бумаги, исписанных мелким почерком, протягивает журналисту и, не пытаясь скрыть появившуюся в глазах злую насмешку, нарочито любезно произносит:

– Будьте добры, когда окажетесь в Москве, раздобудьте конверт и опустите это в почтовый ящик. Адрес, думаю, найдете без труда. Издержки вашей профессии. Кстати, послание можете прочитать. Рекомендую обратить особое внимание на его заключительную часть. Не пожалеете. Там как раз написано, как я люблю ее и скучаю.

Алина уже доходит обратно до палатки, когда ее настигает очередной «невинный» укус:

– А это правда?

И девушка едва успевает скользнуть в спасительную духоту брезента, где никто не увидит зардевшихся щек, не услышит брани в адрес проницательного журналиста и не станет сочувствовать уже не сдерживаемым злым слезам.

2

Говорят, слезами горю не поможешь. Может быть, рыдания и не решают всех проблем, но то, что они уменьшают их значимость, стало очевидным для Зинаиды давным-давно. Тогда, в каком-то уже теперь нереально далеком, будто и вовсе не существовавшем 1965-м, советское правительство решило пополнить Ракетные войска стратегического назначения тридцать восьмой дивизией, расположить ее в степях Казахстана и откомандировать на неопределенный срок на просторы испытательного полигона нескольких рядовых конструкторов баллистических ракет. Зина слышала, как на кухне мать шептала сдавленным голосом соседке по квартире, что мужа посылают вовсе не для практической или исследовательской работы, не ради обучения военных техническим премудростям обращения с этим оружием, «ну, вы понимаете, каким», а лишь из страха, что опытные физики станут там менее, а может статься, и совершенно недосягаемыми для вездесущих американских шпионов, и не смогут «обменять свои талантливые мозги на жвачки для малолетних детей. Мой же – не какая-нибудь шишка, ни квартиры своей, ни машины, вот и боятся, как бы чего не вышло». С тех пор Зинке иногда снились американские шпионы. Они не носили военной формы и даже не говорили по-английски, они походили на обычных пузатых дяденек из министерств: фетровые шляпы, серые костюмы, «Волга» с оленем. Разведчиков в них выдавало только одно: все, как один, вылезали с задних сидений своих колесниц, держа перед собой ярко-рыжую авоську, из отверстий которой, не переставая, сыпались на мостовую кубики и пластинки в разноцветных фантиках. Зина просыпалась и думала о том, что один из этих таинственных и ужасных американцев мог бы, возможно, просто так подарить папе несколько штук вожделенной резинки, которую она тайком стащила у старшего брата – участника международного фестиваля молодежи и студентов – восемь лет назад. Следующее десятилетие волшебная тянучка встречалась ей только во сне, а наяву мелькала лишь в вошедшем в моду и так сладко щелкающем на зубах выражении: «Мир, дружба, жвачка».

Нет, с отцом они тогда не поехали. Мучительные слезы нелегкого выбора проливались не одну ночь. На одной чаше весов свернулась заманчивым клубочком почти прежняя жизнь втроем (брат к тому времени уже обзавелся семьей), а на другой призывно поблескивало Зинкино будущее.

– Поедем, – говорила мать, просительно заглядывая в усталые глаза отца, – может, это ненадолго? Вернемся, доучится.

– Галя, ты сама не веришь в то, что говоришь. Скрипка – это тебе не литература и даже не физика. Без практики одеревенеют руки, она же не Ойстрах.

– Оставим? Тринадцать, уже не маленькая. В конце концов, может же она пожить и с Валерой.

– У сына того и гляди свое прибавление появится, а условия там не лучше наших: 12 метров и очередь в санузел из двадцати человек.

– Ах, если бы были живы родители...

– Это риторика, Галя. Чему быть, того не миновать. Вам надо остаться.

– Но, возможно, она никогда не станет скрипачкой. Ты ведь знаешь, Зина играет хорошо, но не гениально.

– Эйнштейн был физиком, но на скрипке играл.

И они остались. Решение принято. Слезы осушены. Груз сомнения не тяготит ни плечи, ни душу.

С тех пор Зинка полюбила плакать. Она твердо уверовала в то, что на смену громкому горю обязательно приходит успокоение, безысходность неизменно обретает решение, а черные краски бытия приобретают если не белые, то хотя бы серые вкрапления. Проливала Зинаида слезы сентиментальные: от дуновения весны, от сонат Вивальди, от любовной лирики и от грассированного «р» Эдит Пиаф; сочувственные: по отношению к бездомным животным, одиноким старикам, одноклассникам, получившим плохую оценку, регулировщикам, стоящим на посту в холод и дождь; жалостливые: из-за невыученных уроков, не купленной игрушки или вещи, не сыгранной правильно партии на концерте: и, наконец, злые, когда жалостливые оставались незамеченными или непонятыми.

Самыми обильными злыми слезами рыдала Зина перед поступлением в Гнесинку. За семь лет учебы в знаменитой музыкальной школе при училище она успела не просто устать от постоянных занятий, репетиций, выступлений, от прогрессирующего миозита в почти профессионально затекшей шее, от бесконечной зубрежки сонат, прелюдий и вариаций, что наконец решилась признаться себе: испытывая любовь к музыке и преклоняясь перед великими композиторами и исполнителями, она должна выйти из этого мира и превратиться в стороннего наблюдателя или даже в искушенного зрителя, да в кого угодно, лишь бы подальше и побыстрее, пока она еще окончательно не возненавидела инструмент.

Зинка была настроена решительно, но мать оказалась на редкость несговорчива и непреклонна. Оставшись с дочерью в Москве, она, как оказалось, поставила крест на личном счастье. Нет, разводы в те времена, да еще в военном ведомстве случались довольно редко и неизменно сопровождались громким скандалом. Ни выяснять отношения, ни «бить посуду», ни тем более мстить кому-либо мать не собиралась, хоть и поговаривали, что в казахских степях уже бегает Зинкин младший братик. Раз в год она с улыбкой встречала прибывшего в отпуск неверного мужа, месяц лечила его желудок, утомленный жирной бараниной, и... стояла в бесконечных очередях в «Детском мире», чтобы на полигон полетел костюмчик для «внука Петрова» или «племянника Сидорова». С улыбкой встречала, с улыбкой и провожала в аэропорт. Так и жила все это время, улыбаясь на год вперед, чтобы оставшееся до следующего приезда время рыдать ночами в подушку, а днями муштровать дочь, напоминая той о принесенной ради нее жертве.

Если хотите отвратить от себя человека, нет вернее способа, чем постоянно напоминать ему о благодеяниях, во имя него совершенных. Эта простая аксиома не стала исключением и для Зины, она давно уже перестала внимать словам матери о чувстве долга и бесконечной признательности, коими должна быть наполнена вся ее последующая жизнь. Она забыла, как страшила ее когда-то возможность оказаться в Казахстане в новой, чужой для себя обстановке, как боялась она уехать из Москвы, потерять друзей и разрушить привычный мир, центром которого себя ощущала. Зина уже не помнила всего этого. Теперь ей хотелось лишь одного: сделать усилие и в ответ на все бесконечные упреки матери выкрикнуть ей в лицо:

– Я ни о чем не просила.

Хотелось, но не получалось. Не получалось не потому, что все же боялась обидеть мать. Просто не хватало пока решительности характера. А когда человек трусоват, оппоненту всегда легко настоять на своем. Так и случилось. Документы были отнесены в училище. Зине оставалось лишь готовиться к поступлению и упрямо повторять:

– Меня все равно не возьмут.

Мать недоуменно вскидывала брови и даже пыталась немного растянуть уголки губ:

– Почему не возьмут? И красавица, и умница, и играешь хорошо.

– Хорошо, но не превосходно, – вяло возражала Зина, а «умницу и красавицу» и вовсе пропускала мимо ушей, так как не отличалась ни цепким умом, ни примечательной внешностью.

– Терпение и труд все перетрут, – важно изрекала мать и отправлялась на работу, а пятнадцатилетняя Зина – в соседнюю комнату к новым жильцам, чтобы с только что вышедшей замуж за моряка дальнего плавания хохотушкой Тамарой часами красить губы помадами разных цветов, привезенными заботливым мужем из командировок, сооружать затейливые прически и ждать тех редких минут, когда разбредутся по своим делам все обитатели коммунальной квартиры и можно будет достать из-за буфета пластинку с манящим ритмом запрещенного рок-н-ролла и пуститься вскачь по матрасу, служившему Тамаре и стулом, и столом, и кроватью; по коридору, дергая в такт бешеной музыке звонки детских велосипедов, по общей кухне, грохоча крышками стоящих на плите соседских кастрюль.

Тамара была портнихой. В свободное от веселья время она кроила, строчила, обмеряла и подшивала любые ткани, фасоны и размеры. В коридоре постоянно сновали клиенты, а звонок каждые пятнадцать минут издавал четыре протяжные трели.

– Антонина Штепановна, душечка, откжойте, – шепелявила Тамара из-за закрытой двери, – у меня булафки во йту.

– Я открою, – подхватывалась Зинка, если была дома, и летела, обгоняя докторшу Антонину Степановну, к двери, чтобы лишний раз полюбоваться яркими галстуками, длинными пиджаками с широкими лацканами, набриолиненными волосами и нахальными глазами клиентов Тамары.

– Проходной двор какой-то, – вздыхала докторша, закатывая глаза.

Но Зина уже не слышала. Она встречала, обволакивала гостя заискивающим взглядом и теплой, наивно искренней улыбкой, провожала к двери и отрепетированным царственным жестом указывала на принесенный с помойки кем-то выброшенный видавший виды стул без спинки и произносила почти надменно:

– Ждите здесь.

А потом убегала и ждала, затаившись, и молилась каким-то своим богам, чтобы примерка затянулась и гость остался пить чай. И вот тогда-то Тамара непременно придет и позовет, и потянет, и вытолкнет на середину своего матраса и скажет со значением:

– Послушайте! Это вам не рок-н-ролл.

И Зина сыграет, и убежит обратно в свою комнату, и потом ночью будет представлять, как этот Пол, Дэн или Серж, отдышавшись после забойного твиста и затянувшись «Шипкой», небрежно бросит своим стилягам:

– Сегодня слышал одну скрипачку. Талантлива. Весьма талантлива.

Были среди заказчиков и такие, кого не следовало усаживать на стул. Они проскальзывали по коридору быстрее остальных, задерживались дольше прочих, но Зинку им играть никогда не приглашали.

– Не боишься, стукнут? – как-то спросила Тамару Зинина мать.

– Кому? Мужу?

– Не мужу, – фыркнула Галина, – а куда следует...

– Несовременная ты чувиха, Галька! Разве остался в этом хаузе хоть один френд, кому бы я не укоротила брюки?

– Про хаос я точно не знаю, а вот записывать себе всех в друзья не советую.

– Зря ты так. Людей надо любить.

– Как ты, что ли?

– А хоть бы и так.

Зинка тоже хотела любить. Надеть солнце-клеш, сделать начес, встать на каблуки и любить, но получалось лишь завернуться в серую плиссированную юбку с тоненьким пояском, заплести косу, вставить ноги в низенькие лодочки и отправляться разучивать гаммы.

– Давай ей справим такое, – Тамара подсовывала Галине журнал с фотографией умопомрачительного платья: рукава фонариками, крупные красные маки на нежном светло-салатовом фоне, ворох накрахмаленных нижних юбок и низкое декольте, едва прикрываемое прозрачными кружевами.

– Мала еще. Вот закончит училище...

Училище Зинаида не закончила. Не закончила, потому что не поступила. Не поступила не из-за нехватки собственного желания, а исключительно ввиду отсутствия признаков особого таланта. Зинка радовалась и плакала горькими, новыми, обидными слезами. Одно дело самому про себя что-то знать, и совсем другое, когда тебе в лицо, бесповоротно, непреодолимо, не церемонясь, сказали: «Бесталанна», исключили из списков, списали со счетов, нарекли вторым сортом и главное, главное, – даже не предложили пробоваться на следующий год.

– Я же говорила, – рыдала Зина, уткнувшись в подушку.

– Не плачь. Все к лучшему, – философствовала Тамара. – Десять классов есть? Иди в институт или в техникум. А хочешь, шить научу? Если уж руки скрипку освоили, то уж с иголкой-то вмиг справятся.

– Какой техникум? Ты в своем уме? – возмущалась Галина. – Отдохнет немного, позанимается получше и поступит через год.

– Нет!

– Никаких «нет»!

Зинка вскакивает с кровати. Вся ее робость, лелеемая годами узурпаторским характером матери, в одно мгновение скручивается в тугой, упрямый, воинственный клубок. Один резкий рывок, и семь лет каждодневных многочасовых мук превращаются в выхваченную из футляра скрипку, звон разбитого стекла, глухой треск и последний аккорд погибшего инструмента.

3

Славочка!

Как ты права, что укоряешь меня в немногословности и неаккуратности. Да, пишу теперь редко и кратко. Это я о письмах, а вообще-то пишу я теперь практически постоянно. Не знаю, правильную ли тему выбрала для исследований и нужно ли науке это «новое слово»? Главное, сложно найти экспериментальный материал. Представляю, как ты сейчас хмуришься и шепчешь: «Люди – не подопытные кролики!» Как знать, дорогая, как знать? Возможно, все мы чьи-то белые мыши, составные части какого-то всеобъемлющего опыта, глобальных испытаний, результаты которых каждодневно фиксируются в неизвестных нам лабораториях. Опять я сбиваюсь с мысли и ударяюсь в философию, но это лишь для того, чтобы ты сумела понять меня и принять то, что я делаю.

Знаешь, я обнаружила удивительную вещь: психика здоровых людей скрывает в себе гораздо больше невероятных тайн и запутанных причинно-следственных связей, чем у заведомо больных. Человек, к сожалению, может родиться с умственными отклонениями, и верного объяснения, научного обоснования такому стечению обстоятельств можно не найти никогда, а вот чем объясняются особенности характера «нормальной» человеческой личности – это действительно занятно. Я вот думаю, если среди населения всего земного шара попытаться выявить абсолютно добродетельных или безнадежно злых людей, вряд ли они займут территорию больше Новой Зеландии. Да и этого, пожалуй, будет многовато. Большинство наших характеров словно выписаны по одному и тому же рецепту: чуть-чуть нравственности, немного распущенности, чайная ложечка набожности и горстка вольнодумства, капелька участия и столько же зависти, всего в меру, и только так. Но есть ведь отдельные индивидуумы, у которых одна черта получает развитие, начинает преобладать над другими, руководит помыслами, чаяниями, поступками человека и, в конце концов, начинает перекраивать на свой лад саму судьбу. И в этом случае, я уверена, не обходится без некой причины, определенного толчка, побудившего одно из чувств начать превалировать над другими. Прослеживание подобной связи представляется мне занятием весьма занимательным. Обещаю не включать твою жизнь в область своих изысканий, дабы не навлечь на себя ни твою обиду, ни гнев того, в кого тебе посчастливилось верить. Надеюсь, внимание к происходящему вокруг меня не подведет, и мне таки удастся собрать материал, необходимый для получения степени. Все же кандидат – это не та ступень, на которой стоит останавливаться, как ты полагаешь? Мне видится, что кандидат – это всего лишь один из сонма жаждущих проникнуть в некое желанное сообщество, а доктор – тот, кому это сделать удалось. Попытаюсь и я. Начинай держать кулачки. Благо обстановка сейчас немного изменилась, и я могу позволить себе работать вечерами дома, а не засиживаться допоздна в рабочем кабинете. Ладно, об этом в другой раз. Целую тебя. Я.

4

– Эй, ты чего? – В палатку просовывается кудрявая голова Нэнси. Голубые глаза широко распахнуты, веснушчатый носик наморщен.

Алина торопливо смахивает набежавшие слезы.

– Так. Устала просто.

Нэнси деловито втискивается в палатку, суетливо прикасается ко лбу подруги, торопливо проводит руками за ушами, не увеличены ли лимфатические узлы. Алина вяло отмахивается:

– Говорю тебе, устала.

– Еще полсрока.

– Знаю.

– Можешь, в принципе, подать прошение и...

– Не беспокойся. Я в порядке. – И откуда только берутся силы улыбнуться?

– Ладно. А кто это был с диктофоном?

– Да один журналист.

– О работе расспрашивал? А почему тебя?

Логичный вопрос. Пресса здесь бывает часто, работу американского Корпуса мира необходимо освещать и прославлять, дабы у нации крепли патриотические чувства и не угасала вера в великую миссию своей страны. Корреспонденты приезжали, щелкали вспышками, просили «встать сюда», «повернуться туда» и отбывали в сопровождении руководителя отделения, чтобы взять у него интервью в удобных креслах кондиционированного офиса. Да это и правильно. Им нужна информация. Что может рассказать им Алина? Что оказалась в Камеруне, потому что в интернате неплохо выучила французский? Что раздает населению чистую воду, презервативы и ведет разъяснительные беседы об ужасах СПИДа, зная о том, что, даже если все население этой страны завтра окажется зараженным, ее на самом деле это оставит совершенно равнодушной? Что завербовалась в Корпус мира лишь для того, чтобы укрыться от угроз бывшего мужа-американца, который обещал лишить ее гражданства? Правильное, в общем-то, обещание, если учесть, что на развод она подала на следующий же день после того, как стала американкой, но это только если не брать в расчет трех лет постоянных унижений, ругани и даже синяков, которые оставались на ее теле всякий раз, когда она решалась продемонстрировать характер. Да, ее никто не заставлял терпеть побои, ее не запирали в доме, за ней не следили и не шептали зловеще, что найдут где бы то ни было и во что бы то ни стало, если только она попытается сбежать. А зачем, скажите, бегать за домработницей, зачем тратить время на поиски старой рабыни, если можно буквально за несколько минут обрести новую? Интернет пестрит фотографиями и анкетами жительниц бывшего СССР, жаждущих легкой жизни с иностранным принцем. Алина догадывалась, что она – далеко не первая в списке русских жен своего американца. Ее предшественницы наверняка сбежали, как только их сон превратился в совершенно противоположную явь. Одни обнаружили, что в Америке, для того чтобы жить, оказывается, тоже нужно работать. Другие сделали неожиданное открытие, что прилагательное «иностранный» не всегда сопровождается существительным «принц». Они возвращались разочарованные. Некоторые опускали руки, бросали нелепую затею, обращали свои взоры на Васю, Петю или, если вдруг повезет, Эдуарда. Остальные не оставляли попыток соединить прилагательное с желанным существительным, не боясь в очередной раз промахнуться в точности наведенного прицела. Алина не вернулась. Потому что не разочаровалась, потому что не промахнулась с прицелом, потому что, как ей тогда казалось, добилась поставленной цели. Принц, муж и Америка нужны были вовсе не ей, и Алина была счастлива, потому что смогла наконец получить чужую мечту.

– Так о чем он тебя спрашивал? – не отстает Нэнси.

«Не о чем, а о ком...»

– Не о чем.

– Странная ты какая-то, – тянет Нэнси, выбираясь из палатки. – Не поймешь тебя.

Нэнси всегда говорит конкретно, не обобщает, в отличие от других. Сколько раз уже Алина слышала из уст своих теперь уже соотечественников эти слова: «Вы русские...» Дальше следовали всевозможные вариации от все выражающего и всеобъемлющего американского «cool»[2] до весьма растяжимых и трудно объяснимых определений наподобие только что высказанного «странный». Ничего удивительного, так уж устроен мир. Каждый считает свои отличия от других выдающимися и называет особенности других людей странностями. Нет, без обобщений, конечно, нельзя. Да и сомнительно, чтобы они вырастали из пустоты. Спорить с этим – все равно что утверждать, будто французы приветливы со всеми, кто рискует обратиться к ним на английском языке, японцы не кладут полжизни на то, чтобы переметнуться из рядов синих воротничков к белым, испанцы никогда не откладывают дел на завтра, итальянцы не считают свою пиццу вершиной кулинарного искусства, а россияне пьют не больше, чем жители других стран. Но все же обобщений Алина не любила, она всегда хотела быть особенной. Пусть непонятной и странной, но особенной, исключительной, неповторимой, необыкновенной. В общем, той, о ком спрашивал этот прощелыга – журналист.

Она выходит из палатки, торопится скорее добраться до пункта раздачи материалов и сесть в автобус, пока еще не заняты все места на теневой стороне. Бесконечные перемещения в душном, доисторическом средстве передвижения неизвестного происхождения – единственное развлечение последних месяцев. Получил коробки с Дюрексом, прокладки, бутылки с водой, и в автобус, чтобы через полчаса тряски, тошноты и излияний всем возможным богам о скорейшем окончании этого пути, улыбаться, раздавать провизию в протянутые руки и держать просветительские речи, стараясь уцелеть в толпе, перекричать гвалт местной, а потому не слишком понятной смеси французского с английским и пытаться справиться с непрерывно преследующим, не дающим продохнуть зноем. Здесь, на Севере Камеруна ничто не напоминает благодати влажных экваториальных вечнозеленых лесов, буйной растительности и неповторимого биоразнообразия его центральной и южной частей. Сплошные саванны в худшее время года. Конец сухого сезона. Кажется, что все вокруг окрасилось сплошным желтым цветом: пересохшая почва, выжженные пожарами травы, кора деревьев со следами вездесущего огня, даже зубы и белки глаз людей, протягивающих ежедневно свои руки к миссионерам, пожелтели, кажется, от солнца, а не от образа жизни. В этом уголке страны ничто не говорит о том, что вы находитесь в одной из самых развитых стран тропической Африки. Тут вас окружают те семь процентов населения, что не причисляют себя ни к католикам, ни к мусульманам, веруют в анимализм, могущество сил природы или поклоняются предкам. Находясь среди таких аборигенов жаркого континента, вы никогда не поверите, что спортсмены Камеруна – всемирно известные атлеты, а футбольная сборная дошла до четвертьфинала не где-нибудь, а на прошлом чемпионате мира. Вы даже представить не сможете, что всего в нескольких сотнях километров отсюда простираются высококлассные курорты, с восторгом посещаемые мировой элитой, что Яунде – одна из самых тихих и спокойных африканских столиц, что среди музеев Камеруна, а их немало, есть музей искусств. О каком искусстве можно помышлять, стоя под прицелом голодных глаз и протянутых рук? Нет, в этих условиях, на этой точке земного шара Алина может думать лишь об одном: «Как я здесь оказалась?» и «Почему я до сих пор отсюда не сбежала?». Хотя ответ очевиден. Следующий шаг необходимо хорошенько обдумать, чтобы на сей раз удар, который она нанесет, оказался бы если не сокрушительным, то, по крайней мере, гораздо более ощутимым, чем вся эта американская канитель, которую она себе устроила.

– Лин Майлз, – называет Алина себя, обращаясь к распределяющему, утонувшему в кипе списков и уставшему от всех вокруг и от самого себя. Тот долго перебирает листки, роняет их, чертыхается, наконец, находит ее фамилию, вялым жестом указывает на самый дальний автобус и кивает на несколько коробок, предлагая девушке захватить их.