Крестовский душегуб

– Эвон как у него всё гладко, – покачал головой Корнев. – Ты на женщину с ножом напал – это уже вооружённое нападение. Какая уж тут сто шестьдесят пятая статья? Ты у нас злостный рецидивист! Так?.. Так! Взяли тебя с поличным. Сто шестьдесят седьмая – вооружённый разбой при особо отягчающих. Вполне реально вышак вырисовывается!

Лёнька гортанно рассмеялся. Зверев, всё ещё листая дело, продолжал искоса наблюдать за Комельковым.

Не верит! Не ведётся! Не боится! Такого трудно будет заставить сотрудничать, тут подход другой нужен.

Зверев продолжал штудировать бумаги…

Комельков тем временем продолжал:

– Ну взяли, и что? Ножик у меня случайно оказался. Просто в кармане лежал и всё!

– А потерпевшая заявляет обратное! – Корнев повысил голос.

– Да чего там она заявляет? Говорю же, подошёл, попросил отдать по-хорошему, а она в крик!

– Глянь-ка, Паша! – воскликнул Корнев. – Этот чертяка Уголовный кодекс как свои пять пальцев знает! Вот только одного он не учёл, что когда пострадавшая упала на землю, после того, когда он ей перо приставил, коленный сустав себе вывихнула, а это уже увечье…

– Ничего она себе не вывихнула! – теперь Комельков энергично тёр себе виски. – Врёте вы всё! Да, упала! Да, орала как резаная…

– Так она потому и орала, что больно ей было! Вывих-то у неё серьёзный! – перебил Лёньку Корнев.

– И что с того? Даже если и вывих у этой тётки, даже если и ножик сумеете к делу привязать, всё равно по сто шестьдесят восьмой больше десятки не дадут! Кончилась война, драгоценные мои начальники! Кончилась, а значит, людей больше без особого повода не расстреливают!

Корнев бросил взгляд на Зверева и, видя, что тот продолжает изучать бумаги, снова насел на Лёньку:

– Ты прав, Комельков! Без особого повода у нас больше не расстреливают, только одно ты забыл, что повод найти – дело плёвое. Будет желание, найдём повод.

Лёнька сжал кулаки и процедил с презрением:

– Вот в этом я не сомневаюсь! Это вы можете!

– Можем, можем, – оживился Корнев. – Можем так дело повернуть, что не отмоешься, и бац… Но можно и по-другому! Если поможешь нам…

– Никогда Лёня Кольщик с мусорами дел не имел и впредь не собираюсь!

– Знаешь, что? Я вижу, наш Лёнька совсем не понимает, что ему грозит. Паша, твою ж мать, да оторвись ты от этих бумажек своих! – рявкнул Корнев.

Зверев дёрнулся, вскинул глаза и посмотрел на Лёньку так, будто только сейчас его увидел.

– Что вы говорите, товарищ подполковник?

– Говорю, что если захотим, то сможем его дело так повернуть, что он у нас не то что на свободу не выйдет…

Договорить Корнев не успел, потому что Зверев его резко перебил.

– Ты у матери давно на могиле был? – Зверев склонил голову набок, взгляд его выражал недоумение.

Лёнька вздрогнул, слегка подался назад и втянул носом воздух.

– А при чём тут моя мать? Ты вообще кто такой, мусор?

Зверев снова пожал плечами.

– Да в общем никто, не особо важная фигура, – Зверев улыбнулся. – Просто работаю я здесь, поэтому вот дело твоё взял почитать. Ты ведь у нас из Камышина родом?

Лёнька нахмурился, почесал подбородок:

– Ну, из Камышина, а ты зачем спрашиваешь, начальник?

– Бывал я у вас там в Камышине ещё до войны! Красивые, знаешь ли, места.

– Были красивые! Больше нет! Немец в сорок втором, когда партизаны мост через реку взорвали, чтобы наступление остановить, всю мою деревню дотла сожгли. А жителям велели ров рыть, а потом расстреляли всех, кто сбежать не успел. И мать мою расстреляли, и отца, – Лёнька запнулся, его передёрнуло, но он тут же собрался и продолжил: – Родителей моих в том рву и схоронили, так что могила у них у всех общая. Ты зачем меня про это спросил, начальник? Разжалобить хочешь? На святое покусился?

Зверев помотал головой.

– Не знал я про родителей твоих. Тут вот в деле прочёл, что мать у тебя в сорок втором умерла, а что так, я не знал. Извини.

– Да нужны мне твои извинения! Чего надо вам, не буду я вам помогать, и точка! Хотите дело расстрельное сфабриковать, так фабрикуйте, а меня в покое оставьте!

– Ладно, ладно, не горячись! – попытался успокоить разбушевавшегося Лёньку Зверев. – Не хочешь нам помогать, не помогай, дело твоё. Хотели мы, чтобы ты нам одного человечка помог отыскать, но раз не хочешь, так и не надо. Мы этого твоего приятеля сами найдем – без тебя.

– Вот и ищите! Я своих корешей не сдаю.

– Не знал я, Лёня, что немцы тебе теперь корешами стали.

Комельков вздрогнул:

– Какие такие немцы?

– Обыкновенные!.. Ищем мы тут одного недобитка, а вот в лицо его не знаем, хотели, чтобы ты нам помог, но раз тебе это не нужно…

– Постой, начальник? Ты о каком недобитке ведёшь речь?

– Погоди, Комельков! – невозмутимо продолжал Зверев. – В Крестах ты побывал, так?

– Так, и что?

Лёнька напрягся, но уже не так как раньше, в его глазах появился интерес, это не ускользнуло от Зверева. Нужно было дожимать парня.

– Ты практически единственный, кто оттуда сбежал? Так?

– Так! Обвёл вокруг пальца немецкого вертухая и свалил! К тому же не один я сбежал – трое нас было.

– Только из тех троих уж в живых никого, кроме тебя, не осталось. Так что приятелей твоих теперь не расспросишь. Вот мы и хотим, чтобы ты нам про Крестовского душегуба рассказал. Слыхал про такого?

Лёнька сглотнул, поёжился и попросил:

– Покурить бы, начальник.

Зверев не спеша поднялся, по-хозяйски подошёл к столу и вынул из ящика пепельницу. Потом он подошёл к Лёньке и протянул ему пачку и чиркнул спичкой. Корнев, глядя на всё это, отошёл к окну и опёрся на стену.

Искурив папиросу, Лёнька тут же раскурил вторую, прокашлялся и сказал:

– Что вы хотите знать о Крестовском душегубе? Да, я знал эту сволочь! Общался с ним, что называется, с глазу на глаз! Только скажите, зачем вам всё это нужно? Насколько я знаю, Фишер сейчас далеко, сбежал вместе со всеми во время отступления.

– Есть подозрение, что Фишер вернулся в город! – сказал Корнев.

– Подозрение? То есть вы не знаете это наверняка?

– Наверняка не знаем, – пояснил Зверев. – Один старик, тоже побывавший в Крестах, его узнал! После этого они повздорили, и человек, которого наш свидетель принял за Фишера, исчез.

Лёнька смотрел то на Корнева, то на Зверева.

– Он вернулся! Но этого не может быть. Постойте… Старик? Что он ещё говорит, этот ваш старик?

– Старик ничего не говорит. Он умер сразу же после того, как опознал в одном из прохожих Крестовского душегуба.

– И как же умер этот старик? – с усмешкой поинтересовался Лёнька. – Уж не от остановки ли сердца?

– А ты откуда… – Корнев не успел задать вопрос, потому что Зверев остановил начальника резким движением руки.

– Старик, который опознал в том мужчине Фишера, набросился на него с кулаками. Но экспертиза показала, что умер старик не от побоев. Старик был стар, вот сердечко и не выдержало.

Лёнька усмехнулся, помотал головой и погрозил пальцем.

– Не-е-е, дядя! Тут всё не так просто. Не умер ваш старик, его убили.

Лёнька ещё раз со злобным прищуром взглянул на Корнева и махнул рукой:

– Ладно! Раз уж такое дело…

Концентрационный лагерь в «Крестах», июль 1943 г.

Вокруг двух с небольшим десятков деревянных бараков, окружённых контрольно-следовой полосой и огороженных колючей проволокой, росли старые тополя. Лёгкий ветерок кружил слетавший с их ветвей и похожий на снежинки пух, тот слепил глаза, попадал в рот и забивал носы. От назойливого пуха чихали и морщились люди, собаки время от времени прерывали свой истошный рык, то и дело скулили и трясли головами. Когда зуд в носах псов прекращался, эти ужасные твари, специально натасканные на людей, снова начинали рвать поводки, бешено лаяли и пускали слюну. Сбившиеся в кучу люди, глядя на разъярённых псов, всё плотнее и плотнее жались друг к другу, обречённо глядели на ровные ряды автоматчиков, боясь не только пошевелиться, но и вымолвить хотя бы слово.

Когда-то здесь располагались казармы пятого кавалерийского корпуса, которым командовал сам Рокоссовский. Сейчас же в бывших конюшнях, прямо на земляном полу были установлены трехъярусные нары; печные топки были замурованы; в каждом из бараков постоянно ютилось не меньше полутора тысяч военнопленных. С правой стороны от ворот, охраняемых десятком солдат, усиленных пулемётным расчётом, располагались два барака, в которых содержали гражданских. По всему периметру были установлены пятиметровые вышки, на которых тоже стояли вооружённые солдаты в сером и равнодушно наблюдали за тем, что происходило внизу.

Ослабленные и истощённые узники, в рваных одеждах и с покрытыми гнойными струпьями руками, морщась, млели в горячих солнечных лучах уже несколько часов. В отличие от выстроившихся перед толпой солдат, по лицам и шеям заключённых почти не струился пот. Узники были настолько измотаны и истощены от голода и изнурительного труда, что скорее походили на ожившие трупы, чем на нормальных живых людей. По обеим сторонам от неровного, измученного строя стояли одетые в чёрное эстонские конвоиры. За спинами автоматчиков на деревянном помосте под навесом наконец-то появились двое мужчин. Они вышли в центр, оглядели толпу и завели непринуждённый разговор.

– Ну что, глядя на всё это, Густав, вы всё ещё жалеете, что приехали сюда из своего Нюрнберга? – спросил мужчина лет тридцати в военной форме с тремя ромбами на левой петлице и с дубовыми листьями на рукаве.

Его собеседник, немногим постарше, в свободном чёрном пиджаке, светлых брюках и в круглых очках, точно въевшихся в переносицу, неестественно рассмеялся.

– Я здесь, потому что – это моя работа, оберштурмфюрер! Тут ужасно жарко и к тому же мне немного боязно созерцать всё то, что сейчас здесь происходит. – Мужчина в очках поднёс к лицу висевший у него на шее фотоаппарат марки «Bessa», сделал несколько снимков и принялся что-то записывать в блокнот.

Густав Лоренц, корреспондент еженедельника «Der Stürmer[5]», прибыл в «Кресты» два дня назад и с тех самых пор не находил себе места. Много всего уже повидавший за годы своей журналистской карьеры, он так и не смог адаптироваться к тому, о чём ему порой приходилось писать.

– То есть будь ваша воля, – продолжал офицер с долей лёгкого презрения, посмотрел на своего собеседника и поправил фуражку, – вы не стали бы тащиться в такую даль, чтобы посмотреть, как воины Третьего рейха уничтожают тех, кто, по мнению наших идеологов, представляет собой «унтерменш» – людей низшего сорта.

Лоренц убрал ручку и блокнот в жилетный карман, вынул платок, вытер им вспотевший лоб и попытался уклониться от вопроса:

– Мне говорили, что Россия ужасно холодная страна. Я совсем не думал, что, приехав сюда, буду так обливаться по́том.

Подавив ухмылку, офицер продолжил:

– А мне кажется, мой дорогой друг, что вы потеете вовсе не от солнца. Ваша кожа побледнела, а когда вы делали записи в своём блокноте, ваши пальцы тряслись. Признайтесь же! Я ведь прав?

Мужчина в очках смотрел на собеседника теперь уже с нескрываемым испугом, он снова вытер лоб платком и тихо сказал:

– Вы совершенно правы, Дитрих, я чисто гражданский человек. Все ужасы войны – это не для меня. Вот взять хотя бы вас! Вы ведь совершенно другой! Вы делаете для Германии то, что таким как я не под силу. Я журналист! Всё моё оружие сейчас при мне – это мой фотоаппарат, ручка и блокнот, а вот вы… Я восхищаюсь вами, Дитрих! Вы делаете гораздо больше для нашего Рейха, чем я, и, пожалуй, даже сотни таких, как я! Вы строите будущее великой Германии, а такие как я рождены лишь для того, чтобы освещать подвиги настоящих героев.

В ответ на слова журналиста офицер самодовольно улыбнулся.

– Ну что ж, раз присутствие здесь вас так утомляет, я постараюсь вас долго не задерживать! Посмотрите на представленный здесь сброд. Перед вами узники, которых мы собираемся умертвить. Эти люди больше не могут приносить нам пользы. Они больше не способны ремонтировать дороги и строить оборонительные сооружения, но в отличие от многих других, которые и без того мрут как мухи, эти оказались довольно живучими. Они всё равно умрут, поэтому, дав возможность им умереть быстро, мы даже проявляем по отношению к ним некоторую гуманность. К тому же, – офицер беззвучно рассмеялся, – утилизируя этот сброд, мы экономим провизию, чтобы отдать её тем, кто ещё может работать.

После этих слов Лоренц уточнил:

– Вы сказали, что собравшиеся здесь больше не могут работать! Но я вижу тут женщин и даже нескольких детей… Разве детей мы тоже привлекаем на ремонт дорог и разборы завалов?

– Почему нет? Хотя… Вы правы, от детей не особо много пользы! Поэтому здесь в основном представлены жёны и дети офицеров Красной армии и коммунистов. Есть даже несколько евреев, которых мы не смогли выявить в первые дни их прибытия в лагерь, – последнюю фразу офицер произнёс с некоторой долей вожделения. – Итак, продолжу! Сегодня вы, Густав, станете свидетелем не просто массовой экзекуции! Оберштурмбаннфюрер Зиверс, мой непосредственный начальник и руководитель зондеркоманды СС 11-д, помимо того, что является военным человеком, имеет ещё и научную степень. Он доктор медицины. То, что сейчас произойдёт на ваших глазах, является частью научного эксперимента. Этих людей не расстреляют, они умрут в специальном автофургоне…

– Я слышал, что русские называют эту машину «душегубкой»? – задав этот вопрос, Лоренц принялся что-то оживлённо записывать в свой блокнот.

– Вы правы! Это обычный большегрузный непроницаемый автофургон с герметически закрывающимися дверями и с отверстием для пуска газа в полу. Такая машина вмещает в себя до тридцати человек. Люди в ней умирают достаточно быстро, и их смерть является более гуманной, в отличие от обычного расстрела или повешенья.

Лоренц поморщился, покачал головой:

– По-моему, любая насильственная смерть – это уже не гуманно.

Офицер рассмеялся:

– Знаете, Лоренц, я когда-то побывал на Востоке! Там издревле в силу своих убеждений, религии и чего-то там ещё, совершенно иначе относятся к смерти. Японские самураи, например, сами добровольно приносили себя в жертву по одному лишь слову своего господина. Смерть была для них великим благом и искуплением всех грехов.

– Я никогда не был на Востоке, оберштурмфюрер, возможно поэтому мне, пожалуй, никогда не понять ваших суждений.

– Очень жаль, что вы там не были, мой друг! Там есть чему поучиться. Их отношение к смерти просто божественно. Пусть эти люди и не являются представителями высшей арийской расы, но лично для меня они более привлекательны, нежели весь этот грязный сброд, который стоит сейчас перед нами. А смерть… Что смерть? Лично для меня убивать этих… всё равно что убивать насекомых!

Журналист убрал в карман ручку, снял очки, протёр их платком и, снова водрузив их на нос, на этот раз уже довольно дерзко посмотрел на собеседника:

– Уж не хотите ли вы сказать, что получаете удовольствие от своей работы?

Офицер поморщился, пожал плечами:

– Ну да… мне нравится избавлять мир от всякой нечисти, хотя…

Журналист оживился:

– Что, хотя?

– Я считаю, что отправлять людей в «душегубки» не так уж и весело, – он снова беззвучно рассмеялся. – Гораздо интереснее убивать своими руками, и я периодически это делаю. А вы не хотите попробовать?

Офицер достал из кобуры «Вальтер» и протянул его собеседнику рукоятью вперёд. Лоренц аж затрясся. Видя панику на лице своего оппонента, эсэсовец явно наслаждался.

– Простите, – он, видимо, всё ещё не верил услышанному. – Вы хотите, чтобы я застрелил кого-нибудь из пленных?

– Застрелил или что-то ещё… Если вы знаете ещё какой-нибудь способ умерщвления, то я вас в этом не ограничиваю!

По щеке Лоренца вновь полился пот, но он уже и не вспоминал про свой платок, гримаса ужаса застыла на его лице.

– Нет!.. и ещё раз нет! Я категорически отказываюсь это делать!

Офицер небрежно пожал плечами, зевнул, прикрыв рот ладонью, и махнул кому-то рукой. Один из солдат тут же подскочил и подал офицеру пару белых ситцевых перчаток. Двое надзирателей в чёрном сорвались с мест и вскоре выволокли на площадку, расположенную перед помостом, какого-то мужчину.

– Ну раз не желаете вы, то я сделаю это. Я ведь всё равно собирался это сделать. Прошу вас, Лоренц, следуйте за мной.

Эсэсовец натянул перчатки и спустился с помоста. Журналист, белый как мел, проследовал за ним. Они оба подошли к пленнику. Когда надзиратели отпустили приговорённого, его качнуло.

Лоренц поднял было фотоаппарат, но тут же его опустил. Перед ним стоял мужчина, возраст которого определить было довольно трудно. Несмотря на то что приговорённый был на полголовы выше самого Лоренца, он представлял собой всего лишь килограмм шестьдесят обтянутых посеревшей кожей костей, которые дополняли редкие гнилые зубы и помутившиеся впалые глаза. Треснутые в нескольких местах очки, нацепленные на нос пленника, выдавали в нём представителя интеллигенции. Прорванная в нескольких местах гимнастерка, выцветшая от солнца и пыли, покрывала его истощённые плечи, на бирке, висевшей на запястье его правой руке и был выбит шестизначный номер.

– Он что, уже побывал в газовой камере? – заикаясь, спросил корреспондент. – Его же мотает!

Эсэсовец снова рассмеялся, на этот раз в голос, хотя и негромко:

– Конечно, его мотает! Ведь накануне он влил в себя столько самогона, что таким количеством можно было бы вывести из строя трёх таких, как вы или я.

– Хотите сказать, что он пьян?

– Именно это я и говорю. Вот она та самая гуманность, о которой я вам накануне говорил. Этот человек доброволец. Накануне, когда всем этим людям сообщили, что сегодня их казнят, я предложил кому-нибудь из них лёгкую и приятную смерть. Пятеро изъявили желание. Жребий выпал на этого. Его фамилия Горячев. До войны он учил детей в школе, а теперь он солдат Красной армии. Он храбрый человек и пожелал умереть красиво, – офицер пристально разглядывал стоящего напротив него русского. – Накануне ему дали самогона и относительно сносной еды. Видели бы вы, Густав, с какой жадностью он запихивал в себя всё это!

Эсэсовец поморщился.

– Это и есть ваша пресловутая гуманность? – буквально выкрикнул Лоренц.

– Разумеется! Он ведь сейчас почти ничего не соображает. Сейчас он умрёт, и умрёт легкой смертью, в отличие от других. Смерть от удушья, уж поверьте, не так уж и приятна.

– И вы убьёте его сами?

– Убью! Но если вы передумали, я могу уступить эту честь вам.

– Нет-нет! Пожалуйста, только не это!

Офицер сделал шаг к пленному и на чистом русском спросил:

– Ну что, Горячев, ты готов?

Приговорённый промычал что-то нечленораздельное по-русски. Офицер рассмеялся:

– Густав, вы понимаете их язык?

– Только некоторые слова, оберштурмфюрер!

– Он только что сказал, что имел сексуальный контакт с моей матерью. Ещё он сказал, что отплатит мне за всё, даже с того света. Какой мерзавец, и это за всю мою доброту…

Сказав это, эсэсовец довольно резко, но на первый взгляд совсем не сильно, толкнул обречённого в грудь. Тот дёрнулся, отступил назад и упал.

Лоренц растерялся, на его лице появилась глуповатая улыбка:

– Он что, мёртв?

– Мертвее не бывает! – ответил офицер, после чего снял перчатки, бросил их на землю и щёлкнул пальцами.

Оба надзирателя, с интересом ожидавшие окончания «представления», тут же подхватили мертвеца под руки и поволокли безжизненное тело со двора.