Джек-потрошитель с Крещатика. Пятый провал
– Но если бы… если бы Врубель убил кого-то… он знал бы об этом? – неуверенно спросила она.
– Скорее всего, нет, – сказал профессор. – Характерная особенность таких случаев – человек почти никогда не помнит, что с ним было, куда он ездил и что там делал, когда возвращается к себе домой. Скорее всего, он позабыл бы это, как и свою поездку в Харьков, или посчитал это просто фантазией, дурным сном.
– Какое невыносимое омерзение слушать вас, не уважаемый мной профессор! – внезапно и громко объявил женский голос. Даша с удивлением посмотрела на даму с соседнего столика, молодую, в пиджаке мужского покроя. – Все, все в медицинских кругах судачат об этих мерзких убийствах, и никто не скажет правду! – Дама была коротко стриженной, что в 1888 году само по себе говорило о многом – суфражистка, притом убежденная! И даже перо на ее маленькой шляпе стояло гордо и вертикально, как «фак». – Но, если бы вы спросили меня, я бы обвинила не бедного больного человека, о котором у вас идет речь… – Даму ничуть не волновало, что ее никто не спрашивал. – Я могу доказать, что человека вроде Джека у нас считают нормальным. Посчитают, как только узнают его профессию…
– Хирург? – с любопытством предположила Даша.
– Джек-потрошитель – психиатр! – дама встала, приподняла черный зонтик и указала им на профессора психиатрии Сикорского. – Вы знаете, что объединяет все убийства, которые Потрошителю удалось довести до конца? У всех женщин была вырезана матка. Да, я говорю это слово вслух! – объявила она и обвела грозным взором небольшую аудиторию циркового буфета. – А вам известно, что в Англии женщинам, обвиненным в истерии, предписано удалять матку? И после этого вы осмеливаетесь обвинять в изуверстве какого-то Джека?
– Ты шутишь?
На самом деле суфражистке удалось ужаснуть только Землепотрясную Чуб – какими бы распущенными ни были нравы цирковых гимнасток и девиц из оркестра, даже они, видимо, полагали, что клитор – что-то вроде клистира, матка – дама из рода пчел, а их ошарашенный вид объяснялся лишь полной неспособностью увязать женские права с пчеловодством.
– О, я могу рассказать вам много историй! – дама достала из кармана небольшую синюю книжицу, с заложенным между страницами карандашиком. – Как женщине удалили матку, оттого что у нее были проблемы со зрением. Или еще история, – она с хрустом перевернула страницу, – о девушке, у которой было так много поклонников, что ее врач-психиатр посчитал бедняжку виновной в чрезмерном желании, которое она вызывает у мужчин, и отрезал ей клитор. А одна женщина призналась врачу, что иногда задумывается и о других мужчинах, а не только о муже – и он сразу вылечил ее… Догадаетесь как?
– Подобные методы больше не практикуется! – отрезал Сикорский.
– Разве? – суфражистка сняла пиджак с таким видом, словно собиралась вызвать его на боксерский ринг. – Разве ваши коллеги в Америке не пропагандируют до сих пор обрезание клитора в качестве метода лечения всех психических заболеваний, включая истерию? И разве после того как господин Бейкер Браун, удаливший у сотен женщин клиторы и яичники, не был со скандалом исключен из Общества акушеров Лондона, у него не остались последователи среди врачей, до сих пор возмущенные свержением их кумира? Последователи, почитающие своим долгом лечить женщин от истерии. А одно из известных проявлений истерии – безнравственное поведение… проституция! Так почему бы кому-то из них не решить вылечить всех проституток Лондона методом удаления матки?
– И в Киеве проституток свозят в Кирилловскую, как и психбольных, – напомнила сама себе Чуб. – Почему?
– Ты ошибаешься, Лиза, – внезапно подала голос молодая спутница суфражистки, – я уверена, Джек боролся с проституцией! Он желал привлечь внимание к женским проблемам… Ведь сколько несчастных падших женщин умирало на улице, сколькие были убиты?.. – казалось, что даже фонарики на рукавах ее белой блузы пузырятся не просто так, а от возмущения. – И кого это волновало, пока не появился Джек? Кто он, этот Джек, если не иллюстрация нашего бездушного общества, которое потрошит каждого как рыб, забирая здоровье, жизнь и даже наши кишки…
– Я требую прекратить здесь политический митинг! – не выдержав, закричал басом солидный мужчина в костюме-тройке, уловив в речах девушки знакомую революционную крамолу. – Вы не в цирке…
– А где? – вопросительно присвистнула Чуб.
– Вы все – потрошители, все современные медики! – старшая суфражистка проколола воздух своим зонтиком так энергично, точно в руках у нее была шпага, а все присутствующие уже были вызваны ею на дуэль. – Все, кто убежден, что быть женщиной и любить, и не чуждаться тела – болезнь. Все, кто считает, что каждая из нас больна уже потому, что она – женщина. И я, и вы, и она, – ее зонт указал на Кылыну…
И тут случилось немыслимое.
Женщина в костюме collant вскочила, ее тело затряслось в истерическом припадке, длинная черная вуаль затанцевала, как черный водопад.
Кылына быстро подняла кверху руки с согнутыми крючковатыми пальцами, точно намеревалась сдаться в плен, и резко откинулась назад – запрокинув голову и продолжая трястись, изогнулась в «мостик» так низко, что перо на ее шляпе коснулось пола.
– Arcus hystericus, – в ужасе произнес профессор Сикорский, не отводя взгляда от трясущейся, и перевел машинально: – Истерическая дуга… Тоническая судорога… У несчастной истерический припадок!
Кылына заорала… А Даша вспомнила, что уже видела подобное когда-то давно, в тот страшный час, когда Киевица Кылына билась в страшных адских муках, не желая передавать им Троим свою силу…
Ведьма Кылына умирала?
Ее тело тряслось все сильней, руки и ноги выворачивала ужасная судорога. Не выдержав, буфетчик Бобо, хромая, бросился к ней… но в этот момент Кылына выпрямилась пружиной и, издав страшный крик, подобрала подол и побежала прямо на стену, а затем и по ней.
Несколько секунд присутствующие в изумлении смотрели, как неподобающе заголившиеся женские ножки в сапожках и чулках-паутинках бегут по вертикальной стене, нарушая одновременно законы приличия и земного притяжения… Однако секунду спустя подошвы Кылыны оторвались от стены, тело с грохотом повалилось на пол, она пронзительно застонала, забилась и обмякла, лишившись чувств.
– Вот до чего ваш монолог довел бедную женщину! И охота же вам сочинять скандалы! – укорил стриженую бунтарку Сикорский и бросился к бездыханной даме. – Карету скорой помощи… поторопитесь, прошу!
– Пойдем. Быстро! – шепнула Даше Акнир.
Ведьма первая выполнила собственный приказ – Даша догнала ее уже в коридоре.
– Ты что, даже не подойдешь к собственной матери? Не узнаешь, как она? – потрясенно спросила Чуб.
– Нам нужно срочно найти Врубеля, – сказала веда.
– Тебя Врубель уже волнует больше чем мама? Приехали!
– Я жива… значит, и моя мама тоже. Меня не интересуют ее обмороки, о них преотлично позаботится профессор Сикорский. Меня интересует другое: кто только что пытался убить мою мать? – сказала Акнир.
Глава восьмая,
повествующая о том, как во Владимирском соборе происходят страшные вещи
В поисках Врубеля «сестры Мерсье» заглянули к себе в меблирашки, надеясь, что Миша поджидает их дома. Еще через пятнадцать минут, невзирая на поздний час, постучались в особняк к Тарновским на Золотоворотской – Миша нередко наведывался к ним в последнее время. Но Врубеля не сыскалось и там – о чем им, без должного уважения, сообщил через закрытые двери грубый лакей.
– Он сказал, Прахов разрешил ему ночевать во Владимирском соборе! – вспомнила Даша. – Сходим туда?
Людей на улицах темного провинциального Киева уже почти не было, где-то лаяли собаки. Византийская семикупольная громада Владимирского собора высилась впереди – как православный Гулливер на фоне множества маленьких частных домишек.
– Что ты думаешь о теории профессора Сикорского? – поинтересовалась Акнир, когда они второй раз за сегодняшний день поравнялись с Городским театром.
– О том, что Миша опасен для нас? Пфуй! Ерундень!
– Профессору не первому пришла мысль о художнике, – сказала ведьма. – Пытаясь угадать имя Потрошителя, исследователи называли много имен, от принца Уэльского Альберта до Ван Гога и английского живописца Уолтера Ричарда Сикерта. Последний слишком часто рисовал голых, мертвых на вид женщин в кроватях дешевых отелей. А позировали ему проститутки.
– При чем тут наш Миша? Он просто большой ребенок… вообще безобидный.
Дашину речь остановило воспоминание о взмахе руки юной дочери Ирки Косой, подозрительная дарственная надпись «Милой Нине» – но Чуб, не медля, дала громкий отпор дурным подозрениям:
– А даже если он и бывал у проституток, что тут такого вообще? Нужно же Мише хоть раз в год с кем-то спать! А с кем еще можно в этом средневековье? Ведь мужчины в наш цирк не на слонов ходят смотреть, где они еще могут увидеть женские ноги – только у нас и у балетных. И я, представь себе, их понимаю! Это в нашем времени любой школьник зашел в Интернет на порносайт – и уже профессор секс-искусств. Любой студент уже живет вовсю сексуальной и бурной жизнью. А здесь… Сколько в 1888-м мужчин, которые никогда, я говорю во-още НИКОГДА, не видели голую женщину… ну разве только на картине в музее. С кем, кроме горизонталок, нормальный неженатый мужик может тут вообще переспать? Они же всю жизнь только облизываются и давят, давят в себе все инстинкты, потому как мало кому удается хоть горничную соблазнить. Половина даже жен своих голыми так и не видели – только в ночной рубашке, а остальное – на ощупь. Я согласна, с женскими правами сейчас не ахти… но мужчины тоже эротически угнетаемый класс! А теперь подумай, какие они все на этой почве психически двинутые – вокруг сплошные потенциальные маньяки-убийцы. Любого бери, тот может быть Потрошитель. Потому что он даже пуговицы на бабе ни разу не расстегнул. Может, Джек живот своей первой женщине потому и разрезал, что до сорока лет не знал, как женское платье расстегивается… Пфуй! И во-още Врубель никогда не был в Лондоне. И не мог быть!
– Так же, как мы не могли побывать в Одессе? – саркастично спросила Акнир. – Он был в Провалле. Мы не знаем, где он был, и он сам не знает, что делал. Но после этого он начал сходить с ума.
– Скорей я поверю, что при встрече с горизонталками он отдал им последнюю рубашку… из жалости! И быстро же ты перестала жалеть его и защищать, – с осуждением сказала Даша.
– Ты так думаешь? Тем лучше! Надоели твои подозрения.
– И вообще, если у нас образовался здесь детектив, убийцей по правилам должен быть кто-то самый неприметный – к примеру, Пепита, – высказала предположение Чуб.
– Но это не детектив, – безрадостно сказала Акнир. – Если на то пошло, то у нас мистический триллер. Ты ведь слышала сегодня о сатанинских иконах. Они действительно ходят по Киеву. Человек, не подозревая о том, бьет поклоны Демону. И кое-кто верит, что через три года Демон приходит за ним.
– Ну, и?..
– Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви – Богоматерь с лицом Демона, с лицом моей матери – Врубель нарисовал как раз три года назад!
– И Демон пришел за ним?
Акнир не ответила. А в сознании Чуб выстроилась некая зыбкая логическая цепь:
«Сатанинскую мадонну в Кирилловской церкви…»
«Маша говорила, что он всю жизнь боялся попасть именно в киевский сумасшедший дом, в нашу Кирилловку».
«И нас, желтобилетниц злосчастных, тоже туда свозят».
Есть ли тут связь?
– Настоящая святая икона – для людей, как замочная скважина, сквозь которую ты можешь поговорить с Богом, – раздумчиво проговорила Акнир. – Но представь себе, что ты подходишь к двери, чтобы говорить с Богом, доверить ему свои желания, а за дверью на самом деле прячется черт… вот почему рисовать не ту дверь – по вашим меркам огромный грех.
– Я знаю, за это Врубель и был наказан Городом, и сумасшествием, и смертью ребенка.
– Но только ли за это? – с тревогой спросила веда. – Или у него были и другие грехи – пострашней?.. сейчас мы узнаем.
Окруженный непрезентабельным дощатым забором с калиткой собор казался нахохлившимся и сонным, погруженным в многолетнюю дрему, – его строили уже двадцать лет, и еще десять лет ожидания предстояло ему до окончательного завершения.
Семь полукруглых куполов тонули во тьме пятого океана – потемневшего осеннего неба.
Калитка скрипнула.
– Кого там ще черті принесли? – всполошился сторож. Из рассказов Врубеля они знали, что его кличут Степаном.
– Спать! – приказала Акнир и, толкнув массивную дверь, убедилась, что сторож в вышитой свитке уже безмятежно куняет на стуле у входа.
Они беспрепятственно вошли в храм и сразу от двери свернули направо, в помещение будущей крестильни, служившее нынче мастерской всем художникам-соборянам, – у каждого был здесь свой уголок, где живописцы хранили одежду, краски, работы, мольберты.
И угол Врубеля сразу взглянул на них живым человеческим глазом – сильным, гипнотизирующим, заставившим ускорить шаг, перейти на бег, дабы как можно скорее рассмотреть полотно, стоящее рядом с мольбертом, и убедиться:
– Но это же наша Маша! – вскрикнула Чуб. – Он нарисовал Машу! Какая же она тут… землепотрясная! Вау!
– Это Богоматерь, – сухо сказала Акнир и добавила: – Потрясающе. Никакого сравнения с Кирилловской церковью.
Рыжеволосая нежнолицая Божья Матерь на полотне воплощала в себе и силу, и мягкость – любовь, доброту, бесконечное терпение и веру в спасение, которое коснется любого, как солнечный свет касается поутру всех людей. Хотелось протянуть к ней руки, прильнуть, уткнуться лбом в ее колени, попроситься в объятия. Богоматерь словно наполняла смотрящего на нее светом и силой, готовностью тянуться к небу – столь же естественно, как вздох наполняет легкие воздухом, как травы сами поднимаются к солнцу весной.
Лицо Богоматери было совершенным и совершенно законченным шедевром, в то время как фигуру младенца на ее руках художник только наметил углем.
– Неужели эти идиоты в Синоде могли отказаться от такой шикардосной работы? – возмущенно изумилась Землепотрясная Даша.
– Не могли… Это, может быть, лучшее, что он написал, – с недобрым восхищением сказала Акнир. – И лучшее, что он уничтожил.
– Как уничтожил? Когда?
– Не знаю. Но раз Маша, знающая творчество Врубеля от эскиза до наброска, не знает о собственном портрете – то он не сохранился.
– Мы должны сохранить его, должны показать Маше! – Чуб быстро засняла врубелевский шедевр на мобильный. – Пусть знает, что он до сих пор любит ее. Ее, а не тебя!
– Ну, слава Великой Матери! Хоть теперь успокоишься, – Акнир брезгливо передернула плечами. – Все нормально, он по-прежнему любит твою распрекрасную Машу.
– Или нам нельзя Маше ни о чем говорить? – озадачилась Чуб, рассматривая на экране готовые снимки. – Ведь Маша теперь любит Мира. У них все почти наладилось… А тут мы с большим приветом от Врубеля. А старая любовь не ржавеет. Еще рванет сюда… Что же делать? Она только-только начала его забывать. И Мир ее любит и будет с ней, а Врубель уже никогда с ней не будет.
– А как же Машин сын? – возразила ведьма. – Ему нужен настоящий отец. Маша не станет, как моя мама, скрывать от ребенка имя папы. Это все равно нечестно, неправильно! Подумай, вдруг с ней что-то случится, как с моей матерью, и ребенок останется сиротой – полусиротой, как и я?.. Хоть мой отец, похоже, знать меня не желает.
– Пусть он сначала узнает, что он твой отец. А мы сначала узнаем, отец ли – а потом уж будем оценивать желания, – отрезала Чуб. – Но чё делать с Машей?
– А это еще что такое?
Неподалеку от врубелевского мольберта валялись крупные осколки керамики. Акнир поспешно опустилась на колени, попыталась сложить несколько фрагментов и без труда угадала название уничтоженной статуэтки.
– Это фигура Демона… того, которого он слепил с моей матери, – к находке ведьма отнеслась крайне серьезно. – Он разбил его? И совсем недавно, раз осколки не успели убрать. Около часа назад, когда все художники уже ушли из собора… И час назад моей маме стало плохо. Так я и знала!
– Это всего лишь фигурка.
– Когда ведьма лепит фигурку человека и колет ее иглой, человек может умереть, – судя по лицу Акнир, в ней боролись два чувства: беспокойство за маму и искреннее нежелание обвинять Михаила Врубеля.
И в последнем Чуб готова была ее поддержать:
– Но Врубель – не ведьма!
– «Если однажды он напишет ваш портрет, а потом решит, что работа не слишком удачная… я не знаю, кого именно он уничтожит, вас или свое полотно», – повторила Акнир слова Сикорского. – Одного профессор не знал: Врубелю нет нужды никого убивать – ему достаточно уничтожить свое полотно!
– Но Врубель не ведьма, не колдун. А твоя мама – не человек. Сейчас она Киевица, а Киевицу невозможно убить.
– Только потому она и осталась жива. Если бы на ее месте был человек, он был бы мертв… И некоторые люди мертвы. И останки мертвых проституток до странности похожи на эти осколки…
– У Миши нет такой силы!
– Откуда ты знаешь? Ты спрашивала меня, пришел ли за Врубелем Демон? А если он не пришел, а вошел в него? Ведь душа человека может стать Демоном и при жизни.
Акнир педантично собрала осколки фигурки в кучу и встала:
– Давай найдем Мишу.
Они покинули безмолвную крестильню и только теперь подняли головы вверх, чтоб оценить будущий Владимирский Патриарший – огромный, давящий, пустой.
Собор еще сиял то там, то тут чистыми стенами, шероховатыми, выкрашенными белилами со светлой охрой. Некоторые работы только прочертили черным углем, некоторые казались законченными, но разглядеть их было сложно – большую часть стен исчерчивали деревянные решетки строительных лесов.
Клетка лесов – вместо алтаря перед центральной апсидой, запах краски – вместо ладана, черновики на картонах – вместо икон, измазанные краской халаты художников, ветошь и ведра с краской – вместо кадил и шитых золотом парчовых одежд священнослужителей… Будущее монументальное творение еще лежало в набросках, эскизах и казалось весьма пугающим местом. То там, то тут сквозь деревянные клети за ними подглядывают глаза ангелов, святых и пророков, – то ли заманивая их в свой сказочный страшный лабиринт, то ли решая, стоит ли им самим появляться на свет в этом странном и стремном месте.
– Не знаю, чего Маша так любит Владимирский? – осматриваясь по сторонам, сказала Чуб. – Муторно здесь. В Киеве всегда говорили, что этот собор – плохое место, его построили на старом кладбище.
– А ты в курсе, что ночью на Деды́ нужно сесть на кладбище у родной могилы – тогда в полночь ты сможешь увидеть весь свой род? – казалось бы, не кстати спросила Акнир.
– Думаешь, мы увидим здесь свой род? – Чуб неуверенно оглянулась.
– Вряд ли, ведь Владимирский стоит не на кладбище – это городская байка.
– А нам не станет плохо в соборе, мы же ведьмы?
– Он еще не освящен, не достроен. Как собора его еще нет.
Даша посмотрела на главный вход – там, где в их времени царил Страшный суд и взвешивал души любимец Маши архангел Михаил. Но стены над входом были девственно чистыми. Лишь с верхнего барабана, опустив руки, на них глядел белокудрый Бог Отец, еще не имевший силы прогнать двух залетных ведьм из места, не ставшего покуда святым.
Чуб прошлась по левому приделу и остановилась, разглядывая золотые павлиньи перья орнамента, созданные рукой Михаила Врубеля (в итоге их бедному гениальному Мише разрешили писать только орнаменты в арках храма!), дошла до будущего алтаря:
– А вот это мне нравится!..
Рядом с «Судом Пилата», вдохновившим, возможно, Михаила Булгакова на известные сцены романа, поместилась темная фреска – одинокий коленопреклоненный Иисус в белой одежде и плаще цвета запекшейся крови. Голова Спасителя была опущена, глаза прикрыты, как во время молитвы, губы казались всезнающими и скорбными.
– Погоди, погоди… дай мне рисунок Врубеля, – едва не вскрикнула Чуб.
Акнир достала из любимой гобеленовой сумочки свиток рисунка. Даша развернула и, быстро придирчиво сверив карандашный набросок с изображением на стене, неприязненно выпятила нижнюю губу – неприязнь относилась к новой зародившейся мысли:
– Этот, на коленях, не просто мужик с бородой… это же сам Иисус! Христос!
– Да, похоже, ты угадала, – вгляделась во врубелевский набросок Акнир.
– Это Иисус! Ты не понимаешь? Христос на рисунке молится Врубелю как Богу! Бог стоит на коленях перед ним. Он нарисовал Христа… – она закончил шепотом, – на коленях перед собой… Ой, лучше бы он был голубой. Это еще хуже. Это уже сатанизм какой-то!
Она замолчала, тщетно пытаясь отыскать для него оправдание. Или хотя бы объяснение!..
Вот вам и сатанинские иконы! На лицевой стороне – Бог, на тыльной – черт-демон. Изобразив с главной ведьмы Города Кылыны одновременно и Богоматерь, и Демона, Врубель, по сути, написал то же самое. Но тогда он не знал, кто такая Киевица Кылына, принимал ее за другую даму… теперь…
Ведь даже на самых мерзких сатанинских образах Иисуса Христа не изображали стоящим на коленях пред… кем?
«Возможно, он не пришел, а вошел в него. Душа может стать Демоном еще при жизни…»
– Что же с ним происходит? Что-то ужасное… – подавлено сказала Чуб.
– …если уж он смог довести до полусмерти мою мать, – завершила Акнир.
В растерянности и сомнениях, которые сама Чуб скорее обозвала бы полной разорванностью, она еще раз посмотрела на кощунственный рисунок, затем снова на стену – настенный Христос почему-то успокаивал ее.
– А что это за сюжет, не знаешь?
– Вопрос не по адресу, – ответила веда, одинаково недружелюбно косившаяся на всех окруживших ее святых.
– «Христос в Гефсиманском саду. Моление о чаше», – раздался голос прямо с небес. В пустом темном соборе он прозвучал торжественно-гулко. – Еще до предательства Иуды и распятия, сын божий молит своего небесного Отца: «Да минует меня чаша сия!..» Он просит избавить его от горькой участи.
– Вы кто? Где? – попятилась и завертелась Землепотрясная Даша.
– Свыше, – ответил гулкий и инфернальный глас.
– Бог… это же точно не ты? – на всякий случай поинтересовалась она.
Ответом был смех.
– И не святой Николай?
Смех прошел по храму раскатом.
– И не Кузьма и Демьян?
Хохот стал неудержимым.
– Кто ты уже, господибожемой?! – раздраженно взрыкнула Чуб.
– Не Господи, а всего лишь его покорный слуга, – с лесов свесилась кудрявая светлая голова. – Вильгельм Александрович Котарбинский. С кем имею честь вести богословскую беседу?.. Не поздновато ли для таких многолюдных собраний?
Они переглянулись, оценивая свое странноватое многолюдие на двоих.
– Он что-то видит, – внезапно осенило Дашу. – Это же Котарбинский, у него даже жена привидение, – произнесла она тихо и прибавила, повышая голос: – Мы к Мише, он просил нас зайти… Не знаете, где он?
– Ах, к Михал Александровичу. Он вышел в соседний трактир за едой. Вам стоит подождать его.
– А это ваша работа? – Даша снова посмотрела на Христа в Гефсиманском саду. – Небесненько! Лично мне – очень и очень!..
– Рад, что она вам приглянулась.
– Выходит, Христос знал свое будущее?
– Несомненно.
– И Врубель тоже видел будущее. Что если Третий Провал показал ему все его будущие страдания? – высказала ужасное предположение Даша.
– Что-что? – переспросил Котарбинский со своих деревянных небес.
– Врубель как Христос в саду…
– Вы тоже слышали эту историю? Прахов все не успокоится…
– Какую историю? О Мишином отце?
– Нет, о Врубеле и Христе.
– Расскажите! Можно к вам подняться?
– А вы не боитесь высоты?
– Высоты? – засмеялась Даша. – Вы, видно, не знаете кто мы. Приходите к нам завтра на выступление в цирк.
По подрагивающим грубо сколоченным лестницам они взобрались под потолок над хорами. Мужчина в широкой синей блузе с мольбертом и кистью в руках встретил их галантным поклоном. Он был еще молод, лет на двадцать моложе, чем в их предыдущую встречу, и как-то изысканно, патриархально красив – со светлыми, слегка вьющимися пшеничными волосами, изящной нежной бородкой и обходительными, обволакивающими тебя мягкой приязнью манерами.
– Так вы те самые небесные mademoiselle, о которых нам рассказывал Михаил Александрович, – одарил он их лучезарной улыбкой. – Счастлив знакомству!
– Взаимно. Я – Коко, а это – Мими, моя младшая сестра. А ваш Иисус очень классный, – еще раз похвалила Даша. – От него как-то спокойно. А вот другие святые здесь… бр-р-р-р!..
Тут, на вышине, освещенной светом нескольких керосиновых ламп, окруженные охрово-золотыми орнаментами грозовые глаза святых, похожие на гнезда будущих молний, стали еще огромней и ближе. И вместе с ними к Чуб словно приблизилась неумолимая расплата – тот самый обещанный Мистрисс ад, о коем она старалась забыть.