Драма 11

– А я, капитан, и не жду от тебя этого, – усмехнулся я. – Есть система. Есть человек. Система остается системой всегда. А вот если человек остается человеком в этой системе, он уже имеет право считаться достойным. Кстати, о системе. Меня интересует ваша мажорка местная. Хозяйка медной горы, та, что психами заведует.

– А, Ядвига Павловна, – кивнул капитан.

– Как так получилось, что она живет тут на широкую ногу и никто даже глазом не ведет?

– Да тут история мутная, Илларион Федорович, – покачал головой капитан. – Ходят слухи, что у нее покровитель в Госдуме сидит. Любовник чи кто… Она тут персона неприкосновенная, обожествленная, можно сказать. Поначалу, как только ее сюда на должность заведующей прислали, народ возмущался. Дескать, тащит и не стесняется… Я пару раз к ней наведывался… Мне потом из Екатеринбурга звонили с намеками разными. Я такие намеки схватываю быстро… Сюда даже ФСБшники приезжали с обыском. Три дня что-то в лечебнице искали.

– Нашли?

– Может, и нашли… А может, и нет. Кто их знает? Им ведь тоже позвонить могут сверху.

– И что, все так и живут? Она жирует у всех на виду, и всем насрать?

– Так мы в России живем или где? – усмехнулся Соловьев. – У наших людей подход такой: сильных – бояться. Слабых – угнетать. Если есть возможность урвать, бери. А если не берешь, возьмут другие, а сам с голой жопой останешься и дураком прослывешь. Да разве у нас одних так?

– Если бы у вас одних…

– Ну, а как быть? С голодухи помирать?

– Не жди от меня ответа, капитан. В таких делах я не советчик. Я лишь наблюдатель, не больше.

– Ну, а вы-то сами почему из России не уедете? – вдруг спросил капитан. – С вашими капиталами-то хоть куда можно.

– Бывал везде уже, – ответил я, глядя в окно. – И побываю еще непременно. Пока же в России решил пожить, дела здесь вроде как появились, работа. А вообще я Париж люблю.

– Париж, – закивал Соловьев. – Старшая моя все мечтает попасть туда… Грезит Парижем этим. Ну и что, правда там красиво?

– Правда, капитан, правда, – кивнул я и усмехнулся.

– Да уж, куда там Париж? Мы даже в Екатеринбург вырваться не смогли, – почесав затылок, проговорил он. – Так и поглотила нас эта деревенская жизнь. Если б заново все начать…

– Заново не получится, – сказал я. – Но начать никогда не поздно.

Мы заехали по пути в продуктовый магазин, капитан набил пакеты провизией, и двинулись дальше. Соловьевский дом располагался по улице Свердлова, почти на окраине. Солнце уже садилось, жители Большой Руки жгли костры, дым от которых заполонял пространство, по дороге бегали курицы, пастухи возвращались с пастбищ, окруженные козами и овцами. Пахло скошенной травой, лавандой. Цикады заводили свою песню.

– Виктор Иванович, я Наталье сегодня сало передал, – выкрикнул смуглый сморщенный мужичонка лет под шестьдесят. Он проходил мимо, погоняя своих коз лозой.

– Спасибо, Сережа, отведаем, – захлопнув дверь машины, ответил капитан. – Как там Нина? Лекарства помогают?

– С божьей помощью. Спасибо вам за все.

– Ну, бывай, Сережа.

– И вам здоровьица.

– Пойдемте, Илларион Федорович, пойдемте, – засеменил в сторону дома Соловьев, прихватив с заднего сидения пакеты с продуктами и свою полицейскую сумку.

Дом у капитана был типичным образцом местного зодчества – небольшой, обшарпанный, обнесенный покосившимся деревянным забором. Крыша из шифера, окна деревянные, во дворе – срач и мрак. Антенна «Триколора», дым из трубы, куча сырых дров у крыльца. И белье. Они вечно сушат свое бесконечное белье на этих веревках. Мелкая гавкливая дворняга встретила нас то ли радостным визгом, то ли остервенелым лаем. Соловьев приветственно потрепал ее за ухом. Собака обоссалась от счастья и обмякла. На крыльцо выбежала девочка лет двенадцати. Пухлая, веснушчатая, с близко расположенными друг к другу глазами, с заплетенными в гульку светлыми волосами. Розовые щеки ее источали деревенское здоровье.

– Папа, привет! – выкрикнула она с порога и обняла Соловьева за пояс. Качнулся пистолет в кобуре на ремне.

– Варька! – прикрикнул капитан и передал девочке пакеты. – Неси давай в дом, пускай мамка накрывает. Скажи, что Илларион Федорович пришел. Давай, быстро!

Варя смерила меня любопытным взглядом, какой обычно присущ людям, в жизни которых мало что происходит, схватила пакеты и нырнула в дом. Мы прошли в сени. Пахло луком и картошкой. Из зала доносилась музыка – что-то вроде «Звезды в небе горят, когда ты рядом со мной. Тебе я повторю сто раз подряд – ты не такой, ты не такой». Я поморщился и разулся, поставив свои итальянские туфли в один ряд с десятком пар самой разной обуви, в основном изрядно потрепанной. Капитанские казенные ботинки небрежно были брошены рядом.

– Наташенька, поди сюда! – выкрикнул капитан с порога.

На зов явилась супруга. Грациозно появившись в проходе, она оперлась плечом о косяк и впилась в меня каким-то хищническим, доселе не встречавшимся в этой глуши взглядом. Это была немолодая особа, ровесница своего мужа, но выглядела Наталья подтянутой и стройной, далеко не на свой возраст. На ней было какое-то домашнее платье, платок, в руках она держала полотенце. Казалось бы, типичная представительница деревенского домостроя. Но с ней что-то было не так. Широкие скулы, аккуратный нос, рослая, пышущая жизнью, она обладала каким-то пронзительным ядовитым взглядом. Соловьев приблизился к ней и поцеловал в губы, удосужившись мимолетного приветственного взгляда.

– Знакомься, зая, это Илларион Федорович, про которого я тебе рассказывал, – указывая на меня, проговорил капитан.

Она нескромно изучила меня, осмотрев с ног до головы, затем как-то небрежно закинула полотенце на плечо и приблизилась. Близко. Настолько, что я ощутил ее запах – вроде не благовония, но отчего-то приятный и манящий.

– Витя мне про вас часто рассказывает, – проговорила Наталья, не отрывая от меня своего взора. – Я вот только одного понять не могу. Почем вы – Федорович?

– Папаша имя Федор носил, чего тут непонятного? – пожал я плечами. – Или у вас в глубинке так не нарекают?

– Я не об этом, – качнула она головой. – Сколько вам лет, скажите? Тридцать?

– Немногим за двадцать.

– Так за какие такие заслуги все вокруг вас по отчеству зовут?

– Наташа… – сквозь зубы процедил Соловьев, краснея. – Не начинай.

– Все в порядке, капитан, – улыбнулся я. – Не будь тираном. Я с большим удовольствием общаюсь с людьми, которые не скрывают своих чувств. Это очень хороший и смелый вопрос, – перевел я взгляд на Наталью. – Как меня называть, решаю не я. Это решаете только вы. Если вы уверены в себе и готовы на это, я буду для вас просто Илларионом. Это дано всем, но не все этим пользуются, предпочитая ставить себя на ступень ниже. Я не против, раз холопское мышление накладывает подобные ограничения. Естественно, данное утверждение не относится к официальной сфере, где принято называть друг друга по имени-отчеству. Я ответил на ваш вопрос?

Она все так же сверлила меня своим странным взглядом, а на лице ее проскальзывала едва заметная хитрая улыбка.

– Пройдемте в дом, Илларион, – наконец ответила она, снова на ее лице проскочила эта едва заметная улыбка. – Ужин остывает.

И мы прошли в дом. Обиталище сие было наполнено уютом, стоило отдать должное хозяйке. Чисто, аккуратно, без вони и плесени. Дом был небольшим – зал, три комнаты, кухня и погреб. Стол был накрыт в зале, куда мы и проследовали. На стене висел ковер – символ благосостояния трудового советского народа. Противоположная стена была увешана иконами и полицейскими грамотами. Что за дивная картина? Небольшой телевизор транслировал новости, в которых ведущий, брызгая ядом, уверял, что Европе осталось совсем недолго до краха, а госдолг США достиг немыслимых размеров.

– Ну и вкуснотища! – проговорил Соловьев, входя в залу и принюхиваясь. – А пахнет-то как! Ну, Наташка! Ну, мастерица! Знакомьтесь, хлопцы! Илларион Федорович Лихачевский. Почтил нас своим присутствием, прошу любить и жаловать, – лица, если их можно так назвать, замерли в непонимании.

Я коротко кивнул. За столом сидели шестеро. Во главе – престарелый сморщенный мужчинка далеко за восемьдесят. Стало быть, капитанский отец. Рядом с ним – потрепанный водкой мужик в помятой футболке и с еще более помятой рожей. Слева – рыжий, выпаленный солнцем крестьянин лет сорока пяти. В рубахе с подкатанными рукавами, мощный, плечистый, лохматый. Только с полей. Далее – его жена. Толстенная бабенка, едва умещающаяся на стуле, с маленькими глазками и недовольным лицом. Следом за ними – деловой мужик комсомольского виду в дешевом сером костюме не по размеру. Лицо отягощено бременем, в глазах суета и тревога. Женщина его – вульгарная особа с ярко-красными губами, химической завивкой на волосах и в зеленом блестящем платье, в котором она, судя по всему, отмечала свои давно ушедшие тридцать лет.

Капитан представил меня публике и усадил за стол – между папаней и собой. Наталья и дочки суетились на кухне, вынося блюда. Звенела посуда, пищала микроволновка, брызгал ядом ведущий из телевизора. Наступило неловкое молчание, крестьяне тушевались, веселье встало на паузу, и я не спешил брать инициативу в свои руки. Барин ждал, потешался.

– Ну, так и что там дальше-то? – вдруг как-то неуверенно проговорил мужик в костюме, обращаясь к толстой жене рыжего, рассказ которой, судя по всему, прервало мое появление. – Ты не досказала, Тань.

– Ну, а что дальше? – пробудилась та. – Козел он, вот и все. Таких начальников поискать еще надо. Я ему говорю: мне отгул нужен позарез. На свадьбу в Малую Руку надо. Дашка в четверг играет, так дешевле, чем в субботу замуж выходить. И так кредит взяла двести тысяч, все места расписаны.

– А он? – вступила в разговор поклонница химических завивок.

– А что он? – прыснула толстуха. – Козел же, говорю. «Надо заявление писать, да за неделю»! Тьфу на такого! Свадьба раз в жизни бывает. А работа эта… Ну ее! Да я бы в лицо ему плюнула и ушла с концами.

– И правда козел, – закивала собеседница. – Что же ты?

– А что я? – развела руками Таня. – Работать буду, что еще делать? Где ж работу у нас найдешь? Приходится терпеть козлов. Дашка обиделась, сказала, что на мое место уже других гостей нашла. А я и подарок уже купила… Вон в «Магните» белье по скидке. Придется сдавать теперь, – и она вздохнула с искренней грустью.

– Слушай, Тань, так Даша твоя уже вроде замужем была, – вступил в диалог алкоголик с запитым лицом.

– Была, – подтвердила баба. – Два раза. Но бог ведь троицу любит!

За столом раздался смех, я улыбнулся. Обстановка начала выравниваться.

– Ну, негоже застолью без рюмки, – разливая самогон, проговорил алкоголик и поглядел на меня как будто с опаской. Соловьев придвинул мне рюмку. Гости старались на меня не смотреть, а если и смотрели, то украдкой, короткими взглядами. Исключением был грузный отец капитана, который не сводил с меня глаз. Он был полностью лыс, в очках, гладко выбрит и весь покрыт морщинами.

– Ну, хлопцы, будем! – провозгласил алкоголик, все выпили. Выпил и я, занюхав самогон малосольным огурцом. Соловьев не соврал – самогон был отменного качества.

– А вы видели, Степаныч участок какой купил себе на Гагарина? – снова началась оживленная беседа.

– Да уж, – закивал рыжий. – Деньги водятся. В стране кризис, а он участки себе покупает. Говорят, будет там очередную теплицу делать. Овощи его хорошо раскупают.

– Да прохиндей он, все это знают, – махнул рукой алкаш. – Это давно еще понятно было. Чего это он не общается ни с кем? На праздники не ходит, в долг не дает! Ну, разве можно так?

– Деловой стал, зазнался, – закивала толстая баба. – И машину купил себе, видели? «Тойоту» новую. Ездит, налюбоваться не может. Моет каждое утро, намывает.

– Сектант, зуб даю, – откусывая котлету, вставил мужик в костюме. – В храм не ходит, не пьет. Я таких знаю, на вид вроде приличный, копни глубже – сантолог!

– Кто? – насупилась химическая завивка.

– Ну, сантолог! Не знаешь, что ли? Секта такая. По «Первому» показывали.

– Свят, свят, – перекрестилась толстая. – Не хватало нам еще тут всяких… И правда сектант. Подумать только, в долг не дает. Это ж надо!

– А вы знаете, что учудил он на той неделе?

– Ну, и что?

– Дочку, говорит, в Европу отправлю учиться! Это мне по секрету одна сказала. Соседка его.

– Да ну! – выкрикнул алкоголик и хлопнул себя по лбу.

Рыжий закачал головой, толстая крестилась.

– В Европу-то? – вставил отец Соловьева. – Да там пидарасы одни, чего там делать девке-то приличной? Она у него не дурная совсем, замуж ее быстрее надо.

– Точно сантолог! – подтвердил мужик в костюме. – Нормальный человек такого своему ребенку не пожелает! Это ж где видано? В Европу русской девке! Ну, предатель! И деньги водятся, значит, откладывает, жидяра поганый. Нет чтоб людям порядочным помогать – вредительством занимается.

– Нет, ну ты-то куда смотришь, Вить? – развел руками отец. – Ну, повлияй на этого дурака! Он же девку сгубит!

– А я что могу сделать? – беспомощно развел руками Соловьев.

– Ну, ты же капитан! Прими меры!

– Да я… – Соловьев затушевался. – Да пускай делает, что хочет! Его жизнь! Мужик зарабатывает, чего вы его деньги считаете?

– Вот из-за таких, как ты, и просрали великую страну, – буркнул старик, ударив по столу кулаком. – Не позорь меня, Витька! Молчал бы лучше!

– Да ну вас! – махнул рукой капитан.

– Вить, ты лучше расскажи, что там у вас творится? – оживился мужик в костюме. – Страшно жить становится.

– Рассказывать пока особо нечего, – капитан наложил в тарелку очередную порцию оливье. – Идем по следам. Илларион Федорович оказывает непосильную помощь следствию.

– Ишь ты! – крякнул старик. – Федорович, Федорович! Чего это стати? Сопляк, куда ни плюнь такие.

– А для тебя он просто Илларион, – появившись из кухни, сказала Наталья. – Ты у нас человек уважаемый. Войну прошел.

– Много чести, – буркнул дед. – Наслышан я об нем.

– Папа, – Соловьев схватил отца за локоть, но тот вырвался.

– Так поведайте, чего народ молвит, – с улыбкой проговорил я.

– Я коль ведать начну, так ты со стыда сгоришь, – огрызнулся отец.

– Я не из стыдливых, рассказывайте.

Наталья с любопытством присела за стол и уставилась на меня.

– Говорят наши, что богатей пожаловал на деревню, – прохрипел старик. – Деньгами сорит, хамит, порядки свои устанавливает. Состояние неизвестно как нажил – вор какой али бандит. Унизительно к людям нашим относится, носом воротит, сопляк. Но самое обидное, что сын мой с этим выскочкой водится. Противно и обидно. Неужели купил он тебя, а?

Старик со злобой поглядел на Соловьева, тот с размаху бросил вилку на пол и подскочил со стула, возвысившись всей своей массой над прародителем.

– Сядь, не позорься, – вякнул старик. Соловьев повиновался. Наталья снова улыбнулась. Гости затихли.

– В такие моменты я ощущаю радость от того, что папка мой давно на том свете, – вставил я.

– Илларион, – тут же среагировала Наталья, не дав вспыхнуть новому пламени, которое разгоралось в старике. – Расскажите о себе. Людям интересно.

– Рассказ может затянуться на неприлично длительное время, не хочу вас утомлять.

– И все же, – настояла она.

– Родился в Петербурге, учился в Париже. Родители померли, есть состояние, журналист.

– И это все? – развела руками Соловьева. – Мне казалось, что у вас куда более насыщенная жизнь. По крайней мере, по словам моего мужа.

– Большинству из моих приключений не место за этим столом, учитывая настрой некоторых личностей, – я покосился на деда, но он, похоже, не понял моего посыла. – А что скажете о себе вы?

– Моя жизнь так вообще не заслуживает отдельной беседы, – засмеялась Наталья. – Домохозяйка. Готовлю, помогаю делать уроки, читаю. Иногда ублажаю мужа, но это редко.

Соловьев стиснул зубы. Я прыснул. Дед погрустнел. Остальные сдерживали смех.

– Заметно, что читаете… – наконец ответил я, сужая участников беседы до двух человек. – И вы явно хотели большего…

– Хотела, кто ж не хотел? Но быстро спустилась на землю, и теперь мои «хотелки» куда приземленнее. Детей поднять, родителям не дать сдохнуть раньше времени. Да и семью в порядке содержать.

– Прямо-таки мечта… – закатил глаза я.

Наталья вздохнула. Соловьев держал ее за руку, вероятно, чтобы не брякнула лишнего.

– Да уж, – кивнула она и, изобразив исчерпанность своего интереса к моей персоне, повернулась к Виктору. – Как прошел рабочий день, дорогой?

– Да так… – капитан почесал затылок и поник, мысленно переносясь из домашнего уюта в атмосферу отчаяния.

– Ой, ну не раскисай давай, зая, – она погладила его по спине. – Бывает всякое, тебе ли привыкать? Найдете вы девочку. Да и с убийством этого… Матвея тоже разберетесь. Ты же у меня самый лучший… Ты всегда находишь выход.

Наталья положила голову ему на плечо. Капитан гладил жену по руке, явно испытывая смешанные чувства – смущение и спокойствие. Расклад в семье для меня становился понятен. Жена – главная. Она и умная, и красивая, и энергичная. Соловьев – пахарь, который только и делает, что тупо выполняет свою работу, принося в дом доход. Папаша – полоумный тиран, довлеющий над сыном. Его все в доме боятся. Все, кроме Натальи, которая, вероятно, нашла к нему свой «умный» подход.

– Я тебя так люблю, – вздохнул капитан, который, казалось, разомлел и на долю секунды забыл, что за столом присутствуют и другие.

– И я тебя люблю, – был ответ жены. Протокольный и сухой.

– А ты когда мне последний раз говорил такое, Толя? – возмутилась толстуха и уперла руки в бока. Рыжий переглянулся с мужиком в костюме, женщина которого также была готова к атаке.

– Последний раз – за день до того, как ты меня по башке сковородкой огрела! – огрызнулся он. Снова раздался хохот.

– Приревновала! – рявкнула та. – Вон Машка-то на чужих мужиков как смотрит. Сама развелась, так теперь в рот другим заглядывает. Юбки короткие носит, расфуфыренная вся ходит. Ее бы в монастырь наш сдать, паскуду этакую.

– Так ее муж вроде бил, – вставил пьяница. – Вот и ушла от него.

– Ну и что? – выпучила глаза толстуха. – Меня, что ли, не бьет? Или тебя, Лариска? Всех нас бьют, когда нажрутся. Так что теперь? Разводиться всякий раз? Такова доля наша бабская. Мужики сильные, а мы – умные.

И она растянулась в улыбке, блеснули золотые зубы, и рыжий слегка приобнял свою суженую за место, где должны быть бока.

– Илларион Федорович, – обратился ко мне мужик в костюме. – А вы, значит, в Париже бывали?

– Доводилось, – кивнул я.

– И на Эйфелевой башне были?

– Был.

Разговор зашел в тупик, и снова наступило молчание.

– Илларион Федорович помог нам сильно продвинуться в расследовании, – вставил вдруг капитан. – Он обладает высоким интеллектом и возможностями, которые приносят пользу этому делу.

– Простите, а вам-то это зачем? – вдруг спросил рыжий. – Вы ведь вроде… человек состоятельный.

– Я – журналист, веду расследование, чтобы сделать фильм, – ответил я. – И смею заметить, что состоятельность – это еще не все, к чему стоит стремиться в жизни.

– Ну, давай, поучи еще тут нас, – буркнул старик, и Соловьев метнул в него обеспокоенный взор. – Видали таких учителей.

– Папа! – процедил Соловьев.

– Илларион, скажите тост, – вдруг вставила Наталья и глянула на меня каким-то диким животным взглядом. Алкоголик быстро разлил самогон по рюмкам.

– Что ж, – я поднялся с места с рюмкой в руках. – Поднимая рюмку этого прекрасного самогона (а он и правда прекрасен, капитан не соврал), я хочу выпить за старческий маразм и непробиваемую глупость. Хочу выпить за зависть, за недалекость, за небрежность. Я хочу выпить за хамство, за желчь, за язвительность! За бедность и грязь, за прозябание и безвыходность! Я пью за глупость и трусость. За так называемую русскую душу. За Россию в целом, за нашу родину. За рванину и быдло! За вас, мои дорогие!

Я опрокинул рюмку, занюхал малосольным огурцом и молча отправился во двор под гробовое молчание. Встал на крыльце, расчехлил портсигар и закурил, любуясь деревенскими пейзажами.

– Жжете вы – тушить мне, – вдруг раздался голос Натальи. Она вышла на крыльцо, поравнялась со мной и закурила сигарету. – Там только и говорят о вас…

– Обо мне всегда говорят, – пожал я плечами.

– Но не всегда в хорошем ключе. Батюшку вот-вот кондрашка хватит.

– Я человек непростой, и это вполне меня устраивает. Если это не устраивает кого-то другого – наплевать. Я не уважаю возраст, потому что это естественный процесс, на результат которого решения, принимаемые человеком, не оказывают никакого влияния. Не уважаю спорные достижения или достижения, к которым у меня нет интереса. Я не уважаю большинство людей – по тем или иным причинам – и не скрываю своего пренебрежения. Не уважаю и тех, кто ждет этого уважения лишь за то, что на их долю выпали какие-то испытания. И уважения к себе от людей подобных я не требую. Таков уж я, и кто-то принимает меня таким. Кто-то негодует. А кому-то вообще плевать. Так же как и мне абсолютно плевать на то, что думают обо мне другие люди. Независимый и богатый человек имеет возможность так размышлять, правда, немногие из богачей это понимают.