Вторая попытка
– Анатолий Карпович, вы допускаете ошибку. Брамфатуров знает не только АК-47, но и оружие нашего потенциального противника. Причем как в теории, так и на практике, что он доказал, разобрав автомат быстрее нормативного времени. Если он и соберет его за то же время, то я как командир, как комсорг класса, как второй секретарь комсомольской организации нашей школы, как член педсовета полагаю, что он будет достоин высшей оценки, и верю и надеюсь, что именно такую оценку вы поставите ему в журнал…
Пока военрук раздумывал над ответом, а класс молча дивился дипломатическим талантам своего командира, Брамфатуров успел, завязав себе глаза собственным шарфом, собрать автомат в исходное положение. В контрастирующей с предшествовавшим шумом тишине грозный лязг и клац оружейных деталей звучал с особой убедительностью.
– Товарищ подполковник, задание выполнено, автомат собран!
Военрук, покачав с чувством головой, склонился над журналом, задумался, обернулся к претенденту на пятерку.
– А скажи-ка мне, Брамфатуров, какое бы ты сам выбрал себе оружие?
– На азах ловите, Анатолий Карпович? – улыбнулся претендент. – Выбор оружия, ежели он возможен, зависит от задачи, которую ставит перед бойцом командир. Это во-первых. Во-вторых от местности – пересеченная или непересеченная. Наконец, от погоды…
Подполковник удовлетворенно кивнул и отбросив всякие сомнения относительно оценки, которую заслуживал отвечающий, щедро нарисовал в журнале две пятерки: за нынешний и за предыдущий уроки…
– И вообще, товарищ подполковник, хотелось бы знать, когда мы, наконец, от теории к практике перейдем? – не унимался разошедшийся знаток вооружений.
– К какой еще практике, Брамфатуров? – лоб военрука в который раз изрезали глубокие горизонтальные морщины. – Воевать, что ли?
– Ну да, разделимся на две группы и перебьем друг дружку по всем правилам военного искусства, – кивнул как о чем-то само собой разумеющемся Владимир. Оглядел притихший в паузе недоумения класс и улыбнулся: – Шутка, господа. Шутка. Причем дурацкая. Я имел в виду другое. Когда мы перейдем к тактике? Пока зима – можно над теорией корпеть, а как потеплеет, то хорошо бы нам в поля, в горы – подтверждать практикой теорию.
– Команды паясничать, Брамфатуров, никто не давал!
– А я и не паясничаю, я дело говорю, Анатолий Карпович. Почему бы нам, например, не изучить в полевых условиях устройство оборонительной позиции и ее защиты? Или организацию днёвки или ночёвки? Ведь это не только интересно, но и полезно. Кто знает, что нас ждет впереди? Надо быть готовым, по возможности, если не ко всему, то ко многому… Вы согласны со мной, товарищ подполковник?
– Категорически не согласен! Категорически!.. А то я не знаю: стоит вам оказаться в поле, как ищи-свищи вас потом по горам…
Класс задумчиво безмолвствовал, словно соображая, нужны ли ему эти военные учения в антисанитарных условиях, или прав военрук – нехрен превращать пикник в тяжелый солдатский труд?
– Вов, – вдруг нарушил молчание Сергей Саргисов по кличке Бойлух (что в переводе значит дылда; когда-то Сергей был самым высоким в классе и, хотя в последние полтора года утратил это преимущество, кличку сохранил).
– Вов, – сказа Бойлух, обычно стеснявшийся публично выделяться из общей массы, – а в скольких войнах ты участвовал?
Он явно не собирался острить. Никто и не засмеялся, даже не улыбнулся, кроме Игоря Деридуха, который улыбался всегда.
– Я? В этой жизни еще ни в одной, а в прошлых… в прошлых во многих… Самая памятная – Московский поход Наполеона…
– А! Значит маршал Мюрат – это был ты?! А я-то голову ломаю, кого мне этот Мюрат напоминает, – неожиданно развеселился Борька Татунц. Вернее, предпринял такую попытку. Довольно, впрочем, нервную.
– Нет, Боря, ты ошибаешься. Если бы я был Мюратом, я бы приложил все силы для того, чтобы уговорить императора остановиться в Витебске и не идти дальше – на Смоленск и Москву – и если бы мне это удалось, мы бы сейчас жили в совершенно другой стране и в другом мире. Но увы, я был простым понтером в инженерных частях генерала Эбле. Погиб при наведении мостов через Березину. Борисовский мост был сожжен и восстановить его не представлялось возможным. Пришлось наводить сразу два моста: один для пехоты, другой для конницы и артиллерии. Работали по пояс в воде, в которой уже плавали льдины… Из той сотни понтеров, которые принимали в этом участие, мало кто выжил. Зато остатки великой армии спаслись вместе с императором…En un mot, vive l’Empereur![4]
И действительно – виват: грянул звонок и класс, словно очнувшись от наваждения, забурлил, загалдел и рванул, не прощаясь, вон из военно-патриотического кабинета. Дисциплина мгновенно упала ниже нуля, устремляясь в беспредел анархии.
Подполковник Крапов, сидя за столом, изучал классный журнал, делая вид, будто происходящее его уже не касается, будто звонок отменил не только субординацию, воинский долг, педагогический такт, но и самую обыкновенную вежливость.
– Господа ученики! – встал в дверях понтер его величества, герой Березины Вальдемар де Брам Ла Фа Турофф. – Сейчас вы похожи не на будущих воинов, мужчин, защитников Отечества, а на сброд зеленых юнцов! Где ваше самолюбие? За что вы так себя не уважаете, ребята?
– Вов, кончай бузить, – попросили его дружелюбно и попытались нежно и ласково оттереть в сторону. – Покурить не успеем…
– Успеем, – не согласился бузотер. – Если не будем толпиться как бараны, обязательно успеем: и покурить, и выпить, и брехней обменяться.
Грант, командуй!
– Чего командовать?
– Ясно чего: строиться и с песней по жизни строевым на выход до ближайшей курилки. Вряд ли какой-нибудь другой класс додумался до нас до этого…
Последний довод попал в цель, в самое яблочко общеклассного тщеславия. Даже команды не потребовалось, хотя она и раздалась: Равняйсь! Смирно! Нале-во! Шагом марш! За-пе-вай!
И худшая, то бишь мужская половина 9-го «а», беспощадно топая по паркету и немилосердно фальшивя, с воплями и присвистом устремилась к ближайшей уборной. Она же – курилка. Пели они, если этот рев по воду и вопли по дрова можно было назвать пением, следующее произведение:
Наша Маша горько плачет,Уронила в речку мячик.Скоро выйдет на свободу ХачикИ тогда получишь ты свой мячик!..И так – почти до дверей мужского туалета на третьем этаже, сопровождаемые возмущенными взглядами отдельных представителей преподавательского состава и недоумевающими – учащегося населения…
– Вов, – обратился к Брамфатурову Рачик по кличке «Купец», угощая сигаретой из красно-белой пачки. У Купца всегда имелось при себе по нескольку самых разных марок сигарет: от зловонной «Примы» до благоуханного «Ахтамара», и в зависимости от того, какой из сигарет угощал (оделял) того или иного страждущего Купец, можно было без труда судить о степени уважения, питаемого им к данному конкретному субъекту. Выше предложенного «Арин-берда» значился только упомянутый «Ахтамар».
– Вов, – значит, сказал Купец, – у вас дома что, автомат есть? Отец принес? Тренируешься?
– Автомата нет. Тренируюсь мысленно: книжки читаю, – хотел было ответить Брамфатуров, но тут ему поднесли огонек спички и он стал прикуривать, прикуривая, прикидывать, прикидывая, вспоминать и, прежде чем разразиться безудержным кашлем, успел вспомнить, что Рачик—Купец совсем не дурак, даром что второгодник, и что, пожалуй, такой ответ его не устроит, и правильно сделает, потому что по книжке навыка обращения с оружием не приобрести. Будь это иначе, регулярные армии оказались бы ненужной роскошью. В самом деле, зачем тратить столько средств и времени для обучения молодых мужчин правилам эффективного уничтожения себе подобных, если той же цели можно достичь с помощью печати и регулярной сдачи несложных экзаменов на предмет усвоения необходимого минимума?..
Все это промелькнуло в голове не дословно, но моментальной догадкой, мгновенным соображением. А дальше начался приступ кашля, согнувший его пополам и сотрясавший добрых полминуты – к вящему недоумению присутствующих. Недоумевать и правда было чему: вроде бы в курении не новичок, и сигарета хорошая, а его вишь как раздирает! Может, дым не в то горло попал? Так ведь дым не хлебная крошка…
– Ёкорный бабай! – наконец сумел выдавить из себя эмоцию Брамфатуров, отделываясь от сигареты и утирая глаза платком. – Как можно курить эту дрянь?! Не табак, а дуст какой-то! Да еще и влажный, мать этих производителей за ногу!.. Ребята, есть у кого-нибудь что-нибудь нормальное: «Кент», «ЭлЭм» или хотя бы «Честерфилд»?
Тягостное, местами обиженное, молчание прервал ироничный голос Вити Ваграмяна:
– Да, сразу видать, Вова, ты не куда-нибудь бежал, а именно в Америку. Теперь ясно – за чем…
Все облегченно рассмеялись, включая незадачливого беглеца и привередливого курильщика.
– А Ерем, видать, бежал в Штаты не за куревом, а за чем-то другим: «Салют» сосет – как младенец соску!..
Ерем отнял от губ сигарету, порозовел, выставил вперед правую ногу и, дрыгая ею в такт своей тирады, обвинил автора реплики в пристрастии к оральному сексу. На что автор лишь незлобиво рассмеялся, причем в реакции своей не остался одинок.
– Ерем бежал не вообще в Америку, а конкретно – в Голливуд, в кино сниматься. Не пропадать же даром его фотогеничности, – ввернул Варданчик-Чудик и немедленно выскочил из туалета, пока Ерем не опомнился и не дал волю своему негодованию, которое он имел дурную привычку выражать не только пустым матерным словом, но и, по мере возможности, – прямым физическим воздействием.
Урок физики
Кабинет физики находился прямо над учительской на том же третьем этаже, что и рассадник военно-прикладного патриотизма. Вертикальное соседство с педагогической кают-компанией обеспечивало относительную тишину на уроках. Даже на переменах шуметь здесь старались в меру. Впрочем, каждый в свою.
Брамфатуров, сколько ему помнилось, всегда и везде располагался, как правило, на последней парте. На физике – у окна. Туда он и сложил свой скарб – пальто, портфель, благие намерения. Вернувшись с перемены, обнаружил, что его место занято какой-то миниатюрной незнакомкой. У девочки были тонкие, несколько нервные черты лица, крупные серые глаза и вьющиеся русые волосы. Сочетание, прямо скажем, недурственное. Однако узенькие плечики, скорее великодушно угадываемая, нежели наличествующая грудь, а также расстояние от спинки парты до упомянутых плечиков указывали на невысокий рост и тщедушную конституцию. Рядом со всем этим восседал на своем законном месте Борька Татунц – обладатель сходных с описанными статей в их мужском воплощении. В общем, идеальная пара…
– Вов, знакомься, это Жанна, новенькая, из Жданова.
– Прошу прощения за невежество моего друга, Бабкена Татунца из Еревана. Мама его конечно учила, что первым представляют джентльмена даме, а никак не наоборот, но он такой у нас рассеянный… Впрочем, все равно – очень приятно познакомиться! Я – Владимир из Тифлиса.
– Тифлиса? – неожиданно грудным голосом выразила легкое недоумение новенькая.
– Из Тбилиси, – несколько раздраженно внес поправку Татунц и, игнорируя знаки препинания, прибавил: – Подумаешь, слегка перепутал!
– Если Жанна из Жданова, то я – из Тифлиса, – стоял на своем Владимир.
– Какая разница?
– Существенная. Но если вы, Жанночка, согласитесь быть из Мариуполя, то я, так и быть, не стану отрицать, что я из Тбилиси.
Девушка неуверенно улыбнулась и взглянула на Борю.
– Соглашайся, пока он добрый, – оглушительным шепотом посоветовал въехавший в тему Татунц.
– Вы не любите Жданова? – задала наводящий невинный провокационный вопрос новенькая.
– Андрей Саныча? – изумился Брамфатуров. – Да я в нем души не чаю! И не я один, весь Питер в нем не только души не чаял, но и много чего еще, помимо души, не ощущал…
– Понятно, – многозначительно протянула девушка, переводя взгляд с одного молодого человека на другого и обратно.
– Да, Вов, – вспомнил Татунц, понижая голос до конфиденциального минимума. – Извини, но ты не мог бы…
– Не только мог бы, но действительно могу, причем прямо сейчас, – перебил Вов. – И это не просто слова, дорогие мои! Я готов подтвердить их конкретными делами. Жанночка, если вы вытяните ваши чудные ножки, а ты, Татунц, уберешь свои копыта из-под парты в проход, то я смогу извлечь мой портфель и гордо удалиться, в смысле – проследовать в изгнание. Клянусь Ждановым под юбку не заглядывать! Даже одним глазком. Точнее, левым – он у меня шибкий…
Бойлух Сергей, сидевший на предпоследней парте в том же ряду и едва не свернувший себе шею в попытке не только подслушать, но и узреть слышимое, запылал лопоухими ушами и повалился грудью на парту, сдавленно рыдая от смеха.
– Здравствуйте, ребята! – поприветствовала вскочивший на ноги класс учительница физики. – Садитесь… Брамфатуров, ты куда?
– Я? Никуда, Эмма Вардановна. Ухожу с дороги, подчиняясь закону третьего лишнего… Уйду-у с дороги, тако-ой закон – третий должен уйти…
Эмма Вардановна взглянула на парту, за которой восседали те самые двое счастливых виновников добровольного изгнания третьего и понимающе улыбнулась.
Тем временем «изгнанник», заметив, что отличница Маша Бодрова сидит за второй партой того же ряда в гордом вынужденном одиночестве, не преминул этим обстоятельством воспользоваться.
– Машенька, разрешите бедному изгнаннику земли родной найти в вашем обществе утешение…
Маша покладисто отодвинулась к окну, однако в полном согласии с противоречивой женской натурой ехидно уточнила, на какое такое утешение рассчитывает несчастный изгнанник.
– О, претензии мои невелики, надежды – невинны: слепое поклонение да нежное обожание, – вот тот мизер, коим готова довольствоваться душа моя…
– Смерть от скромности тебе, Брамфатуров, явно не грозит!
– Умереть от скромности, Эмма Вардановна, немыслимое дело для живущих, потому как настоящие скромники – те, которые действительно могли бы откинуть коньки от скромности, – попросту не рождаются, причем именно из скромности, которая не позволяет им принять деятельное участие в нахрапистом забеге своры сперматозоидов в матку обетованную. Ergo[5] от скромности можно только не родиться, но никак не умереть. Вот и получается, что смерть от скромности есть проявление такой нескромности, какая только возможна среди живущих. Помереть от мании величия или белой горячки было бы куда как скромнее…
Гы-гы-гы – заржали те, кто был осведомлен о скромных проявлениях белой горячки. Прочие понимающе ухмыльнулись.
– И потом, зачем помирать от скромности, если есть такие дивные причины для кончины, как рак, инсульт, несчастный случай, смерть от старости, наконец…
– Или от чахотки, к которой так любит прибегать в своих романах твой любимый Достоевский, – дополнила перечень учительница.
– Все, что надо знать о жизни, есть в книге «Братья Карамазовы»…
– Кто это сказал? Ты?
– Боже упаси, Эмма Вардановна! Это не я, это Курт Воннегут, автор «Бойни № 5»…
– Слышала, но не читала, – призналась физичка.
– Рекомендую. Не пожалеете…
– Сомневаюсь, Брамфатуров. Если он выдает такие перлы о Достоевском…
– Так ведь он не к нам адресуется, Эмма Вардановна, а к своим американским читателям. Скажи он что-либо подобное об «Обломове» вашего любимого Гончарова, его бы все пятьдесят штатов на смех подняли. Ибо с американской точки зрения, у Ильи Ильича, кроме лени, научиться нечему. А только лень они бы в этом романе и увидели. Прочее им было бы недоступно. Тогда как у Достоевского, который официально ставил занимательность выше художественности, никто из героев сиднем не сидит, все в движении, в душевной смуте, в деловой заботе, проповедуют, прожектерствуют, скандалят…
– И все это натянуто, суетливо, многословно, безвкусно и нудно…
– Встречный вопрос, Эмма Вардановна: это вы или Набоков?
– Объяснись, не поняла…
– Я имею в виду авторство высказанной вами оценки болезненного гения нашей классики.
– Ну, разумеется, я! – воскликнула физичка, но тут же спохватилась, заинтересовалась, сбавила тон. – А что, Набоков тоже не был в восторге от Достоевского?
– Почему «не был»? Он и сейчас в своем Монтре от него не в восторге. Мокрого места от бедняги не оставил. Особенно этого сноба коробит от сцены, в которой Раскольников и Соня Мармеладова читают главу из Евангелия от Иоанна о воскресении Лазаря. Он считает эту сцену низкопробным литературным трюком. В ней нет ни художественно оправданной связи, ни художественной соразмерности, поскольку преступление Раскольникова описано во всех гнусных подробностях, и автор приводит множество различных его объяснений. Тогда как сцены, в которых Соня занимается своим ремеслом, совершенно отсутствуют. То есть читатель имеет дело с типичным штампом. Он должен верить автору на слово. Между тем настоящий художник никогда не опустится до того, чтобы ему верили на слово…
– По-моему, очень даже убедительно!
– А, по-моему, не очень. Набоков углубился непосредственно в тему, а ведь есть еще и периметр. При желании в этом сравнении блудницы с убийцей можно различить иную связь. Контекстуальную, например. Или подтекстуальную. Ведь ни Соня, ни Раскольников не являются теми, кем они автором заявлены. Равным образом это относится к «вечной книге», то есть к Библии, которая вовсе не вечная… Эпизод с мнимым воскрешением мнимого Лазаря это только подтверждает. Все дело в вере: Соня верит, что она проститутка, Раскольников – что он убийца, Христос – что он Сын Божий, автор – что он написал замечательный роман, читатель – что он читает шедевр мировой литературы. И так далее. Иначе говоря, сближая «убийцу и блудницу» Достоевский вольно или невольно опровергает эти определения. Можно изменить фокус оптики анализа: если Раскольников и убил, то сделал это невольно, точнее, подневольно. Если Соня и сделалась проституткой, то исключительно в силу неблагоприятных обстоятельств, самое неблагоприятное из которых, – святая воля ее создателя – автора романа. Далее неизбежно придем к методу «остранения» от Шкловского… Можно возразить Набокову и прямо «по существу». Христианский Бог простил не только блудницу, но и убийцу, или, по крайней мере, обещал прощение, если тот раскается. Причем сделал это уже будучи на кресте… Впрочем, существует более простое и внятное оправдание нашего «жестокого таланта». Цензура, общественное мнение и собственные моральные убеждения не позволили автору дать соразмерное описание «падения» Сони, то есть сцену плотского греха, сопоставимую со сценой убийства. Отсюда – крен, антихудожественная связь и прочие преступления против высокого искусства литературы, за которые его беспощадно критиковали современники и упрекают потомки. Так, например, Тургенев назвал Достоевского прыщом на носу русской литературы, за что и удостоился чести быть выведенным в «Бесах» в образе Кармазинова. Плеханов ставил ему в вину, что каждый угнетенный в его романах обязательно хоть немного сумасшедший. Андрей Белый издевательски восхищался силой Федора Михайловича, благодаря которой он смог вынести до конца бремя собственного безвкусия. Набоков же выразился еще категоричнее: «Обратное превращение Бедлама в Вифлеем, – вот вам Достоевский».
– Постой, ты хочешь сказать, что читал Набокова?
– Обижаете, Эмма Вардановна! Набоков, Борхес и Беккет – мои литературные наставники от словесности двадцатого века. Вы можете, конечно, возразить: а как же Джеймс Джойс? И я вам отвечу: Джойс, безусловно, превосходный писатель, но нарочитой усложненностью своих текстов он нарушает баланс между чтением как трудом и чтением как удовольствием. Особенно он перебарщивает с этим в «Поминках по Финнегану»… Кстати, Эмма Вардановна, – перебил Брамфатуров сам себя, – обратите внимание на нашего будущего медалиста. Он же руку себе вывихнет, до того ему не терпится ученым физическим словом с вами поделиться…
– А если он литературным словом хочет со мной поделиться? Может, он тоже Набокова читал…
– Ну что вы, Эмма Вардановна! Набоков не входит в учебную программу, следовательно, абсолютно бесполезен в деле соискания академических отличий, правда Седрак? – И Брамфатуров, не давая раскрыть рта вскочившему Асатуряну, замолвил за него словечко: – Урок он выучил, Эмма Вардановна. Пятерку хочет. Зря учил, что ли… Хоть бы один разочек хватило совести у этого Седрака попроситься отвечать, не выучив урока!
– Не выучив? – вздрогнул отличник. – Зачем?
– А затем, чтобы пострадать и очиститься!
– Ты неправ, Владимир, – вступилась за будущего медалиста учительница. – От чего ему очищаться? Вот побриться ему действительно не помешало бы…
Улыбки юношей, чьи подбородки еще не познали губительного воздействия бритвы, одобрили последнее замечание педагога.
– Как от чего? Разумеется, от скверны академического превосходства над ближними.
– Правильно Вова говорит, – поддержал Брамфатурова Купец из задних, естественно, рядов. – Пусть хоть один раз двойку схватит, тогда мы его зауважаем. А то, как автомат: пять, пять, пять. Сколько можно!
– Между прочим, – ткнула Маша Вову в тощий бок острым локотком, – я тоже отличница.
– «Ик» и «ца», – разные вещи, Машенька, – интимным шепотом, но просветительским тоном объяснил Брамфатуров. – Девушке не пристало плохо учиться. Более того, чем женственнее девушка, тем выше у нее оценки. Покажи мне хотя бы одну симпатичную двоечницу, если не веришь…
Бодрова обернулась к классу и задумчиво его оглядела.
– Можно, Эмма Вардановна? – гнул свою линию Асатурян, сгорая от нетерпения поскорее выложить весь выученный урок.
– Эмма Вардановна, да поставьте вы ему его несчастную пятерку, пусть успокоится. Что такого он может поведать вам о физике, чего бы вы не знали?
Класс с подлинным энтузиазмом воспринял это предложение. С задних парт даже раздались решительные требования – «пятерку Седраку Асатуряну», интонационно очень напоминавшие «Свободу Юрию Деточкину!» из известного фильма.
– А ты, Брамфатуров, можешь чего-нибудь такого мне поведать?
– Чего бы вы не знали? О физике? Конечно, нет!
– А о чем можешь?
– О литературе, о философии, об истории, о футболе, о любви, о жизни и смерти. Кажись, всё…
– Да, негусто, – вздохнули в классе.
– Действительно, не Бог весть, – улыбнулась физичка. – Но даже на этот скудный перечень у нас, боюсь, не хватит времени. Поэтому, давай-ка, Брамфатуров, поведай нам все, что знаешь о физике.
– Как? Вообще всё? То есть всё-всё-всеё, Эмма Вардановна?
– Именно. Не думаю, что это займет больше двух-трех минут, – подтвердила учительница под общее одобрение класса свою педагогическую просьбу. Причем Седрак под шумок одобрения изловчился незаметно показать Брамфатурову язык.
– Выйти к доске или обойдемся без официоза?
– Лучше с ним.
– Ладно. Только учтите, Эмма Вардановна, мысли человека стоящего, сидящего и лежащего ощутимо рознятся.
– Учту. Начнем с тех, которые приходят тебе в голову, когда ты стоишь…
– А закончим возлежанием? Интересно, на чем?
– Брамфатуров, не дерзи, – посоветовала физичка.
– В смысле – дерзай? То есть выйди, встань лицом к аудитории и взгляни в честные глаза одноклассников бесстыжими гляделками невежды? Выхожу глядеть, ребята, срочно придавайте вашим взорам честное выражение. Кто не успеет, я не виноват…
И он действительно вышел, встал, вгляделся и как бы в скобках, как бы между прочим осведомился:
– А что мы сейчас по физике проходим?
Это очень смахивало на банальную школярскую клоунаду. И какая-нибудь другая учительница на месте Эммы Вардановны потеряла бы на этом терпение и, выставив «неуд», отправила б клоуна восвояси. Но Эмма Вардановна была не обычной учительницей, педагогических институтов не кончала, учительствовать стала по велению хреновых обстоятельств; по профессии же была физиком, о чем свидетельствовало и место ее проживания: физический городок близ Института физики имени Алиханяна. К тому же к обоим братьям Брамфатуровым питала слабость. Однажды, перед долгими летними каникулами даже посоветовала своему классу прочитать за лето хотя бы «Братьев Брамфатуровых»… то есть, тьфу ты, «Братьев Карамазовых», конечно… Возможно, именно эта роковая оговорка и положила начало пересмотру ее отношения к Достоевскому…
– Вообще-то мы динамику проходим, Брамфатуров. Но пусть тебя это не смущает. Твое задание шире: что имеешь в голове о физике, то и выкладывай. А мы оценим…
– По двухбалльной системе, – мстительно вставил Седрак и, услышав безошибочную реакцию класса на острое словцо, потупился, зарумянившись от неведомого дотоле удовольствия.
– Про динамику я, кажется, тоже что-то помню, – неуверенно молвил отвечающий.
– Отрадно слышать это «тоже». Обнадеживает. Если ты, конечно, не путаешь динамику с тбилисским «Динамо».
Как говорится, гы-гы-гы, в смысле, ха-ха-ха изо всех глоток. Столь редко проявляющееся остроумие учителей нуждается в поощрении, желательно – шумном.