10000 лет до нашей эры. Книга 2

Не встреть я Асгейрра и огненного мага на песчаной тропе или окажись брюнеткой – моя участь была бы иной. Вот почему женщины, которым посчастливилось родиться блондинками, стремились участвовать в Ритуале Матери. Даже возможная смерть на арене не страшила их.

Если их выбирали, они становились избранницами Сыновей Бога. Это значило спать только с одним мужчиной, получать какие угодно украшения, хорошо питаться, красиво одеваться и даже иметь в подчинении рабов. Жизнь обычной древней женщины была далека от всего этого. Так же далека, как и мы с Анкхаратом теперь.

– Помогли зерна? – спросила я Эйкинэ.

Эйкинэ коснулась висков тонкими ухоженными пальчиками. Я с сожалением покосилась на свои огрубевшие руки. Господи, мне бы крепкие строительные перчатки, я бы годовой план перевыполнила за три дня!

– Лучше, чем было, – отозвалась она, – но еще болит. Я привыкла. После ритуала отречения я стала острее чувствовать перемены в настроениях стихий. Сейчас еще ничего; вначале, сразу после ритуала, было намного хуже. Какое-то время я жила в сплошной темноте, тишине и не делала никаких резких движений, пока боль не унялась.

Снова успела позабыть, что ее одежду с робами огненных жрецов роднил лишь цвет. Зурия тоже одевалась в багрянец, но это был скорее плотный халат, никак не платье с глубоким вырезом на груди и вдоль бедер.

– Почему ты отреклась от дара?

– Никто не отрекается добровольно, – улыбнулась бывшая жрица. – Это жрецы Храма решают.

Я не знала, могу ли спрашивать о том, чем она прогневала жрецов. Мы не были близкими подругами. Но, чтобы сделать кое-какие выводы, хватило и ее озорного взгляда, который красноречиво говорил, что такая, как Эйкинэ, только рада нарушить пару-тройку законов и правил, если это принесет ей хоть каплю удовольствия. Зурия была исполнительной, молчаливой и терпеливой, и, если правила касты огненных жрецов предписывали ей брак с другим жрецом, чтобы произвести потомство, она принимала эти правила с должным смирением. Эйкинэ вряд ли смогла бы.

– А как происходит ритуал отречения? Это… не больно?

– Потом больно, а пока над тобой читают молитву – нет. Поначалу просто не веришь, что кому-то по силам отобрать у тебя врожденный дар. Пока они читают молитву, ничего не происходит. А вот потом… ты ведь тоже чувствуешь пламя, не так ли? Тогда ты должна понять. Это как внезапно ослепнуть, уже будучи взрослым. Ты знаешь, что мир прекрасен, помнишь краски и свет, но отныне живешь в кромешной темноте. Я чувствую лишь отголоски сильной стихии, помню ее жар, но не могу больше приказывать ей.

Эйкинэ кинула в рот еще одну горошину.

– Расскажу в следующий раз. Тебе ведь надо еще поспать сегодня. А пока держи, – она протянула сверток. – Собственно, для этого я и пришла.

Я спешно развернула кожаный конверт. От одного взгляда на янтарный квадрат с сотами рот наполнился слюной.

Сразу вспомнился рассказ Анкхарата о женщинах из Домов Наслаждений, которые завуалированно соглашались на отношения с мужчинами, предлагая отведать меда с Солнечного острова.

– Это тот самый мед?

– Ого, – хохотнула Эйкинэ, – с далеких берегов, а об этой традиции знаешь. Ты ведь не была в Домах Наслаждений?

Я рассмеялась.

– Анкхарат рассказывал мне о Солнечном меде.

– Невероятно! Впрочем, чего удивляться… Он всегда отличался от других мужчин Нуатла.

– Это не то, что мне хотелось бы услышать от хозяйки Дома Наслаждений.

– Это точно, – рассмеялась она.

Урожай пушистых стручков наконец был собран. Поля опустели. Следующим утром после молитвы нам впервые не пришлось никуда идти.

Я собиралась спокойно позавтракать. Обычно утром мы наспех грызли приготовленные с вечера, уже остывшие лепешки. Одна из них и была в моей руке сейчас, и я подумала, а что, если подогреть ее? Может быть, это как-то улучшит ее вкусовые качества?

Занимаясь костром, я обнаружила среди пепла с десяток обуглившихся зерен. Сходство с известными в моем мире зернами было поразительным. Так у меня и появилась эта идея. Возможно, сумасшедшая идея, но почему бы не скрасить неожиданный выходной?

Я отыскала в пепле все сгоревшие зерна и отложила в раковину, которая обычно заменяла мне чашку. Запасы стручков для растопки у меня закончились, так что я сходила за новыми, но на этот раз тщательно выбирала только те, в которых еще оставались зерна. Потом собрала хвороста и отыскала подходящий камень для жаровни. Одолжила у женщин, которые занимались лепешками, каменную ступку и пестик.

Теперь можно было приступить к задуманному.

Сначала я разожгла огонь. В сильном пламени я не нуждалась, так что он едва-едва занялся. Потребовалось время, чтобы низкий и плоский, как сковорода, камень, придвинутый вплотную в углям, равномерно прогрелся.

Я в это время занималась зернами. Процент брака оказался удручающе высок, как будто я одна старалась не пропускать ни единого зернышка, а другие работали, спустя рукава. С другой стороны, если бы они выкладывались так же, как я, вряд ли бы у меня появилось столько зерен для экспериментов.

Топлива в костер я больше не подкидывала, и, когда закончила перебирать недобросовестно очищенные стручки, в нем уже тлели угли. Я разложила на камне лепешку и стала периодически переворачивать, чтобы она равномерно прогрелась. Пригоршню бобов закопала в угли. Они тут же задорно затрещали. Ни дать, ни взять – попкорн эпохи неолита.

Другую порцию выложила на горячий камень возле лепешки. Вскоре хлебец уже пришлось переворачивать палочками: тесто обжигало пальцы.

Помогая себе ракушкой, я собрала бобы из костра в каменную ступку и принялась толочь их пестиком. Запах появился тут же. К слову сказать, не самый приятный запах, но я все равно надеялась на чудо. Добавила к ним зерна, сожжённые вчера незадолго до прихода Эйкинэ, и продолжила перемалывать бобы в темную труху.

Потом сняла лепешку с камня, переложила ее на широкий лист папоротника. Больших плоских раковин, заменяющих тарелки у меня не было. Обычно мы ели на ходу.

Ополоснув ту ракушку, которой, как лопаткой, копалась в пепле, я набрала свежей воды. Пару глотков, не больше. Туда и высыпала сначала немного полученного порошка, а после, перемешав его веточкой, добавила еще. Ну а вдруг вкус получится недостаточно насыщенным?

Разумеется, всплыли все неперемолотые кусочки бобов и кожуры, но я решила не обращать на них внимания. Лепешка источала головокружительный аромат, нужно было спешить, пока не остыла. Я примостила раковину возле углей, и вода быстро закипела. Теперь нужно было аккуратно снять раковину с огня, чтобы жидкость не выкипела и не расплескалась. Выручили кожаные ленты сборщицы. Прошлой ночью после того, как работа была окончена, как и всегда, я сначала выстирала и высушила их. Они были моей единственной защитой, и ею никак нельзя было пренебрегать.

Я оставила раковину остывать на голой земле. Развернула вчерашний подарок Эйкинэ – мёда оставалось мало, но я порадовалась, что сдержалась вчера и не съела все, что она мне принесла. Украсила горячую лепешку сотой. И после стольких приготовлений наконец откусила кусочек.

Я даже зажмурилась от удовольствия.

Нет, тесто не стало мягким. До круассана лепешке было, как до луны. Но мед и тепло сделали свое дело, и теперь она больше не напоминала пресный сухарь.

Настал черед черноземного варева.

Раковина уже остыла, ее можно было держать в руках, не обжигаясь. Я сделала аккуратный глоток.

Скажу честно, это было ужасно. Напиток был горьким и кислым одновременно, и с бобами я все-таки переборщила. Вкус был невероятно насыщенным, а само варево густым, как кисель. Но я все-таки приготовила первый доисторический эспрессо.

Прошел почти год с тех пор, как я пила в последний раз нормальный кофе. Не исключено, что даже эспрессо из пятизвездочного мишленовского ресторана показался бы мне сейчас редкой гадостью. Просто потому, что я отвыкла от этого вкуса.

Второй глоток пошел уже лучше. К третьему я поняла, что буду экспериментировать еще – со степенью обжарки, количеством воды и смеси, но не остановлюсь.

Я доела лепешку, запивая ее крохотными глотками ядрёного эспрессо эпохи неолита.

До чего приятно было ощутить знакомое сочетание вкуса – сладости и горечи одновременно! Если бы в прошлой своей жизни я курила, то, наверное, сейчас вместо этого сушила бы всевозможные листья, пробуя их на вкус. Привычные ритуалы делают человека счастливым. Пусть и ненадолго.

Я вспомнила, какая тишина воцарялась на кухне после того, как родители делали по глотку утреннего кофе. Первым тишину всегда прерывал папа – истинный кофеман. «Вот теперь действительно доброе утро», – говорил он, и мама всегда улыбалась.

Как давно я не видела их! И вряд ли увижу вновь…

Одинаково ли тянулось для нас время, и прошел ли в их мире такой же год, как и здесь, в Нуатле? Как поступили они, когда нашли мой Швинн на парковке, а после рюкзак на берегу моря? Выводы о моем самоубийстве напрашивались сами собой. Как они пережили это и поверили ли?.. Я сделала последний глоток, в раковине осталась вязкая кашица. Проглотила остатки лепешки и облизала мёд с пальцев.

А после ноги сами понесли меня к океану.

Я знала выход. Давно знала.

Зурия подсказала мне его, когда рассказывала о природе стихийной магии и о том, как когда-то она была неделима для жителей Нуатла. Если я могла общаться с огнем, то, может, у меня получится поговорить и с водой?

Вода была иной стихией, сильно отличающейся от пламени. Мягкой, текучей, умиротворяющей. Именно поэтому океану удалось успокоить меня в тот раз после ритуала.

Конечно, нельзя было забывать о жрецах Океана, которые служили Асгейрру в Сердце Мира. Точно так же, как и жрецы Огня, они могли ощутить мое обращение к стихии, но что с того? Они и так знали, где я. Их интересовал только Анкхарат и тот факт, что я могу попытаться отыскать его при помощи стихии.

Океан был немым свидетелем тысячелетней истории человечества. Он мог рассказать лучше любых книг историю ушедших под воду земель. Читая мифы, мы видели под водой целый мир. А для древних людей «миром» был именно Нуатл с его столицей, прозванной Сердцем Мира.

Я шагнула в воду. Серые волны скользнули по моим лодыжкам. Я привыкла к холоду. Если спишь в ворохе соломы на голой земле, не может быть иначе.

Знаю, тебе о многом предстоит рассказать мне… Но прежде покажи мне родителей. Покажи тот берег, на котором остались рюкзак и открытая бутылка вина. Кроссовки, наверное, успело занести песком. Их откопали?

«Зачем разуваться, если собираешься топиться?» На этот вопрос нет ответа. Как и на тот, как можно уйти из жизни, когда куплены билеты и вещи собраны для переезда. «Она собиралась во Францию».

Я слышу голос.

Мама.

Окаменевший, ломкий голос, не верящий в происходящее. Другие голоса задают ей вопросы.

Папа говорит: «Хватит». Это не тот жизнерадостный голос, это не то действительно доброе утро. С тех пор, как на городской парковке найден брошенный велосипед, а на пляже мои вещи, ни одно утро не бывает для них добрым.

«Она собиралась оставить остров и никогда сюда не возвращаться, – говорит мама. – Зачем ей было оставаться навсегда в этом море, на этом берегу?»

Это разумный довод, мама, но его не слышат.

«Вашей дочери прописали антидепрессанты. Она регулярно принимала их?»

Ответ в опустевшей квартире с собранными чемоданами по центру – на кухонном столе баночка, купленная по рецепту. В ней полным-полном таблеток.

Раз не пила, а рецепт был выписан, то все ясно.

Мой голос – это шепот прибоя, и мама оборачивается к морю. Она смотрит на море так внимательно, словно ждет, что я сейчас выплыву обратно. Что все это лишь шутка. Розыгрыш. Ошибка.

Я маню ее к океану, хочу, чтобы она коснулась воды. Тогда я смогу подарить ей капельку того спокойствия, которое способна дарить стихия.

Мама идет по песку, медленно, завороженно, как очарованная колдуньей принцесса. Слишком медленно.

Ее окликает папа. Он катит перед собой мой «Швинн» с облупленной краской на раме. Мама останавливается. В шаге от воды.

Мама!

Поздно, папа обнимает ее и уводит от океана. Он не хочет рисковать.

«Выпьем кофе», – говорит он.

Океан шелестит прибоем, разлетаются искрами недовольные волны. Мама еще вернется на этот берег. Я знаю. И я буду ее ждать.

А пока… я решаюсь на невозможное, решаюсь попросить у воды показать Питера и Хлою. Какими океан и этот берег запомнили их.

Я слышу, как Питер рассказывает о древних наскальных рисунках. Он сидит на песке и сосредоточенно разводит в каменной ступке ярко-красную краску, подливая океанической воды. Это особая смесь из красной глины, золы и жира. Питер погружает в краску ладонь и касается камня. На нем остается ярко-красный отпечаток.

Питер пускается в рассуждения о древних художниках, которые оставили десяток отпечатков своих рук в пещере во Франции. Он говорит о знаменитой сцене охоты и изображенных на потолках бизонах, лошадях. Когда ты смотришь на эти рисунки, говорит он, создается полное впечатление, что животные бегут по потолку. Они были невероятными художниками, Майя, попробуй и ты, нарисуй что-нибудь одними только руками…

Волна вдруг вытолкнула меня из воспоминаний, накрыла с головой. Течение протащило по гальке.

Мои ладони были красными, но не от краски. Я расцарапала их о камни.

Пляж превратился в болото. На поверхности океана росли волны, и они ярились, заливая берег.

Я, конечно, решила, что это последствия моего общения со стихией, и не сразу поняла, что это не так. Громыхая, как сорвавшаяся с горы телега, высокая волна пронеслась по океану, и на всей скорости влетела в деревья на берегу, справа от меня. Захрустели под напором воды стволы. Орали запутавшиеся в ветвях птицы, которые остались живы к этому моменту.

Страх перед могуществом стихии парализовал меня, пригвоздил к месту, и я не сразу побежала прочь. Вместе со мной течение устремилось вглубь острова. Холодная морская вода бурлила и пенилась, подхватывая трофеи на своем пути: ветки, листья, молодые тонкие деревца. Кожаная одежда набухла и разом потяжелела.

Хотя лагерь был сравнительно недалеко, обратная дорога заняла куда больше времени. А еще я чуть не промахнулась и не пробежала мимо. Наши плетеные дома не были рассчитаны на девятый вал. Те, что плохо держались, просто смыло в лес, другие шалаши были затоплены по самую крышу. Я добралась до лагеря, когда и лагеря-то уже не было.

Безмолвные сестры не растерялись и спасли то, что ценили больше всего – бобы. Те самые бобы, что мы собирали столько времени, а я пустила на эксперименты по сотворению кофе.

Женщины поднимали высоко над головами кожаные узлы, из прорех в которых нет-нет, да высыпались крошечные зернышки. Они несли их в больших раковинах, плетеных корзинах, в узлах из шкур, одним словом, в чем угодно. Мне даже стало стыдно, что я спасала собственную жизнь, а не урожай. Но обо мне подумали за меня. И тут же вручили корзинку. Пришлось прижать ее к груди, чтобы дно не касалось воды, уровень которой уже достигал бедер.

Корзина мешала обзору и это еще мягко говоря. До того, как она оказалась в моих руках, я упрямо глядела под ноги, хотя ни ног, ни дна давно было не разглядеть. А с корзиной на руках я почувствовала себя ослепшей.

Остальные шли, точно зная, куда следует эвакуироваться в случае потопа, так что понемногу я успокоилась и просто двигалась за ними. Идти след в след, как по снегу, в воде, конечно, не получалось, но я старалась.

Вдали темнела единственная на острове гора, куда и стекались все жители.

Сначала что-то коснулось моей ноги – холодное, скользкое и явно живое. Уже одного этого было достаточно, чтобы умереть от разрыва сердца. Но я лишь сдавлено вскрикнула и побежала вперед. Зерна выпрыгивали из моей корзины, как живые.

Усеянная белыми горошинами вода забурлила.

– Стой! – крикнула мне Старшая сестра.

Ага. Я бы остановилась, обязательно остановилась, если бы рыбы не стали выпрыгивать из воды. Толщиной в две моих руки, с разинутыми ртами, в которых – ну конечно! – сверкали клыки.

Одна из них ударила по корзине хвостом. Я едва удержала ее в руках. Чье-то упругое гибкое тело скользнуло вдоль моих бедер, а затем рыбина, выпрыгнув из воды, все-таки выбила из моих рук корзину. Волны стали белыми от зерен.

Рыбами как будто овладело безумие, а я словно оказалась в центре котла с кипящей ухой. Они прыгали, брызгались, клянусь, пищали и даже дрались между собой.

Я бежала оттуда, не помня себя от страха.

В этот миг далеко в небе прокричал орел. Этот звук я могла различить среди тысячи других.