Калечина-Малечина

Глава третья

Половинку дня Катя не могла найти себе места, передвигалась по квартире и ждала вечера. Хныкала, тёрла по щекам горячую воду, потом стало противно от слёз и скучно плакать. Бралась за домашку, но все столбики шатались и разваливались, не желая складываться, вычитаться и тем более делиться. Катя поглощала холодные макароны, отрывала их слипшиеся тельца друг от друга и заедала сыром. Делала взглядом шажочки вместе с часовой стрелкой. Укладывалась спать, но зимнее солнце нагло лезло в глаза. Включала телевизор, но не могла понять, что там творится. Сидела на мягком подлокотнике кресла в родительской комнате и сучила ногами один час двадцать три минуты, пока у неё не заскрипели колени.

Катя хотела подтолкнуть время, чтобы оно быстрее катилось до вечера, чтобы перестать чувствовать ужас надвигающегося. Она давно заметила, что ожидание плохого ещё мучительней и растянутей, чем само плохое. А предвкушение хорошего – радостней и длиннее, чем само хорошее.

Было понятно, что сегодня страшен был не кол, занозой засевший в Катином дневнике рядом с кровавым объяснением, что она «до сих пор не знает, что стихи записываются в столбик», а Ларин покалеченный телефон. Катя клянчила такой когда-то у мамы, и та честно ответила, что он стоит полторы или две папиных зарплаты.

– Ты сама хоть что-то заработала в жизни?! – это Катя уже слушала папу у себя в голове.

Не заработала, потому что Катя – невыросшая и не каталась на электричке каждое утро в гулливерский город. Катя не знала, как думать про работу. С одной стороны, работа казалась хорошей. Когда Катя что-то просила маму – например, велосипед, – папа отвечал, что Катя сама на него заработает, когда вырастет. Это означало, что на работе давали деньги, на которые можно было и велосипед, телевизор, тёплые зимние сапоги, свой компьютер, даже квартиру. Особенно Кате нравилось, что работа отвлекала от работающего других людей. Говоришь «я на работе», и никто не заставит тебя жевать протёртые яблоки или делить в столбик. С другой стороны, работа воровала радость и силы. Катя видела, какими непригодными для жизни родители возвращались из гулливерского города.

Вероника Евгеньевна ещё в первом классе принялась на уроке расспрашивать невыросших по очереди, кем трудятся их родители. Дети отвечали бойко-гордо за папу, за маму. Только Катя сказала, что не знает. Невыросшие рассмеялись, а классная выдала, что, видимо, они у Кати шпионы. Хор вдарил смехом. Но Катя и правда не знала. Мама часто меняла работы, по мнению папы, от того, что у неё не хватало образования. Когда Катя спрашивала папу, кем он работает, папа отвечал, что говорить Кате бесполезно, потому что она всё равно не поймёт.

Самой Кате не представлялось, кем она хочет стать, когда вырастет. Когда любопытные выросшие пытали её вопросом, она лишь мычала и мялась. Тогда выросшие (Катя не понимала, почему они такие настойчивые) интересовались её хобби. Что она любит поделывать в свободное от школы время? Катя знала наизусть все Ларины хобби: читать книжки, ходить на бальные танцы, печь с мамой пироги, изучать английский, французский, немецкие языки, шить на себя и кукол. Малознакомому выросшему Катя скармливала какое-нибудь Ларино несложное хобби, например, печь пироги. Если выросший хотел узнать подробности, Катя выдавала ему то, что сама наблюдала у Лары на кухне: как они с Алиной Алексеевной замешивают тесто (три яйца, стакан сахара, стакан муки, щепотка соды, растворённой лимоном, чайная ложка корицы) и подносят тазик с тестом к окну, чтобы оно напиталось солнечными лучами и пирог стал ещё вкуснее. Выросший млел от такого, Катя давно замечала, что взрослые обожают фиготятину. Катина мама всегда была слишком усталой, чтобы печь. На выходных она убирала квартиру, гладила постиранную одежду, спала, а потом играла в компьютер и смотрела вместе с папой телевизор, потому что ничего другого не хотела уже делать.

Катю отдавали в кружки, но там ей вращаться не нравилось. Они занимали послешкольное время, в которое можно было отдыхать от людей. Катя однажды пыталась объяснить Ларе, что не может находиться в многочеловеческих пространствах: сразу сбегают силы, роняются мысли, а в голове больно стучит. Лара сказала, что Катя, наверное, не человек, потому что люди созданы для того, чтобы существовать вместе. Катя решила об этом не думать, а в кружках выкручивалась так: в английском, когда приходила её очередь читать текст, – молчала, на лёгкой атлетике, когда надо было разминаться или бежать, – стояла или медленно передвигала ноги, в музыкальную школу её и так не взяли – она не достала до ноты. После переговоров мамы с преподавателями папа сказал: «Не надо её никуда отдавать, она нас только позорит». С тех пор Катя навсегда вырвалась из кружков. Она догадывалась, что это пока единственная её победа.

Катя любила лепить, но в художественную школу проситься стеснялась, а пластилин в доме запретила ещё бабушка. Но без кружков у неё были свои любимые занятия. Она могла бы рассказать выросшему, что обожает:

1) лежать ночью на спине и смотреть, как на потолке, чуть освещённом коридорным светом, разводы от соседских заливов сливаются в города, горы, деревья, рыб, людей с головами животных, фигуры голых людей, изогнутые лестницы и сросшиеся сапоги;

2) стоять на кухне у окна, смотреть на облитый солнцем город и наблюдать, как время от времени из дыма заводской трубы высовывается гигантская остроносая змея, сползает наполовину по кирпичной покатой стене и хватает пастью мимоидущих людей и собак;

3) заходить в свой двор и поднимать голову на древний акведук, который образовывался на месте трансформаторной будки, автостоянки и всей детской площадки;

4) в дни без акведука, пересекая детскую площадку, останавливаться и давать дорогу ржавой лазалке, которая самоуверенно скачет мимо и фырчит;

5) выходить на пятом или шестом этаже, и карабкаться пешком по лестнице, убегая от кашляющей собаки с лысой человеческой головой, и всегда успевать захлопнуть металлическую дверь перед самым её носом.

Про все эти свои любимые дела Катя могла порассказывать выросшему, но разве всё это можно было выдать за хобби?

Катя опомнилась. За окном, оказывается, уже выключили свет. Ей вдруг ужасно захотелось, чтобы время, наоборот, потянулось и окончательный вечер совсем не наступил. Она знала, что остановить его невозможно, он летел на неё, уродливый, злой, зубастый и противно родной. В коридоре заковырялся ключ, потом дверь выдохнула и впустила маму. Катя осторожно вышла ей навстречу. Мама обычная послерабочая – уставшая, бледная, помятая в электричке телами других выросших. Катя сразу поняла по маминому лицу, что про Ларин пострадавший телефон она ничего не знает. Может, Алина Алексеевна решила пождать до вечера и позвонить на домашний.

– Привет, ты чего на сообщения не отвечаешь? – это спросила мама.

– Телефон в другой комнате забыла, – это ответила Катя и отправилась его искать.

Мама сняла дублёнку, шарф и шапку в коридоре, помыла лицо и руки в ванной и, покачиваясь, пошла на кухню готовить. Катя поняла, что давно уже не видела и не слышала своего телефона. От этого стало даже радостно, потому что невыросшие в школе часто потешались над ней из-за этих пятнашек. Если телефон исчез, может быть, родители купят ей тогда новый и бескнопочный. Катя честно осмотрела все подозреваемые места: рюкзак, стол в её комнате, её кровать, кресло в родительской комнате… Отправилась на кухню.

– Катя, зачем ты это сделала? – тихим голосом спросила мама.

Катино сердце сжалось в кулак и принялось дубасить окружающие органы. Мама стояла к ней спиной перед открытым навесным шкафом.

– Я-а-а-а… – это протянула Катя.

Мама повернулась строгим лицом. Катя аккуратно вытянула шею, подошла к шкафу и увидела что-то удивительное. Стеклянные мамины банки с крупами и прочими рассыпчатыми штуками будто помешались. В ёмкость с рисом была досыпана соль, в ёмкость с гречкой – сахар, в ёмкости с манкой желтел горох. На всех банках плотно сидели крышки, а на полке не валялось ни одной горошинки, рисинки, маночки и ничего такого другого.

– Это не я, – сразу и честно ответила Катя.

– А кто, Пушкин? – спросила мама с такой интонацией, которая означала, что у неё не осталось сил на то, чтобы ругаться.

Пушкина Катя ненавидела сегодня почти так же, как Сомова. Это Пушкин записал историю про тучу как на уроке математики – в столбик, – и поэтому Катя получила кол.

Мама вытащила все банки с полки и принялась медленно пересыпать их содержимое в изначальные ёмкости. Катя протянула руки, чтобы помочь. Мама не смотрела на неё. Сразу захотелось хныкать от обиды. Столько плохого плюс такая неправда. Катя точно помнила, что ела сегодня холодные макароны, но крупы не мешала. Она ушла в свою комнату. В глазах копились слёзы. Стены шатались от стоячей воды, а обойные цветы выпирали из стен и падали на пол. Катя замахнулась на один из них, чихнула и вдруг поняла, что у неё есть шанс сделать так, чтобы настоящий вечер наступил ещё позже.

– Мам, я пойду покатаюсь с горки! – это Катя, уже одетая в пуховик, заявила на пороге кухни.

– Телефон не забудь, – бесцветно ответила мама с мёртвыми рыбинами в руках.

– А он не заряжен! Я недолго! – И Катя выбежала во двор.

На улице Катя занялась растягиванием времени. Она каталась с горки не одна, а поочерёдно с другими тремя невыросшими людьми чуть её младше. Они перекидывались смешками и передавали из варежки в перчатку пластиковую доску для катания. Катя каталась на попе, подкладывая под неё пуховик. Железная горка росла высоко в черноту, съезжалось с неё долго и весело.

Свет горел на кухне, где мама делала ужин, окно родительской комнаты темнело, значит, папы ещё не было. Каждый день Катя клала дневник на стол в своей комнате. Так они условились, чтобы папа не тратил своё время на выколупывание его из рюкзака.

Ещё одна пачка невыросших людей играла без коньков в хоккей на замёрзшем асфальте. Они хохотали и перешвыривались плохими словами. Когда одно из таких шайбой долетало до горочных, девочка в синем дутом комбинезоне строго замирала. На безопасном расстоянии от хоккеистов, на затоптанном снеге, похожем на пломбир с шоколадной стружкой, стоял крупный снеговик и качал ветками-протезами. Двое выросших на противоложных сторонах двора гуляли с собаками: один с колли, другой с незаметной в снегу таксой.

У подножия горки появился выросший человек в джинсах и длинном чёрном пальто.

– Катенька! – это он произнёс в сторону горки.

Катя оглянулась, выпуская удивлённые столбы пара изо рта.

– Папа! – это радостно крикнула ему девочка в комбинезоне и скатилась с горки прямо к нему в руки.

Все горочные, кроме Кати, попрощались с Катенькой. Они остались кататься втроём. Катя, девочка в шапке с медвежьими ушами и шмыгающий носом мальчик. Каждый раз перед спуском, перед тем как толкнуться и полететь вниз, мальчик этот производил особенно значительный шмыг. У Кати замёрз низ, она хотела попросить у горочных пластиковую доску, но боялась. Колли сцепилась с бродячим псом. Их лай стукался о дома и, словно по стенкам колодца, карабкался в чёрное небо. Там отреагировали и включили снег.

– Ты идёшь или нет? – это спросила девочка с медвежьими ушами примёрзшую к лестнице Катю.

А мимо шёл папа, как обычно, очень быстро. Ноги его казались палками, которые он привычно втыкал в землю. Папа не заметил Катю и скрипнул подъездной дверью. Катя быстро забралась наверх. Холод отступил от неё, она забыла, что хотела попросить доску. Катя скатилась и зажёгся свет в комнате родителей.

Шмыгающего мальчика забрал седой выросший, девочка с ушами ушла сама. Катя осталась с горкой наедине. Свет вспыхнул в её комнате. Катя оттягивала наступление своего вечера и продолжала скатываться. Хоккеисты по одному исчезали с накатанной площадки и оттого делались всё тише. Катя скатывалась. Собак и их выросших людей тоже не было. Два хоккеиста перекидывали друг другу шайбу, а потом вдруг исчезли одним мигом. Катя осталась одна в тихом пустом дворе и продолжала скатываться. Снеговик смотрел на неё пустыми глазницами.

– Катя, Катя, иди домой! – это мама выглянула из подъездной двери в набросившейся на халат дублёнке.

Катя скатилась и похрустела к дому по новому снегу. Вместе с ней в подъезд зашли двое выросших. У лифта ждала мама с бумажками из почтового ящика. Мама не любила ящик, потому что там часто были квитанции и реклама. Вчетвером они зашли в кабину. Мама открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала. Молодые выросшие обнялись, очевидно, очень замёрзли, как и Катя. Она тоже хотела обнять маму, но передумала. Неясно было, позвонила Алина Алексеевна про Ларин телефон или нет. Парень из выросших жил с Катей и её родителями в одной лестничной клетке, поэтому они вчетвером добрались до самого верху.

– Раздевайся и иди кушать, а то остыло, – это сказала мама в коридоре.

Катя замёрзшими пальцами стянула пуховик. Из комнаты с телевизором появился папа, зацепил Катю за локоть и притащил в её комнату. На столе лежал позорный, раскрытый на новом коле дневник.

– Это что такое?! – это спросил папа, как будто он правда не понимал, что это.

– Пускай сначала поест, – это сказала мама в комнату, и папа, как обычно, не посмотрел на неё.

«Неужели не позвонила?» – радостно подумала Катя.

Дальше всё было как обычно. Катя сидела за столом, а папа вдалбливал, что стихи пишутся в столбик. Катя хотела попроситься в туалет, а потом передумала и написала восемь четверостиший под папину диктовку. В паре мест только сомневалась, прыгать на другую строчку или нет. Когда папа увидел её тетрадь, он затрясся и закричал, что никогда не видел столько ошибок на одной странице. Катя ответила, что задание ведь было на то, как начинать с правильной строчки.

– Ты что, умственно отсталая? – спросил папа.

Катя задумалась, что ему ответить. На крик пришла мама.

– Пусть поест.

Она принесла рыбу с рисом, протянула Кате. Папа ударил по тарелке ровно тем же движением, каким Катя ударила по Лариному телефону. Катя катится-колошматится, Катя катится-колошматится. Мама молча принесла совок и тряпку и убрала пол. Катя сбегала в туалет. Папа увидел в дневнике домашнее задание по математике. Захотел проверить его. Катя так много думала про Ларин телефон, что даже забыла про уроки. Папа принял решение, что они сделают математику вместе. Дальше он так громко разжёвывал математические столбики, что цифры, суммы, вычитания, деления, умножения слышали люди из соседних квартир и даже через две. От папиной громкости и собственной усталости в Катиных глазах и ушах все разжёванные примеры сливались в липкую кашу. Веки у невыросшей тоже липли друг к другу. Папины объяснения давно звучали для неё колыбельной. Катя по-воробьиному клюнула носом. Папа стукнул стол. Катя проснулась. Папа говорил про деление. Его слова на чуть-чуть сделались чёткими, но потом снова размякли и поплыли вдаль от Кати. Чем громче он кричал, тем дальше Катя пряталась в сон. Она ничего не могла с собой поделать и снова клюнула воздух. Папа бросил учебник на пол, сказал, что Катя его позорит, и ушёл досматривать телевизор.

Катя поела ещё одну подогретую мамой порцию еды и помылась, стоя под горячими водяными лучами. Мама вялым роботом быстро расчесала и заплела Катины мокрые волосы прямо в ванной. Катя так устала, что было совсем не больно.

– Мам, давай косынку, – это Катя вспомнила про запутывание.

– Ты же не любишь… – это устало удивилась мама.

– Вдруг простужусь мокрая.

– Ну хоть с волосами баловаться не будешь.

Мама сняла оставшийся от бабушки застиранный платок с крючка и набросила его на Катю. Та нагнула голову и самостоятельно обвязала хвосты платка два раза вокруг своей шеи. Мама обеспокоенными руками чуть ослабила узел. Бабушка не носила этот платок, но всегда ловила в него Катину голову после мытья. Фен бабушка считала электрическим губителем волос. Платок прибивал мокрые волосы к щекам и шее, пряди скользкими шупальцами душили всю ночь напролёт, поэтому Катя ненавидела так ходить или спать.

– Телефон… – это вспомнила мама.

Катя вздрогнула.

– …нашла? – договорила мама.

Катя почти весело пожала пижамными плечами.

– Ты правда его потеряла?.. Мы папе пока не скажем. У него сейчас плохо на работе, – мама закрепила Катин крысиный хвостик.

Потолковые пятна от заливов водили хороводы. Мокрые щупальца волос душили, но Катя почти не замечала их. Она лежала в кровати и улыбалась оттого, что Алина Алексеевна так и не позвонила, и оттого, что эти день и вечер завершились и не придут больше.

Глава четвёртая

Тяжёлые шаги и громкие крики ковыряли Катины уши. Папа хлопнул железной дверью. В коридоре остались только лёгкие мамины шаги, они перешуршивались туда-сюда быстрее обычного. Катя открыла глаза и удивилась, что звуки из их квартиры, а потолок – из другой, потому что заливные пятна – чужие. Её должны быть такие: одно большое овальное прямо над головой, чуть левее – вытянутое горизонтальным орнаментом, правее – натёкшее худой изогнутой пирамидой. Очень удобные для лепки красивых городов, тел и зверей. А здесь были какие-то горошины, и всё. Катя подумала про другое и поднесла руку к своей голове, осторожно засунула ладонь под ослабший платок выше лба и отдёрнула руку, как ужаленная. Приподнялась на руках и увидала свои голые ступни на подушке. За ногами почему-то громоздились не стол-батарея-подоконник-окно, а высокий шкаф и полустеклянная дверь с ползущим через его слабую половину светом. Мир был перевёрнутый!

Нет, это Катя была перевёрнутая. По шуршанию шагов она поняла, что мама идёт к ней. Катя перекатилась головой на подушку, затянула хвосты платка, солдатиком вытянула руки вдоль тела. Мама зашла в комнату и включила свет.

– Ты не видела мой шарф? – это мама подошла к Катиной кровати и спросила.

Катя помотала головой.

– Да что ж такое. И телефона точно нигде нет?!

Катя снова помотала головой.

– Бермудская квартира. Давай я на Ларин телефон эсэмэс напишу. А ты мне ответишь.

– Не надо! – это закричала Катя, вскочила с кровати и шлёпнула на пол голые ноги.

Мама удивилась.

– Лара… она тоже телефон потеряла!

– Ничего себе, такие деньги! Разве можно такие дорогие вещи вам покупать… Давай снимем, а то ты как червяк, – это мама потянула руки к Катиной голове.

– Не! Я потом! – Катя снова рухнула на кровать и затащила невод одеяла до спрятанных ушей.

– Позвони мне тогда из учительской после первого урока. И как придёшь – с домашнего. И вставай, а то проспишь, – теперь мама поцеловала Катину щёку и быстро пошагала одеваться.

Катя выбежала за ней в коридор. Ей до боли – с ног до головы – хотелось остаться дома. Она попыталась выдавить из своего горла то, что она хочет остаться до вечера в тёплой квартире, совсем без людей, Лары, Вероники Евгеньевны, Сомова, подсомовцев, всяких других выросших и невыросших, дорогого телефона, который можно разбить. Мама обвязалась старым папиным клетчатым шарфом поверх дублёнки, махнула Кате перчаткой и ушла мёрзнуть. И Катя поняла, что тоже должна идти.

Она сняла платок. В зеркале торчало штук десять толстеньких колтунов, которые сожрали все волосы, сделав их в два раза короче. Катя долго рычала и боролась с колтунами. Только четыре из них сдались расчёске. Невыросшая принесла ножницы, срезала двух пузатых, но тут увидела, что вместе с ними исчезают целые пряди, а в волосах образуются дыры. Катя кое-как заплела косу. На поиски телефона и даже завтрак времени не осталось. Она принялась кормить рюкзак учебниками, тетрадями, ручками, стукачом-дневником, заглянула в расписание уроков на стене и окаменела. Труды. Сегодня были труды. Неделю назад на трудах задавали довязать варежки, а у Кати выпало это из памяти. Катя катится-колошматится, Катя катится-колошматится. Её передернуло от ужаса.

В школу Катя летела по темноте вдоль длиннющего, как поезд, забора. Из-под закрытых ржавых ворот вдруг выскочила помятая грязная собака и кинулась за ней. Псина неслась и лаяла, Катя бежала и плакала. Слёзы бросались на снег и, кажется, замерзали до своего падения. Собаке стало скучно или она поймала носом новый важный запах – и отстала. А Катя добежала до самого светофора и решила, что если сейчас же не зажжётся зелёный, то она повернётся домой и пойдёт туда по бессобачьей, в обход, дороге: не мимо забора, а мимо большого старого дома. Светофор открыл зелёный глаз только через две минуты. Ноги уже принялся грызть мороз. Но Катя не повернулась, а перешла дорогу по грязной зебре к реденькому парку и побежала сквозь него в школу.

Три минуты оставалось до звонка, а Катя вбегала в калитку. Двор уже был пустой, но за квадратной колонной она заметила курящих Сомова и Панкратова. Катя запрыгнула в класс, зацепив самый хвостик оглушающего звонка. Вероника Евгеньевна открыла рот, чтобы пульнуть в неё замечание, но тут же замолчала, потому что в класс спокойно, по-выросшему степенно вошли Сомов и Панкратов.

Катя отдышалась и обнаружила рядом голый стул и пустую половину парты. Лара исчезла. Катя секунду надеялась, что она сегодня решила остаться дома и ей, как всегда, позволили, но впереди справа зажелтел знакомый затылок над назойливо прямой спиной. Лара пересела к Вике Ивановой за первую парту на место отличника Носова. Тот переместился к славному невыросшему Антонову, которого даже Катя считала совсем хорошим. Сопарточник Антонова болел уже четыре дня.

Обида стала надуваться в Кате и проступать сквозь щёки. Телефон телефоном, но пересаживаться из-за него на другую парту – совсем нечестно. Кате захотелось плакать и немного драться.

Вероника Евгеньевна тем временем загадочно заулыбалась, забликовала круглыми щеками. Катя, да и все остальные готовы были поклясться, что это означает что-то опасное. Так и вышло. Учительница взяла в руки свою красную тетрадку, подкралась к доске и написала справа «Вариант 1», а потом слева «Вариант 2». Класс произвёл фейерверк вздохов. Началась контрольная по математике.

Катя так переживала по поводу Лариного ухода, что равнодушно восприняла эту новую муку. В заданиях выросли вчерашние столбики. Катя поняла, что столбики построились вокруг забором, чтобы не дать ей вырваться во что-нибудь хорошее. Она пыталась вспомнить папины объяснения, тужилась воссоздать балаканье Вероники Евгеньевны, пробовала сочинить ответ сама. Пять-плюс-пять-равно-десять-равно-десять, десять-переносим-в-следующий-ряд, десять-плюс-два-плюс-два… Она раскидала таким образом столбики сложения. Потом вычитания. Умножение принялось запихивать в ум космические цифры, но тут все столбики принялись рушиться и падать, потому что Катя увидела, как Лара принцессово поднялась и отнесла тетрадь с готовой контрольной учительнице. Та церемониально качнула головой, почти поклонилась. Отличник Носов доставил классной свою тетрадь ещё четырнадцать минут назад и теперь разбирал темы будущих уроков в учебнике. Носов делал так всю свою школьную жизнь, поэтому никто давно не обращал на это внимания.

Классные часы сообщали, что до конца урока оказалось восемь минут. Сердце затряслось, в затылке забил барабан. В столбняке Катя смотрела на останки цифр и математических знаков и пыталась понять, как всё построить заново. Это была новая катастрофа. Но постепенно Катю принялось поглаживать радостное чувство освобождения, всегда добавляющееся к чему-то плохому. Отчаяние откатилось, несколько примеров, которые она ещё не успела помучить, снова выросли в столбики и стали различимы в тетради. Сердце забилось весело, голова прекратила катать внутри шаровую молнию. Катя заулыбалась. Вероника Евгеньевна, заметив это, забеспокоилась, специально подошла, заглянула Кате за плечо и успокоилась обратно – ни одного правильного ответа в сделанном она не рассмотрела.

А Катя распрямилась, взяла ручку и прямо набело решила несколько примеров на языке других столбиков, которому её тоже учили:

Катя отдала тетрадь собирающей контрольную дань Веронике Евгеньевне. Классная подошла к проигрывателю, сарделечными пальцами скормила диск и шмякнула на кнопку. Заиграл вальс. На площадку перед доской вышли топтаться несколько пар девочек. В том числе Лара с Викой Ивановой. Кате было почти всё равно. Вероника Евгеньевна следила за танцующими и сытно кивала головой в такт. Катя вспомнила, что нужно позвонить маме, но это означало идти в учительскую сквозь толпу невыросших, разговаривать с выросшими и просить. Она решила на следующей перемене сходить позвонить и сходить в туалет или сходить в туалет, а потом позвонить. Вальс убаюкивал её, страшно невыспавшуюся. Катя обняла разрисованную поверхность парты и разместила на левом локте голову с колтунами и петухами. Те улеглись, сонно распределившись по хозяйкиному черепу. Катя закрыла глаза.