Последнее он бросает уже Эверу, расплываясь в своей традиционной улыбке – широкой, демонстрирующей все четыре клыка. Я едва замечаю это, сразу падаю в бирюзу приоткрывшихся, а в следующий миг распахнувшихся глаз. Быстро подаюсь ближе. Хватаю Эвера за плечи, прежде чем он повторил бы мою недавнюю выходку – смахнул бы Скорфуса на пол, словно предмет, выбивающийся из обстановки. Впрочем, это обнадеживает. Раз предмет для Эвера посторонний, значит, он помнит, как комната выглядеть должна.
– Тсс, – шиплю я, поймав его заметавшийся взгляд. – Эвер… Эвер, это я.
Несколько секунд он глядит на меня, оцепенев, а потом открывает рот. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает;
Эвер облизывает их и морщится: сухие, обветренные. Наверняка он хочет пить. Я скорее хватаю с пола предусмотрительно приготовленный кувшин с водой. Немного боюсь, что мне бросят его в голову, но все-таки протягиваю со словами:
– Да, да, я понимаю, все плохо. И непонятно. Но пожалуйста, давай поговорим, если ты можешь.
Он не перестает рассматривать меня, и постепенно происходит то, что я запомнила с детства, – его взгляд замедляется. Эвер делает глубокий, долгий вдох, покорно берет кувшин, пробует присесть и откидывает со лба волосы. Они не отросли, запоздало подмечаю я. Как и ногти, и щетина на подбородке, вообще ничего нет. Его тело было словно… мумифицировано, или как там называют свои похоронные практики игаптяне. От этого осознания жутко, оно делает еще неоспоримее факт моего преступления. Лучше в этих мыслях не задерживаться.
– Ты можешь? – повторяю я, про себя благодаря Скорфуса за то, что заткнулся и ничего не портит. – Эвер… – Я тоже облизываю губы. – Как же я рада тебя видеть.
Это правда, что бы там ни было, – да. Я давно не смотрела в его глаза, я забыла о легком сиянии, которое скорее чувствовала, чем видела, когда он находился рядом. Зато я отлично помнила боль, на несколько месяцев поселившуюся в ребрах после моего преступления. Помнила холод, который окутывал меня день за днем и ночь за ночью. Помнила, что делали со мной чудовища в снах – своими щупальцами, членами, длинными шипастыми языками. Они словно пытались объяснить мне, через что прошел когда-то Эвер, такой же маленький и беззащитный, как я, и наказывали меня за то, что я обрекла его, уже взрослого, на новые страдания. А мама смеялась. Мама всегда смеялась и пророчила мне судьбу прадеда.
От моих последних слов его голова слабо дергается, немного воды проливается на грудь. Эвер поднимает глаза, а потом плавно, нетвердо, но с привычной аккуратностью ставит кувшин на тумбу рядом со Скорфусом. Тот провожает движение ленивым взглядом, лижет свою левую лапу. А затем нагло взмывает к потолку со словами:
– Ну все, я пока пошел. Вам есть что обсудить. Велю потихоньку подавать завтрак.
Прежде чем я остановила бы его, он черной молнией пикирует в открытое окно и сворачивает влево. Последним, как всегда, скрывается из виду пушистый кончик хвоста. Выдохнув, я в который раз тру веки: поспать успела часа четыре, маловато после трудного путешествия. В Подземье я все-таки провела трое суток: полдня искала дорогу, полдня пыталась поладить с местными, два дня выслеживала… Эвера. За все это время подремала я один раз: было некогда, холодно да и тревожно, то от гулкого воя в ушах, то от ощущения пристальных взглядов сразу из всех уголков неуютной темноты.
Эвер все смотрит на меня. Его руки беспокойно двигаются: он пытается сложить их в замок, но правая, отекшая, плохо слушается. Он опускает на нее взгляд. По лицу пробегает судорога, и это не судорога боли. Глаза снова расширяются. Там проступает страх.
– Ты узнаешь меня? – Я предпринимаю новую попытку. – Там, внизу, мне показалось, что все-таки да.
– Внизу, – первое слово, которое он произносит: повторяет хрипло и бесцветно.
– Что ты помнишь? – спрашиваю, чувствуя, что и мой голос с каждым слогом становится сдавленнее. Откуда-то уверенность: ответ сильно мне не понравится.
Эвер снова поднимает пустые глаза. Вдыхает коротко, рвано, точно все еще привыкает к этому воздуху. Полузабытому воздуху.
– Все, – наконец глухо бросает он, горбится и закрывает руками лицо. Сил подтянуть колени к груди у него, похоже, пока нет.
Он не плачет – только бежит по телу мелкая, как колебание морской пены, дрожь. Ветер все еще играет с волосами, словно дергает их, и я подумываю закрыть окно. С другой стороны, тогда Скорфус потом будет в него ломиться, а то и разобьет со всей дури – это он умеет и любит, его фамильярскую особу везде должны пропускать беспрепятственно. К тому же мало ли, как Эвер отреагирует на мои резкие движения… Впрочем, все это – только попытки отвлечься, защититься. От этого слова – «все», смысл которого я понимаю без всяких пояснений.
«Я помню, как убил “детей героев”».
«Я помню, как ты убила меня».
«Я помню, как превратился в чудовище».
«Я помню, как убивал снова и снова, тех, кого даже не знал. Четыре года подряд».
«Я помню, как ты за мной пришла и чуть не задушила».
– Эвер, – хрипло окликаю я. Это стоит огромного усилия. – Эвер, я…
Он падает назад на подушку, так и не отняв рук от лица. Я цепенею.
– Мне… мне жаль.
Я сама понимаю, как это нелепо прозвучало, сама готова взять слова назад. Но он просто не реагирует, только пальцы сжимаются крепче, точно Эвер вот-вот начнет вырывать себе волосы или царапать лицо. От этого отчаяния – бессильного, бездвижного, немого – все хуже. Я думала, он вскочит, думала, будет кричать или сразу кинется на меня. Но он ослаблен и придавлен. Придавлен всем тем, что, похоже, только сейчас начинает осознавать в полной мере.
Наше воссоединение начинается ровно так, как я и боялась.
Когда Скорфус вывел меня на подземцев, я объяснила, кого ищу, и поняла, во что этот кто-то превратился. Правда отдалась знакомой болью в ребрах: я ведь до последнего надеялась, что найду Эвера призраком, или пленником, ну или жителем этой странной общины – Скорфус ставил на один из таких вариантов. Впрочем, теперь я осознала: он намекал и на худшее, пытался меня подготовить. «Подземье – не совсем материальный мир, – объяснял он. – Там действует волшебство, не похожее на наше, более древнее, мощное и в то же время простое. Но природа у них одна, прорывается она непредсказуемо, поэтому ты и облажалась так, как облажалась, а не просто угробила этого гасителя. Ты сказала ему исчезнуть – тебя услышали, портал открылся. Вот только в Подземье нельзя просто провалиться. Оно либо выпивает тебя, либо меняет до неузнаваемости. Помнишь бога-отшельника, Идуса, ушедшего в какое-то Темное Место от сияния и правил Святой Горы? По некоторым легендам, он убрался именно сюда, а когда его жена Сэрпо решила спуститься к нему, он уже был огромным полуразумным нетопырем. И сама она такой стала, не смогла сопротивляться, когда наелась гранатов из Подземного сада. Даже боги здесь…»
…Слабы. Что могло случиться с испуганным, раненым человеком, от которого отвернулся…
Нет, я не имею права на слово «друг». Но Эвер мне доверял и всегда занимал мою сторону. А я даже его не выслушала.
Заключая сделку, подземцы подтвердили нам простую вещь: Монстр неуправляем. Да, он проникает к ним в разум, но сам разума будто лишен. Тупая, огромная, вечно жаждущая крови тварь. Прячется в темных углах; если нет человеческих жертв, может сожрать ящерицу или летучую мышь. Странно, что передвигается на двух ногах. Странно, что одна рука железная. Странно, что он почти всегда выбирает жертв, которые и так чем-то ослаблены – недавней утратой близкого, сложными делами, ссорой с любимыми. Видимо, это было последнее человеческое, что осталось от Эвера. Проницательность. И давняя боль.
– Ты понимаешь, что с тобой произошло? – пересилив себя, спрашиваю я.
Я не знаю, какое именно «произошло» имею в виду. Скорее всего, предпоследнее: когда он перевоплотился и, ведомый чужим, иномирным голодом, начал убивать. Но он понимает меня иначе, так, как и должен. Медленно убирает руки от лица. Снова на меня смотрит. И слабо кивает.
– Да. Я понимаю, что ты на меня напала, и я упал в полную темноту, где не мог дышать.
Сглатываю. Я очень хочу, чтобы Скорфус был со мной. Чтобы был хоть кто-то, за кем я могла бы спрятаться.
– Потом, почти сразу, что-то… – продолжает Эвер подрагивающим голосом, – проросло во мне, как эта пещерная дрянь растет на потолке. Моя душа оказалась в… – он опять облизывает губы, – подобии ледяного саркофага, опишу это так: было холодно и больно, управлять телом не получалось, думать тоже. – Он кидает взгляд на свои руки, подергивает пальцами, точно проверяя, слушаются ли они теперь. – Я только наблюдал, как то, что от меня осталось, носится по незнакомым катакомбам и убивает живущих там маленьких людей. А иногда больших. Иногда – животных и фамильяров. – У него все же получается сцепить пальцы в замок, и костяшки белеют. – Не знаю, сколько это длилось, счет времени я потерял. Единственное, что я знаю точно: все, – я уже едва выдерживаю его взгляд, он жжется и блестит, – из-за тебя, Орфо. Это каким-то образом сделала ты. Верно ведь?
Он замолкает – и, оттого что он все еще не пытается кинуться, не кричит, не проклинает и не плачет, мне очень плохо. Запоздало я понимаю, почему это так ранит: ощущение, будто он… боится? В неподвижных глазах страха больше нет, но все тело словно струна. Неужели он ждет, что я сделаю это снова? Отправлю его назад? Наблюдает он за мной именно так: как за опасным животным, которое пока не вонзило зубы ему в горло только по туманной случайности.
– Да. – Все равно нет других слов, нет смысла изворачиваться, я давлю в зародыше даже оправдание «Я же была малышкой», которым утешал меня Скорфус. – Да, это сделала я, но не намеренно. Я… я не знаю, как это произошло, и я не хотела. Правда.
Из последних сил смотрю на его лицо, ища хоть какой-то отклик. Какой угодно, пусть это будет гнев; благодаря гневу я окончательно удостоверюсь, что Эвер ожил. Пока он живым не кажется, точнее, все ощущается так, будто часть его чувств так и осталась подо льдом подземного волшебства. Или Монстр забрал их, умирая под когтями Скорфуса. И уже не вернет.
– Сколько… прошло времени? – прокашлявшись, спрашивает Эвер. Он так и не ответил на мое «не хотела», и я его понимаю. Само то, что он обратился ко мне не с упреком, а с вопросом, дает надежду. Я отвечаю как можно быстрее:
– Четыре года, Эвер. Примерно так.
Он все так же заторможенно, точно везде встречая препятствия, обводит взглядом помещение. Белую лепнину на потолке и стенах. Мебель из легкого резного орешника. Шкаф с книгами, шкаф с одеждой, кнут и меч, спокойно висящие на креплениях в углу. Белую шкуру на полу, виолы на подоконнике. Они сильно разрослись за это время.
– Ничего… – он снова кашляет, так сильно, что приходится приложить ко рту ладонь, и быстро сжимает ее в кулак, – не поменялось.
Это не вопрос, он говорит в пустоту.
– Лин, – выдыхаю имя, хотя все внутри сжимается сильнее. – Он не велел ничего трогать. Не знаю почему. И папа поддержал. Здесь все было заперто.
– Все?.. – Он не сводит глаз с виол.
– Их поливала я. – Впервые выдержка подводит, глаза все-таки приходится отвести. – Эвер, мы чувствовали ужасную вину. Особенно я, да, но и он, кажется, тоже.
– Как он? – Эвер спрашивает все так же равнодушно. Но на несколько мгновений замирает, услышав:
– Его больше нет, умер зимой. Мор.
