– Даже так. – Читаю это по его губам и ловлю непонятную эмоцию, снова слишком похожую на горечь, чтобы внутри все не перевернулось десять раз.
– Ну… попытался. Я ведь умирала без тебя, Эвер. И даже ничего не имела против смерти.
Он опять обращает блеснувшие глаза на меня. Кажется, я вот-вот услышу нечто гневное и вполне справедливое вроде «Ты не знаешь, что такое умирать». Но, похоже, он устал от этого разговора, он просто не хочет пока больше думать, насколько я честна. И я могу его понять. В конце концов он лишь шепчет:
– Что ж. Я рад, что ты не умерла.
В горле пересыхает. Я хватаю кувшин, тащу его к губам, делаю несколько жадных глотков, все это время крепко-крепко жмурясь: и потому что не могу смотреть на Эвера, и потому что должна хотя бы ненадолго спрятать глаза. Услышанное отдается в голове, бьется о стенки черепа, как заблудившаяся летучая мышь в незнакомой пещере. Я прекрасно понимаю: нельзя выдыхать, нельзя питать иллюзий, тем более – радоваться. У фразы может быть много подтекстов.
– Видимо, это должно произойти именно сейчас.
…Например, такой. Проглотить воду оказывается сложнее, чем набрать ее в рот.
Сглотнув, я наконец открываю глаза, но вопреки ожиданиям не вижу злости. Эвер бросил фразу как что-то само собой разумеющееся, примерно так же он объяснял работу хлыста в детстве. И, поняв, что повторять «мне жаль» бессмысленно, что умолять о прощении глупо, что путь остался один, я покоряюсь. В конце концов, у меня тоже есть вопросы к Эверу. Скоро я их задам. Но начну все же с простого, безнадежного, столь же бесцветного уточнения:
– Как бы сказать… мне бы этого не хотелось. И мне не кажется, что я правда это заслужила.
Он опять приподнимается на кровати, в этот раз садится почти прямо. Смотрит долго, задумчиво, а я всем видом стараюсь донести до него: «Спорь, спорь, можешь даже меня проклясть или ударить». Я готова. Я приму все. Второй фразой я ведь и пыталась спровоцировать его, пыталась добиться чего-то, что сдвинет нас с мертвой точки. Пусть он отреагирует. Пусть крикнет: «Заслужила, еще как, и я рад, что ты сдохнешь!» Пусть хоть что-то станет понятнее. Но нет.
– Эвер, – шепчу я. Скорфус мягок в своих оценках: я не только вспыльчивая, но и очень нетерпеливая. – Почему ты молчишь, ну почему?..
Вряд ли он представляет, каково это – кричать «Прости меня!» в пустоту.
– А что я должен сказать тебе? – Он опускает голову. Все-таки поджимает колени, накрытые одеялом, к груди. – Что, Орфо? Ты сама, как я вижу, прекрасно все понимаешь. – Он кусает губы. – Четыре года я был монстром. Да, мой разум не участвовал в убийствах, но помешать этому… этому чему-то не мог. Я вряд ли забуду, как пожирал плоть тех людей. Вкус их крови. Дым от их кишок. Треск костей. И теперь, если я правильно понимаю, ты хочешь, чтобы я как-то жил с этим дальше. – Его голос все еще ровный, глаза стеклянные. – Расскажешь как?
Я держу кувшин на коленях, а зря: меня обуревает дикое желание швырнуть его в стену или в окно. Эвер по-прежнему не закричал на меня. И не ответил, заслужила ли я, по его мнению, смерть во время коронации. Но он сказал ровно то, что я тщетно, упрямо выпихивала из мыслей, с момента, как Монстр упал к моим ногам. Выпихивала, хотя это самое главное.
– Я не знаю. – Больше слов нет. – Но одно могу подтвердить точно. Я очень хочу, чтобы ты жил. Что бы ни случилось со мной.
Я ставлю кувшин на пол, встаю: уже уверена, что Эвер спокойно отреагирует на мои движения. Больше не могу находиться на месте, прохожу к окну, встаю там – у низенькой белофигурной амфоры с темными, густо-синими виолами. Их цвет похож на цвет моих глаз и глаз Лина. Я касаюсь ближнего, недавно распустившегося цветка, а потом снова заставляю себя посмотреть на Эвера. И под его усталым взглядом продолжить:
– Я рада, что мне не пришлось говорить это вслух. Да, Эвер, без твоего прощения примерно через три с половиной недели я погибну, и Гирия останется без правителя. Я прекрасно понимаю, как тебе сложно, и даже сомневалась, смогу ли попросить тебя… – запинаюсь, – хотя бы попытаться меня простить. Но я прошу. Не только из-за себя. Ты сам знаешь правила. Отец.
– Изобретательный ход, – бросает он, явно постаравшись вложить в голос яд. Но я этому рада, это же признак жизни.
– Не бойся, – это мы уже обговорили, – он не будет ни ползать перед тобой на коленях, ни оправдывать меня, когда вы увидитесь. У него четкая позиция. Хотя ему очень жаль.
Эвер прикрывает глаза и сжимает губы.
– У меня даже была мысль… – Это я точно хотела озвучить не сейчас, но после вопроса «Как мне жить?» разговор все равно пошел не по плану. – Что тебе стоит побыть с нами до церемонии еще по одной причине. Что я могла бы убедить его отдать трон тебе, если я умру.
Определенно, эффекта я добилась: он распахнул глаза, резко вскинулся. Приоткрыл рот, но тут же снова сжал губы и… теперь зло, холодно улыбается. Взгляд исподлобья обжигает меня до костей. А потом Эвер сипло, надтреснуто, с явным трудом смеется, до судороги вжав ладонь в грудь. Мало похоже на его смех… На те редкие разы, когда я его слышала. Даже в детстве он особенно не смеялся; как правило, его веселье ограничивалось сдержанным фырканьем, качанием головы, лукавым прищуром. Но если вдруг он все же смеялся, мы с Лином грелись в этом смехе. И отец тоже, я всегда это ощущала.
– Ты издеваешься, – выдыхает Эвер, замолчав так же резко, как захохотал. Изможденно откидывается на спинку кровати, трет глаза. Недоумения он даже не скрывает. – Ты точно издеваешься, иначе я это воспринимать не могу. Хватит, ладно?
– Почему? – Я снова делаю к кровати шаг. – Почему, ведь он любит тебя и, между прочим, чувствует вину перед твоей страной…
«Мы предали Физалию. Мы искалечили Физалию. Похоже, мы нарушили какое-то правило, поэтому на нас все и валится». Папа правда сказал это вчера, когда мы уже сгрузили Эвера на кровать. Сказал, а я не посмела возразить: «На тебя все валится, потому что у тебя родилась волшебница. И к тому же неудачница».
– Орфо. – Он даже пытается встать. Морщится и отказывается от этой затеи. – Орфо, ты что, считаешь себя исключительной настолько, что только тебе нужно бояться божественных правил? – Снова он облизывает губы. – Я, если ты не забыла, тоже убийца. И даже не только по твоей милости. – Он вздыхает. – Это не говоря уже о том, что Плиниус – умный человек. Он не возведет на престол кого-то, кто шатался в подземельях четыре года. Несмотря на то, что правила не запрещают ему выбрать почти кого угодно.
Правда ведь, почти. Безгрешного. Здорового. Не волшебника. Без грязных помыслов вроде: «Вступлю на престол – и подниму налоги втрое, чтобы построить себе новый дворец». Вот и все условия, нужные наследнику, чтобы пройти церемонию и остаться в живых. А дальше он может вытворять что угодно, как моя мама, например.
Я киваю. Киваю, хотя только что Эвер разрушил одну из моих маленьких последних надежд. «Я убийца, и не только по твоей милости». Значит, все точно, бесповоротно случилось ровно так, как я увидела в давний дождливый день. Хорошая новость: я не спятила и Лин не прав. Плохая…
– Что ж. – Я собираюсь и одариваю Эвера самой холодной улыбкой, на которую способна. – Благодарю за откровенность. В таком случае мы с тобой начинаем разговаривать по-деловому. Как взрослые люди, которыми давно стали.
Он все-таки не может скрыть удивления от перемены в моем тоне и мимике: щурится. Не возражает, пока я снова иду к кровати, пока опускаюсь обратно в кресло. Беру кувшин. Делаю еще глоток воды. Вытерев губы и посмотрев на Эвера в упор, начинаю ровно перечислять:
– Я могла бы убежать до коронации, но тогда папа умрет – и я этого не сделаю. Я могла бы не отлавливать тебя по катакомбам, но тогда умру я, а папа все равно этого не переживет, – и я рискнула. А еще… – Медлю. – Я могла бы прямо сейчас, услышав твой отказ, кое-что кое-кому поведать, и тогда тебе конец. Ведь пока что тебя очень жалеют и ждут. Но в ближайшей перспективе могут четвертовать. И ты сам только что признался, что повод есть.
Он реагирует не сразу – какое-то время осмысливает слова. Когда, слабо вздрогнув, он открывает рот, я уже нахожу продолжение и поднимаю ладонь: помолчи. Я хочу, чтобы меня услышали. Я хочу, чтобы поняли: стыд, боль и вина – не единственные чувства, которые я испытываю, вспоминая случившееся четыре года назад.
– Когда вчера отец увидел тебя, – я стараюсь удержать все тот же сухой тон и не дать голосу надломиться, – я действительно ему не солгала, призналась в том, что с тобой сделала. Более того, я сказала ему, в кого ты из-за меня превратился, но дальше… – Я вижу, как он напрягается, вижу, как проступивший было румянец гнева сменяется серостью, и не без торжества убеждаюсь: Эвер покорно дослушает. – Дальше я решила не очернять тебя. Я сказала, что ты задрал тех четверых уже Монстром. Не собой. Что они довели и тебя, и меня, что я хотела применить силу к ним, а не к тебе, совсем чуть-чуть, а она сработала неправильно… – Я на миг прикрываю глаза. Ловлю себя на том, что хочу нарисовать подобную картинку и для себя тоже. Сделать ее реальной. – И вот… ты стал тем, чем стал. И убил их. А я – тебя. А солгала я в детстве, потому что боялась изгнания, суда, много чего…
Эвер не двигается, но судорога бежит по его лицу. Губы дрожат, потом болезненно кривятся; ресницы опускаются, знакомо прикрывая бирюзу глаз. Он обмер, но у него точно есть ответ. Злобный или полный благодарности, я не знаю, но пока это и неважно. Я продолжаю поскорее:
– Папа поверил. Но сказал, что для двора и законников понадобится ложь. Вместе мы ее придумали: что Монстр был просто Монстром, чудовищем из глубинных пещер, которых на самом деле полно в Гирии и под ней. – Я безнадежно машу рукой в сторону окна. – Что мое волшебство случайно выпустило его. Он убил четверых и забрал тебя. А я не смогла тебя спасти. До сегодняшнего дня. Я была глупым ребенком, что с меня взять. Кажется убедительным. Да?..
Теперь я надеюсь услышать ответ, но меня встречает тишина. У Эвера оглушенный вид, глаза он открыл, но смотрит на свои колени, точно пытаясь заслониться от всего, что я сказала. Нижнюю губу он поджал, уголки рта опустил. И мне опять приходится бороться с желанием коснуться его, хотя бы встряхнуть, чтобы убедиться: он здесь.
– Мне жаль узнать, что ты все-таки это сделал – правда убил их. – Шепчу, потому что ждать не в силах. – И я не могу просто забыть это, потому что… – Эвер вскидывается, но упрямо молчит, – ты ведь понимаешь, я не тронула бы тебя, если бы этого не произошло. – Он кусает губы, я же нервно потираю саднящую шею, собираясь с духом. – Эвер, я решила, что ты… обезумел, примерно как моя мама. Какая-то часть меня очень этого боялась, боялась вообще любого безумия, с детства, и поэтому…
– Я понимаю.
Я ослышалась? Нет, он правда это сказал, ровно и мертво. Не сводя с меня глаз.
– Я очень хочу… – В горле ком, и вдруг я понимаю: все предыдущее, что я говорила, было легким; тяжелее гири – именно эти слова. – …понять, почему ты так поступил. Если, конечно, ты можешь объяснить. Если ты мстил Лину за то, что он выбрал не нас; если ты мстил детям тех, кто вторгся в твою землю; если ты…
– Ты знаешь, – перебивает он со странным выражением: будто у него заныло все тело. Снова пытается хотя бы свесить ноги с кровати, снова кривится и прикладывает руку к ребрам: Скорфус сказал, ему тяжеловато будет двигаться еще пару дней. Но взгляд вспыхивает горькой уверенностью. – Знаешь…
Качаю головой, но в животе ворочается холодное склизкое предчувствие. Все должно быть просто – просто, глупо и гадко. У людей иначе не выходит, не поэтому ли боги придумывают нам столько правил?
– Объясни, – сдавленно прошу я и подаюсь немного ближе. Опускаю руку на постель, рядом со сжавшейся в кулак рукой Эвера – той, на которой темнеет клеймо. – Объясни, вспомни, какой маленькой я тогда была. Что я упустила?
И Эвер объясняет. Он говорит недолго, но с большими паузами – будто нащупывая фразы в темноте и вместо них находя иногда острые камни или осколки амфор. Он перечисляет все слова, которые «дети героев» ему говорили. Повторяет все вопросы, которые ему задавали с приветливыми ухмылками. Помедлив особенно долго, шепчет имя Лина – и продолжает, продолжает ровно так, как я жду, и продолжение в который раз разбивает мне сердце.
Это полное ревности «Как ты любишь его?». Эта нетронутая комната с виолами. Этот горящий предсмертный взгляд. Это… «Ты никогда его не заслуживала».
Когда Эвер замолкает, мы сидим в тех же каменных позах: руки не соприкасаются, а вот лица близко. Я слышу, как тяжело он дышит; я хочу удержать его за подбородок, когда он отводит взгляд и комкает покрывало так, что мог бы порвать ткань, будь у него когти. Я бессильно ищу слова, но он заканчивает сам, тихо и сипло:
– Ты, может, была права, Орфо. В ту минуту я сошел с ума. Я сам знаю, что не должен был убивать их, они не заслуживали смерти, они были просто… просто… – Глаза вспыхивают, мокрая дорожка бежит по бледной щеке, и он резко отстраняется, опять вжавшись в спинку кровати. – Просто дети. Почти как Лин и ты. Они не травили меня, не преследовали, не били, это произошло один-единственный раз, и я не хотел, но…
Но ничего не изменить. Он сползает вниз, падает головой на подушку и жмурится. Я больше не знаю, что ответить. Я хотела понять причину случившегося, но вовсе не хотела, чтобы он каялся. В одном он прав: вчера, когда врала отцу, я, похоже, уже примерно знала, что услышу.
«Они довели и его, и меня». Так я и сказала.
«Он убил их, не владея собой».
