В феврале 42-го или в апреле 61-го

[Охотное, 27.02.1942, 10:55]

«Хенде хох!» – раздалось внизу откоса у дороги. «Чёрт! Васька попался?» – только и успел чертыхнуться Иван. Ни пригнуться, ни затаиться дано ему не было. Автоматная очередь слева, мгновенье позже такой же ответ справа, и он только поднял автомат, как увидел перед собой пулю. Пулю медленно отворачивало вправо вверх от Ивана, как неторопливого жука. Ветки за ней стали растягиваться, струиться, а полосы снега размываться и тускнеть. А потом голубая мгла закрыла мир и отпрянула. Превратилась в небо.

[Охотное, 12.04.1961, 10:55]

Солдат Иван Жу́ган, гвардии рядовой, красноармеец, стрелок 37 гвардейского стрелкового полка, 12 гвардейской стрелковой дивизии, 16 армии под командованием генерал-лейтенанта Рокоссовского уже в другом времени, в будущем. Что отвернуло пулю, неизвестно. Известно лишь, что утром 12 апреля 1961 года синее небо над деревней Охотное пригревало невесть откуда взявшегося солдата, а солдат пялился на молодую травку под носом и на божью коровку. Подняв голову, Иван уставился за откос – и открыл рот: на вражеской стороне над самым большим домом, магазином, теперь развевался красный флаг. «Ёханый бабай! Мы ж с Васькой вышли зимой, а попал к своим весной… Снег – за миг куда-то делся?.. и уже зазеленело вокруг… И красный флаг над немецкой стороной – в непонятной весне… Что за сон? И я один здесь? Фрицы всё же свалили Ваську? Или, может, Васька тоже здесь, в весне? Он ведь стрелял в ответ? А в ватнике, в ушанке уже жарко. Что за ерунда с мозгами? Я чокнутый или сон?..» – гудели и буксовали мысли Ивана.

Притаившись за берёзой у откоса, Иван внимательно осматривается вокруг. И видит у магазина, где стоял танк фрицев, теперь стоит необычная белая легковая машина. А люди у магазина – все в гражданском, и все радостно переговариваются. Смеются и обнимаются даже. Расслышал он только русское «Ура!» и уловил отголоски, типа, как «арин!» «Барин? Немцев не видать – это понятно, раз такой театр затеяли для какой-то операции. Но весну фрицы сделать не могли же?! А Борисова всё нет…» – всё сильнее закручивались мозги у огорошенного временем солдата. Какими только птичками Иван ни подавал условные звуки Василию – в ответ тишина. Обшарил откос, откуда стрелял товарищ – пусто. Пришло на ум спасительное: «Может, отползает к нашим? Если ещё зимой ни вернулся?»

Иван тоже решает отползти назад леском к вершине холма, и добраться до позиции своих. Но лесок теперь мирный, войной совсем не пахнет. И за опушкой слева – всё вспахано-перепахано, ни одной траншеи. У куста рябины – и тут вообще пошли скакать мысли по прорехам! – он наткнулся на потерянный кем-то детский журнал «Весёлые картинки» за январь 1961 года. «ЦК ВЛКСМ?! Советский журнал! С ума сойти! А нам говорили, что рая нет. Хоть в рай попал к своим! Попы правы оказались, черти? Но раз уже 61-й год, значит, красный флаг – не фрицевские штучки? Да и если бы бредил в медсанбате – уж журнал за 61-й год с чего бы и как бы мог мне присниться?» – он совсем переворачивается мозгами от находки, но прячет журнал за голенище сапога и осторожно пробирается дальше вверх по холму. «А в раю тепло, мухи летают, и собаки в раю, вон, даже лают от праздничной суматохи в деревне. Это хорошо, что советская власть жива хотя бы в раю, если верить журналу и дому с флагом», – Иван петляет ещё шагов двадцать – и тут видит вдалеке за деревьями памятник со скульптурой, с постаментом, венки с цветами, и ленточки георгиевские.

Иван подобрался поближе к опушке на верху холма, стал внимательно оглядывать скорбный памятник с георгиевскими лентами. Скульптура скорбящей женщины, она опирается на тумбу, к которой прислонён венок, автомат ППШ, у приклада красноармейская каска. На постаменте мемориальные доски с фамилиями на русском и с георгиевской лентой на каждой. «Получается, памятник нашим?» – Иван, уже не таясь, подошёл к памятнику. Читает фамилии – и видит свою фамилию со своими инициалами на первой же доске. Ёкнуло взрывом сердце, мысли потекли, как кровь из раны: «Ёклмн!!! Значит, я всё же погибну на войне? Но, главное, что меня не посчитают дезертиром. Вот! Вот! Вот! Ведь для оставшихся на фронте я пропал внезапно на задании. Значит, не подумают, что попал в плен. А то ещё и хуже чего напридумывали бы – а это аукнулось бы на положении семьи, если родные ещё тогда были живы». Иван сел на траву, ноги не слушались. На ветке каркнула дура ворона. Ветерок зашелестел и в венках. Не отрываясь от своей фамилии на доске, грустный солдат начал выпутываться из навалившейся тяжести: «Но где я? В раю? А памятники в раю зачем ставить? В раю же вечные души? Или всё сплю на столе у хирурга? Ещё и загадочный журнал! Как же можно в 61-м очутиться? Это ж через девятнадцать лет! А у меня ещё и щетина не отросла. И я в том же во всём, как ушли с Борисовым на задание… Что? Я не помню, что я девятнадцать лет делал? Если больной, и плохо с памятью – то я бы тогда в халатике в больнице проснулся. Значит, всё же в раю, раз за столько лет не изменился и в той же одежде. А на земле, наверно, тоже сейчас 1961-й? А, может, и другой год? Кто-то умер на земле не раньше, чем вышел журнал, – вот и журнальчик, потерянный им, оказался в раю. Похоже, брат, в раю очухиваются не сразу?» Дочитал фамилии до середины последней доски – и провалилось сердце совсем: «Борисов!.. Эх, Василий Петрович, и ты домой не вернёшься? Не дали мрази тебе пожить!..» Злой, вскидывает автомат – да в кого тут стрелять?

У братской могилы Иван дал очередь из своего ППШ как салют погибшим товарищам-однополчанам, и чтобы хоть кто-то и хоть как-то бы отозвался на выстрелы, хоть ду́ши: «Да и Борисов вдруг объявится, выйдет на мою очередь? Мож, тоже со мной тут где-то, в этом мирном раю? Не для меня же одного рай устроен?» Но в деревне началась дикая пальба. Иван удивился такому салюту в ответ. Но автоматных очередей не слышно. Только одиночные, охотничьи выстрелы. «Не фрицы палят, точно. Но и не Вася…», – горько вздохнул он. И тут удивился, что в раю тоже хочется есть. «Рай или… в коме в военном госпитале? Чё ещё приснится мне? Но пока ничего не остаётся, как идти поближе к хлебушку, к домам! Или в магазине одной амброзией и бесплатно отоваривают?! И ягод в лесу весной – одни кукиши растут!» – уже топал проголодавшийся солдат к деревне.

Иван спустился к речке, чтобы не дорогой светиться, на всякий случай, и бережком добрался до первого дома. А на дворе у дома два пацанёнка резвятся и на русском ссорятся – в какого-то космонавта играют. Чуть ни дерутся, кто будет первым каким-то Гагариным. Иван сдвинул автомат за спину, кликнул ребятишек от изгороди. Пацаны не услышали. Он свистнул. Мальцы обернулись и застыли – ошалело изучали военного. Иван снял шапку и помахал: «Здрасть, ребяты! Мамка дома? Или папка? Мы тут кино про войну репетируем, а попить хочется. Позовите кого-нибудь. И водички бы мне вынесли».

[Охотное, 12.04.1961 11:55]

Пришёл мужик, молодой, русский, весёлый, открытый, и Иван не выдержал, сразу прямо спросил его, мол, кончилась ли война? Мужик не понял: «Какая война? У вас учения? Или это кино снимаете, раз в зимней форме?» Иван в ответ замотал головой и начал выдавливать из себя слова, которым и сам не верил: «Уж… ты не пугайся… я вижу: ты наш, русский… Но я… только что с фронта, с задания, я с товарищем был. Но на фронте была зима 42-го, а тут весна 61-го… вроде как? – и достаёт найденный журнал из сапога. – Вы тоже в раю? Давно, видать, а я ещё не обвыкся, выходит?» Вытер солдат пот шапкой и уже бойчее продолжил: «И своего товарища я не нашёл. Ваську Борисова, с которым на задание пошли. Паренёк совсем молодой, девятнадцать лет только. Не объявлялся? Фрицы огонь открыли, Вася ответил. И вот я тут, не пойму где, хотя это место нашей обороны от Тешелово до Брыни», – и показал красноармейскую книжку.

Мужик аж присел. Но встал, предложил «Казбек» странному солдату и жадно затянулся. Но тут же представился: «Фёдор. Фёдор Лесонков», – хозяин дома твёрдо протянул руку, но глаза его тонули в море изумления. «Иван. Иван Сергеевич Жу́ган. Гвардии рядовой, 37-й гвардейский стрелковый, 12-я гвардейская 16-й армии», – обрадовался Иван Фёдору и так сжал его руку, будто проверял Фёдора: человек он или ангел небесный?

Фёдор понял, что какой-то необычно помешанный в армейском зимнем обмундировании перед ним. «А из ближайшей больницы в таком виде никак бы до Охотного не добрался, кто ж выпустит? Да ещё с автоматом путешествует! И где он одежду ещё военную достал? У Ивана красноармейская книжка, вооружённый, и ничего о настоящем не знает. На вид, так, добрый, но потерянный какой-то весь, – запрыгали мысли Фёдора, но про рай отшутился, что чем ни рай – не война же! А про войну уже серьёзно ответил: «Иван Сергеич, Иван, солдат дорогой, война пятнадцать лет назад 9 мая 1945-го закончилась, добили мы фашистов в Берлине! И тебе, Иван Сергеевич, мой поклон». И тут получил бомбу по мозгам от солдата: «У вас на памятнике воинам я и свою фамилию с инициалами нашёл. Можешь проверить. И Васькину… Я ни про свой, ни про ваш рай не шучу, но и понять ничего не могу. Но победой ты меня обрадовал, Федя, как никто в жизни».

Опомнился Фёдор, засуетился как хозяин дома, что, мол, давай, усталый солдат, проходи в дом, дорогим гостем будешь. Ведёт Ивана через огород в дом, а мысли белкой по веткам скачут: «Девятнадцать лет где-то быть? Только сейчас узнать про конец войны? Да и слишком запоздалый театр с однофамильцем на памятнике – из лагерей всех ещё осенью в 55-м освободили. Значит, врать солдатику причин нет? Какой-то странный случай, но ничего опасного, разве кроме ППШ. Втираться в доверие под фамилией убитого и с документами убитого да ещё в таком виде – слишком мудрёная уж шпионская операция. И я ж не сумасшедший. А в такой космический день порадовать хоть столом и чаркой странного воина – ничего ни с кем не случится. Да и как на Ивана в доме посмотрят – тоже интересно. Но про рай – если это его подвинутость – разуверять слишком не надо рваться. Это только врачи справятся. А помочь вернуться к врачам или сообщить в милицию – это, наверно, придётся? Пушка у Ивана не игрушечная».

Идёт Иван, а всё кругом на дворе, как в мирное время. И в доме ни следочка войны и немцев. В доме за праздничным столом, накрытым на скорую руку, сидит жена хозяина, Марья, и шебутной сосед Игорь, пришедший в гости с самогоном побазарить по случаю полёта в космос советского человека. Все поздоровались, представились, но коротко, только по имени. Пригласили Ивана за стол. Конечно, на столе невиданные ему консервы, вокруг невиданная домашняя утварь. Репродуктор на стене невиданный, и портрета Сталина нет на стене. И невиданный прибор в углу – домашний холодильник «Саратов». Один самовар – довоенный знакомец. Понятно, пропустили по рюмочке за знакомство. Ивану объяснили стрельбу в деревне и тоже поздравили с полётом Гагарина. Мол, сегодня новый великий день в стране – только день Победы ему равен и День Революции! Человек в космосе!

И начали хрустеть мозги у всех. Иван не врубается в слова хозяев и их соседа, а они не верят его больной голове. Но все ждут новое сообщение ТАСС.

Иван снова рассказал, уже всем, о боевом задании зимой, о памятнике с его фамилией и что ничего не понимает, где он: во сне, в госпитале, в коме, в раю? Марья с Игорем в полной прострации – она за сердце держится, он за рюмку. Мозги об стенку бьются. Слова к языку присохли. А Иван показал ещё свою солдатскую книжку. Потом диск от автомата отсоединил, чтоб никто не волновался, и продолжил: «Верю и понимаю, что для немцев нет причины такой масштаб обманухи перед нашим наступлением устраивать, с людьми, детьми и памятником. И весну пока только солнце умеет делать. И откуда бы они взяли настоящие фамилии для памятника? И машина у магазина чу́дная. Но чему я удивился больше всего – одному только: в раю – и есть захотелось». «Это Гришкина, мужа продавщицы нашей Клавки машина, „Волга“, наша, советская модель, – пытается отвлечь всех от „райских“ тем Фёдор. – И „Победа“ ещё легковушка есть, её до „Волги“ делали». «За Победу! За тебя, Иван! За новую победу! В космосе! За Юрия Гагарина!» – и понеслась душа по тостам в рай советского человека: выжили! победили! а теперь и в космос полетели! Все с радостью подливают и угощают растерянного солдата. Тарелки и чарки летают над столом, сталкиваются, звенят вилки! Кто плачет, кто смеётся от радости! А Иван грибочком закусывает, в ус дует и репу чешет: «Кто ж издевается над мозгами человеческими? Вон, как в раю людям хорошо. А мои глаза и уши верить отказываются, что я не на земле. Но в раю – и памятник погибшим? Я же не помешался. Вон, все едят, пьют за праздничным столом, за Гагарина и за Победу. А все сразу – тоже ж не смогли бы сойти с ума? Хотя с ума сошли все от радости и неслыханного события. И всё же я в раю, как ни верится. Сна про полёт в космос мозги не придумают. И в раю тоже едят?! И горькую пьют?! И в раю, значит, тоже командуют чувства – голода, радости и страха?! Как ни крути, а я ж всё выискиваю за каждым углом фашистскую морду…»

[Охотное, 12.04.1961 12:25]

Тут, в 12 часов 25 минут радио снова сообщает о Юрие Гагарине. Знакомый Ивану голос Левитана читает сообщение, что космонавт Юрий Гагарин в 10 часов 55 минут «благополучно вернулся на священную землю нашей Родины – Страны Советов». «А вернусь ли я в свою Страну Советов, в 42-й? – у радио Иван и утвердился почти на все сто, что он в раю. – Но это ещё вопрос открытый, с райским режимом. А надо ж ещё как-то попытаться вернуться на своё место, на фронт? Там ребята воюют, а я в подозрительном раю рюмки считаю. Да и свойства такого рая неизвестны. А то прочту завтра имена на памятнике, а моей фамилии не окажется. Что тогда думать? Всё это снится в медсанбате? Контуженный – и снится про космос?» И опять вся деревня, как и вся страна, опять сошла с ума, как и от первой новости о полёте Гагарина. Первое всенародное ликование после Победы! Крики, беготня, пальба! Иван тоже отсалютовал очередью ещё разок на дворе на радость бушующим сердцам деревни.

Все снова за столом, Иван снова недоумённо утверждается после рюмки, что тоже не верил в рай: «Знаю только, что буду убит на войне – это на памятнике за леском не мной написано. Значит, уже убит на земле, и, значит, это я в раю, где и души моей страны, в которой уже летают в космос. И которая 9 мая добила фашистов!..» Тут, конечно, снова салют из рюмочек за Победу. Игорь только начал: «Царство небесное…», но Фёдор незаметно подмигнул Марье и вставил: «Никто не знает, да и как узнать, в раю или на земле мы тут? Родных не теряли. Всегда мы все вместе. Но Ивану, Марьюшка, лучше бы переодеться в гражданское, жарковато уже в его военном», – и Игорю пригрозил ногой под столом, чтоб рот по делу открывал и не пытался «лечить» материализмом больного солдата.

Переодели Ивана в гражданское, хоть он и отказывался сначала: «А в чём на фронт вернусь?», но переоделся. И потому ещё согласился, чтобы лишне детям или, если кто зайдёт, не очень светиться. А спросят – то хозяева скажут что-то в том роде, что это гость приехал издалека, как договорился с ним Фёдор. И раз такой странный сумасшедший человек, и чтоб потом не попасть в лотерею у КГБ и у врачей, все разговаривают с солдатом успокаивающими словами. Ему виновато и печально напомнили, что он видел сам свою фамилию на памятнике воинам, а к раю, ничего, потихоньку привыкнет. Мол, все привыкают. «Да мы и сами… – притворяется сосед. – Откуда нам знать: в раю это мы или на земле? Но одно точно – время райское! Мы в космос полетели! К мечте! И всё получается у нашей страны! И Победа, и полёт к звёздам!» Застолье снова забурлило, все сияют, про чарки и грибочки не забывают, и солдат уже весело усы потирает.

По рассказам Ивана, по мелким деталям, по красноармейской книжке и боевому оружию все понимали, что всего сказанного солдатом насочинить невозможно. Иван подробно рассказал, где осталась семья: Сумщина, деревня Вороновка, когда он сдавал дела в колхозе перед призывом. И рассказал, что был призван на фронт Недригайловским военкоматом. И Иван сам задался при всех вопросом: «Искать ли ему родных? Вам приходилось искать телеграммой ли, или через органы в раю?»

Лишь бы в психушке не оказаться! – это первое! – все потому и поддакивали Ивану про рай, чтобы и самим в дурдомский ад не угодить. Типа, да, мы тебе верим, что ты – Иван, что, мол, да и мы, наверно, в раю. Но с сообщением о солдате, объявившемся в деревне с боевым оружием и в зимнем обмундировании, со странными рассказами о перемещении из войны, начинать активные действия пока всё же побаивались – ни телеграммой, ни телефонной связью. Ни с властями, ни с медициной. Фёдор так и кумекал про себя: «А начнут соответствующие органы проверять странности с фамилией на памятнике, амнезию с попаданием из зимы 42-го в весну 61-го невредимого, бритого, при оружии и в зимней военной одежде человека с документами Жугана Ивана Сергеевича, начнут всё сверять, то кого потом в психушку упрячут, если концы не сойдутся в логике?» Ивану так и сказали, что и в нашем раю любые органы и академии работают, как и магазины, и спецорганы тоже имеются. Мол, да тута всё – копия земной жизни. А Иван согласился: «Но раз в раю, хоть и странном, с полётом в космос, и с чувствующими, как на земле, душами, с милицией и КГБ, то кто ж тогда в здравом уме, хоть и в раю, будет звонить на родину? Кто ж ищет в раю родственников? Из рая ещё никто не дозванивался на грешную землю и не приходил. Но, главное, нельзя даже спугнуть надежду, что родные ещё на земле и живы. Ведь в рай люди сами попадают, хоть и не по своей воле. И только сами приходят на вечную встречу с родными, как я объявился у вас, добрых людей. Или… среди таких же душ, как я…»

Тут прибежал с улицы сын Фёдора, девятилетний Вовка – полакомиться с праздничного стола и позырить на автомат гостя. Иван, конечно, дал подержать ППШ и спросил: «А кто придумал игру в космонавтов, в которую ты играл с другом?» Вовка не удержался и похвастался удачей: «Петька в Чкалова начал играть, а я ему – раз! – «А Гагариным буду я!» Все рассмеялись. «Раньше в Чапаева играли, а вы теперь – в Гагарина. Так быстро придумал! Молодец!» – похвалил юного космонавта дядя, у которого есть настоящий автомат. Иван спросил и про учёбу, и попросил показать ему школьные учебники Вовки. Необычный гость с Вовкой ушли в спальню довольного мальчишки, а Марья начала ставить еду на стол и сыну. Конечно, тут началось, да ещё с бутылочки, да с подачи соседа Игоря, когда Иван с пацаном болтали в его спальне и не слышали застольного разговора, что это из-за полёта в космос что-то на земле произошло. Что-то ещё неизвестное науке. Что, мол, как-то нарушилось время. Ведь напридумывать такие живые подробности – это не под силу ни шпиону, ни артисту. «Хоть ты со всех сторон Кадочников!» – поддакнул Фёдор и грустно хлопнул рюмашку с весёлой водичкой.

А при Иване за столом Фёдор продолжил: «Даже если ты, Иван Сергеич, допустим, часть секретной операции по проверке, скажем, психологической устойчивости наших душ по деревням при нашей райской жизни, то мы тебя не выдадим секретным органам. Ты не диверсант и не иностранный шпион – за каким лешим тогда одевать тебя в зимнее для такой работы? Не знаем, не видели – с Дона выдачи нет – лучший вариант и здесь. А сообщим – вдруг повернут выдачу таким боком, что сами все пожалеем: кто их, эти секретные органы, знает? Тебя, наверняка, по головке не погладят, что тебя разоблачили простые деревенские, правильно? Нас тоже, может, пожурят несладко, что что ж вы не приветили, как подобает, бойца с фронта, а к телефонам кинулись?» Все согласно и молча кивали. «Спешить некуда. Солдат – не шпион. Если и помешался странно – не страшно: на людей ведь не бросается. А оружие пока припрятать основательней надо будет, от греха подальше», – это Фёдор успокаивал уже себя самого.

[Охотное, 12.04.1961 16:25]

Но соседушка Игорёк, любитель розыгрышей и сплетен, не заморачиваясь долго чувствами, ни своими, ни других, под шумок сбежал. Вроде как за добавкой к самогону пошёл в магазин, народ поздравить. А сам позвонил по телефону из магазина в милицию. Пошутил пьяненький незадачливый мужичок в радости от полёта Гагарина, что в Охотном объявился космонавт, и у него не всё в порядке с головой: «Бредит, что он из 1942 года, с фронта, наверно повредился в полёте? А, можа, он шпион, чтобы сеять смуту в праздник народа? Даже переодет в военное зимнее! Не опасен такой человек людям?» Но волновался дядя больше за себя, любимого, хотя кумекал про себя дюже даже разумно: «Если время начало трескаться и пошло по швам, надо ж срочно разбираться, а то, точно, это чокнутое время ещё и в рай забросит не дай бог». Ну, не хочется нормальному человеку весной и с рюмочкой – и прямиком в рай, когда и на земле хорошо, как в раю, а теперь и в космосе неплохо! А продавщице Клавке Игорёк похвастался: «Не боись, мне за сообщение ещё награду дадут, вот увидишь, ты ж ничего не знаешь ещё». «Ну, что взять с дуремара?» – Клавдия только повертела пальцем у виска, не забывая повертеть и юбкой: клиент-то с любопытной информацией и пригодится ещё ни раз такой плешивый коллекционер слухов.

Пока нет подвыпившего соседа, радушным, молодым хозяевам и Ивану всё так же нелегко поймать логику за хвост. Фёдор с Марьей переживают за Ивана, мысли ходят по кругу. Фёдор пытается представить и себе последствия, когда погибший и одновременно живой солдат откроется властям: «Я вот что думаю, Иван: в раю ли мы небесном или в нашем, земном, как мы считаем, – но точно никто ничего не скажет, потому что никто не знает этого. А вот как будут думать о твоём случае в КГБ? Наверно ж наше КГБ тоже оберегает нас в нашем райском существовании? Порядок везде необходим. Даже в аду, наверно ж? Кто-то ж должен следить за огнём под сковородками грешников?! А? Вот ты объявился – а почему фамилия твоя на памятнике? „Непорядок“, – скажут. Но у кого? У всех – или у тебя одного? „С этим бойцом что-то неладное, – начнут кумекать. – Давно нет войны, и у нас тоже. А как мог так долго незамеченным прятаться солдат? А мотива прятаться нет…“ Документики, конечно, сверят и проверят у считающего себя погибшим на войне – и неизвестно ещё, чем эта проверка обернётся для всех. И здесь, и для родственников на родине там, если мы все здесь – ещё там, на земле».

Марья тоже рассуждала в печали: «Ну, да, что-то необыкновенное произошло, может, если мы на земле? Но тогда запросят армейские и больничные инстанции, а по их данным ты, Иван Сергеевич, считаешься убитым. А фото, допросы и семья подтвердят, что ты – Иван Жуган, боец, который ничего не помнит больше после 27 февраля 1942 года, но всё же как-то явился с фронта. И что же тогда делать властям и ответственным за безопасность? Как пить дать тебя упрячут в секретные институты. Начнут опыты ставить на тебе. Да и нас самих затаскают по кабинетам. И родню твою тоже. Наводить порядок будут. А если в головах навести порядок не получится? А в дурдомах выходных нет. И тута тоже…» – и всё подкладывала райские во всех смыслах соленья каждому. Фёдор только боялся, что Иван спросит, мол, а в деревне при вас не хоронили кого-нибудь? Но Иван пока не поставил такой вопрос ребром перед своими мыслями. А на такой нонсенс с бессмертными душами Фёдор пока и сам не знал, как ответить, чтобы выкрутиться согласно религиозным инструкциям и согласно науки одновременно. Он только вздохнул над солёным грибочком: «Лишь бы Игорёк, клоун доморощенный, не вспомнил невзначай какие-нибудь похороны здешние, чёрт леший!»

«Люди не хотят мне неприятностей, и я не хочу им нагребать хлопот с дурками, учёными, с военными и властями. Родни мне всё равно не видать из-за нелюбви КГБ и всех разведок мира к любым секретам, опасным для их власти», – подытожил свои грустные думы Иван. Он поблагодарил прекрасных хозяев за приём, за участие, за стол и праздник. И попросив прощения, что опечалил их в радостный день, сказал, что твёрдо решил вернуться сегодня опять на место, где что-то непонятное произошло с ним утром. «Так будет для всех лучше и спокойней. И, может, мой Васька Борисов ещё там?» – Иван всё надеялся, что вдруг повезёт вернуться на фронт, но вернётся на свободу от научных экспериментов над ним, как над помешанным или зверьком. «Решай сам. Скажи только, Сергеич, чем помочь можем? Все свойства рая тоже неизвестны же учёным в раю, как и все свойства земного мира неизвестны земным учёным. Не так ли, раз тут всё – типа, копия земного?» – заключает топтание на месте над неразрешимыми вопросами Фёдор.