Осколки фамилии

В истории с балконом отец был всего на пять-шесть лет старше, чем Харви сегодня, но девушка с трудом могла представить себя крушащей почти голыми руками лавочки во дворе под покровом ночи. С учетом того, что молоток-гвоздодер был нужен в большей степени для защиты добытого от таких же искателей, как и папа Харви. Сегодня невероятным казалось все: и такой способ приобретения необходимых вещей, и порча общественного имущества, и самозащита при помощи молотка и гвоздодера. Как так можно? Но было бы большой глупостью винить папу в его действиях. Ведь лавки в детстве Харви были такими страшными, облезлыми и, как правило, уже поломанными, что на них все равно никто не сидел, а если сидели, то предварительно разложив газету так, чтобы покрытыми были и сидение, и спинка. Или же, если газеты не было под рукой, то, дабы уменьшить площадь соприкосновения с этим чудовищем, люди присаживались на верхнюю планку спинки, а ноги ставили на сидение.

Это все не оправдание, а лишь картина времени, представленная безобидной историей про лавочки во дворах, она не включила в себя ни воровство в крупных масштабах, ни драку, ни насилие, ни убийство – ничего из того, что пугало, но воспринималось как естественные условия жизни. Так что сколько бы ни нарушал папа наставления старой и новой кожи1, не был он главным антигероем, скорее, жертвой несправедливой, но логичной истории.

В целом можно было бы каждый его проступок списать на те жизненные условия, в которых он, как и вся страна, был заточен, но имелись и другие сигналы, свидетельствующие о том, что какая-то темная сторона его души заботливо лелеялась им же самим, она была предметом его гордости, и он вовсе не хотел с ней бороться. Когда годы перестройки давно остались в прошлом, а жизнь вступила в классические русла западноевропейского уклада, папа продолжал то ли по инерции, то ли по истинному желанию совершать «лавочные поступки». Например, он с огромным энтузиазмом и гордостью рассказывал о том, как, путешествуя по Италии, приехал в непревзойденную Флоренцию. Там он забрался на кампанилу Джотта – колокольню кафедрального собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Преодолевая четыреста четырнадцать ступеней, папа Харви не мог не восхититься искусной мозаикой четырнадцатого века. И тогда он просто улучил момент, пока на лестнице никого не было, протянул руку и отковырял своими сильными пальцами кусок мозаики на память. Даже сейчас, просто вспоминая о том, как он рассказывал об этом с улыбкой, ожидающей одобрения и поощрения поступка, Харви передергивала плечами.

Может показаться, что Харви – такая зануда, которая все время трясется за чужие мораль и принципы, но даже если и так, то дело не в этом. Если отбросить всю нравственность, то поступок от этого более благоразумным не становится. Что это? Эгоизм? Оторвать кусок от шедевра мировой архитектуры, визитной карточки города, и присвоить его себе в единоличное пользование? Но в действительности не наделяет же обработанный мраморный камень размером в один квадратный сантиметр неограниченной властью, пусть даже и отшлифовали его семь веков назад. Не имеет он ценности, будучи вырванным из общей композиции. А если хочется иметь что-то на память, сделай фотографию, купи открытку, сувенир, да что угодно. Проблема в том и заключается, что отец был очень эгоистичен, но в своем эгоизме он был так глуп, что совершал проступки, которые и ему самому не несли или ничего вовсе, или ничего, кроме потерь. Видимо, дело было не только во времени и окружении, на которые пришелся переход папы ко взрослой жизни, но и в почти полном отсутствии умения отличать добро от зла.

Однако маленькая Харви не анализировала ни историю свой страны, ни психологию поведения папы и мамы, поэтому воспоминания о выходных, проводимых с родителями, были подобны кораблю, раскачиваемому на волнах во время шторма. Туда-сюда, туда-сюда. От воспоминаний кружится голова, подташнивает, в глазах начинает щипать от слез, которым время уже не даст пролиться. Каждые выходные детства Харви ассоциировались с третьей частью «Лета» Вивальди. Эмоциональное напряжение, гаммообразные пассажи вверх, затем вниз, причем все происходит так стремительно, что нет возможности даже отдышаться между накрывшей волной и сверкнувшей молнией, а минорный ряд подсказывает, что все это настоящая трагедия, которой ребенок не способен противостоять, как и природной стихии.

Вселенское счастье от единения с несравненными Людьми этого мира плохо уживалось с холодностью, ссорами, претензиями и какими-то тошнотворно неприятными состояниями самого лучшего и сильного из всех мужчин на планете. Харви-ребенку приходилось искать ответы на вопросы, о которых не скажешь иначе, чем «жаль, что я саму себя спросила». Ответы были неутешительными, и очень хотелось проигнорировать их и притвориться, будто не понимаешь, о чем говорит подсознание, но это было невозможно. «Отчего вдруг иногда папа ведет себя так, словно это не он? Почему в нем столько агрессии к безобидным вещам? Почему его раздражает само мое присутствие? Но ведь мне так хочется быть рядом! Так хочется, чтобы он заметил: я на самом деле хорошая, так ведь говорит бабушка, а ее словам можно верить».

«Собираясь вместе на выходные, хочется, чтобы в те редкие часы, которые отведены нам, все было хорошо, но отчего-то это не так. Время от времени в любой семье могут возникать проблемы, их признают и пытаются решить. Однако родителей будто полностью устраивает та серо-малиновая атмосфера, которая сопутствует их семейной жизни». Маленькая Харви замечала, что любые шероховатости в бабушкиной семье широко обсуждаются, и все стараются исправить ситуацию к лучшему. «Отчего же родителям все равно? Почему не делать пусть маленькие, но шаги навстречу простому и естественному счастью?» – непонимание мучало Харви.

Размышляя над этими вопросами, маленькая Харви в пять лет вдруг поняла: она должна все взять в свои руки, это и есть искомый ею смысл существования. Некоторое время назад малышку Харви начал постоянно посещать вопрос, зачем люди рождаются: «Почему я – это я?» Все сложилось, словно пазл, словно игра, правила которой вначале туманны, но в процессе все становится на свои места и оказывается просто. Нужно объединить тревожащие ее проблемы. Вопрос счастья ее маленькой семьи и вопрос причины прихода на Землю вместе рождали единственно возможный ответ: от нее зависит, хорошо ли всем членам этой семьи или нет, она ответственна за их счастье и в силах повлиять на ситуацию. Вот ради чего ей была дана именно эта жизнь.

В момент единения со Вселенной от приоткрывшейся истины мироздания в незащищенную детскую грудь впивается острие стрелы. Маленькая Харви замерла от ужаса, сердце забилось, из горла рвется крик отчаяния: «Что же я натворила?!» Следуя логике, Харви осознала, что все те проблемы и конфликты, который есть в семье, – это ее вина! Вина ее бездействия или, наоборот, каких-то неверных шагов. «Я не всегда показываю, что люблю родителей. Я бываю капризна и могу вести себя слишком шумно. Именно это, наверное, и создает напряжение, в котором мама и папа вынуждены жить из-за меня». Чувство горести за свою беззаботность и необдуманность поступков сжимало маленькую Харви в тисках, выдавливая соленые слезы.

Под капающие с длинных черных ресниц, струящиеся по щекам слезы маленькая Харви начала громко всхлипывать, ведь она еще смела сравнивать атмосферу в семье бабушки и родителей. «Но у бабушки дети были хорошие, потому семья такая счастливая. А моим родителям досталась я – Харви, разрушитель всего хорошего и источник одних проблем». Переосознание истинных причин всех тревог ее семьи стало той поворотной точкой, с которой Харви из самых лучших побуждений начала разрушать свою личность.

Главной целью малышки Харви стало поступать не в соответствии с желаниями, а так, чтобы вызывать как можно меньше раздражения, предупреждая конфликты и отрицая действительность, потому что как только разрешишь себе взглянуть правде в лицо, сил на борьбу, на бесконечное лавирование между летящих снарядов более не будет. Словно танцор, которого заставляют двигаться в одном стиле вне зависимости от музыки и настроения, Харви переступила через собственные эмоции и день за днем начала отыгрывать чужие.

Арсенал приемов ее священного похода полнился каждый день. Родители ругались, а Харви в этот момент старалась прибрать комнату или кухню, нарисовать цветы, поставить их на стол вместо настоящих, чтобы потом, едва только скандал начинал затухать, ворваться к родителям и сказать:

– Посмотрите! Посмотрите! Как красиво на кухне! Пойдемте попьем все вместе чай! Чайник вскипел!

Харви все время извинялась, даже без причины, живя с бесконечным чувством вины. Маме это очень нравилось, в таком поведении дочки она чувствовала некое удовлетворение. Их диалог всегда складывался схожим образом.

– Мамочка, прости меня! – неожиданно говорила Харви, чувствуя особенную привязанность к матери и хрупкость человеческих чувств.

– Я тебя извиняю, Харви, – нравоучительным тоном говорила мама Харви.

Такой ответ пугал до оцепенения, ведь Харви и так постоянно чувствовала, что виновата, но не могла себе представить, в чем именно провинилась. Прося прощения, девочка надеялась, что мама скажет:

– Харви, милая, ну что ты, за что ты просишь прощения?

Но своим ответом та лишь подтверждала, что Харви доставляет страдания своим близким и все делает неправильно. Харви обещала себе стараться еще больше, но пять будних дней у бабушки она так тосковала по родителям, что после долгожданной встречи не могла совладать с эмоциями, начинала носиться по родительской квартире, говорить без умолку, позволять себе лишнего, неизменно это заканчивалась очень плачевно для нее. Тогда Харви осознавала, почему родители оставляли ее у бабушки, ведь с такой, как она, жить все время очень сложно. Единственным выходом было разделить тяжелую ношу между двумя семьями. Харви вновь обещала взять себя в руки и стараться изо всех сил привнести радость в свою семью.

Однако старания Харви напоминали борьбу Геракла с дочерью Тифона и Ехидны. Ведь рассекая гидру вновь и вновь, лишь добавляем ей сил, укрепляя первопричину своего несчастия. Только спустя много лет, уже не живя с давшими жизнь, Харви осознала, что своим поведением лишь еще более распоясала родителей, не дав им ни одной причины объединиться и прислушаться к душе Харви. Классически Харви делала то, чего более всего боялась: пытаясь осчастливить всех, шла неверной дорогой. Сама сотворила из себя удобного ребенка, который думал о себе гораздо хуже, чем был на самом деле, позволяя другим оправдывать свои проступки за ее счет и не развиваться. Тогда Харви всего этого не замечала, потому как на нее летели одна отравленная стрела за другой, не оставляя времени на размышления.

Из разговоров окружающих все чаще вырывались вначале непонятные слова «алкоголизм», «выпивка», «пьяный». Именно этими словами, как правило, описывали те самые состояния отца, которых так страшилась сама Харви. Хоть значения слов были не совсем понятны, но по тембру голоса, придыханиям и округляющимся глазам становилось предельно ясно, что это большая беда. «А что нужно делать, если близкий в беде? Нужно помочь! И, пока он слаб, защитить его от возможных врагов». Новая миссия по улучшению, как бы сказали политологи, имиджа отца стала очередной одержимостью Харви. Она ежедневно делала маленькие шаги по всяческому распространению информации о великих делах и хороших сторонах отца и, разумеется, старалась замолчать и скрыть все то, что попадало под категорию «плохое».

Продолжая кампанию по восхвалению отца и тренировки по оттачиванию того идеального поведения, которое могло бы максимально нейтрализовать любые бури, Харви и впрямь ощущала, что иной раз ей удавалось сделать атмосферу теплее. Таким образом, пусть ненадолго, но создавалась иллюзия нормальной семьи. Обычной хорошей семьи со своими привычками, шутками и традициями. Удерживать подобное состояние было настолько тяжело, что, кажется, это стало единственным занятием, отдаваясь которому, Харви совершенно перестала искать себя и постепенно забыла то, что уже о себе знала.

Когда же состояние внешней семейной идиллии обреталось, Харви испытывала невероятную радость, однако в тот же самый момент внутри нее образовывалась пустота, такая же бессодержательная, как и та временная случайная идеальная картинка, за которой не стояло ничего, кроме ущербного эгоизма обоих родителей.

Раздался очередной звонок, который выдернул Харви из ее воспоминаний. Сигнал телефона словно ворвался в сон-кошмар, проснуться от которого самому не получается, хоть осознаешь, что это всего лишь сон. Того, кто помогает вырваться из цепких лап коварного Морфея, воспринимаешь с благодарностью, не раздражением. Харви со взглядом, наполовину по-прежнему обращенным в себя, взяла телефон, посмотрела на экран несколько секунд и наконец смогла сфокусироваться. Звонила ее университетская подруга Джахоноро. Харви с нежностью улыбнулась экрану телефона.

Джахоноро – мусульманка из традиционной восточной семьи, с которой их свела общая alma mater. Проводя значительную часть времени в европейской культуре в Москве, она никогда не ставила под сомнения устои своей семьи. В разговорах часто подчеркивала, насколько традиции ее народа превосходят все остальные в мудрости и дальнозоркости. Порою Харви это сильно раздражало, потому как в этом виделась некоторая зашоренность. Словно перед человеком лежала прекрасная долина с извивающимися полноводными реками, небольшими озерами, полянами ярких цветов, насыщенными пятнами перелесков, и все это в окружении зеленых холмов, а человек видит только дерево, что растет перед долиной в двух шагах от смотрящего. Однако Харви ничего не могла с собой поделать, хоть они с Джахоноро принадлежали к разным мирам, которым никогда не суждено полностью понять друг друга, оставались они родственными душами. Джахоноро была веселой, внимательной, разговаривать с ней было легко, если абстрагироваться от ее патриотических речей. Харви заправила за ухо пряди длинных темных волос и с радостью ответила:

– Привет, Джахоноро.

– Привет, дорогая. Хотела спросить, как твои дела? – голос Джахоноро звучал деловито, как всегда в начале разговора.

– Хорошо, спасибо. Как твои?

– Мои тоже хорошо, спасибо. Харви, я видела тебя сегодня в университете, и, – Джахоноро замешкалась, – ты такая грустная в последнее время и так исхудала, у тебя точно все в порядке? Я все не решалась спросить, но не могу перестать думать об этом. Как ты на самом деле?

– Да… Джахоноро, все хорошо, наверное, устала просто. Знаешь, я хочу найти работу в компании, где могла бы пройти практику параллельно с завершением учебы. Тогда после окончания университета я бы могла претендовать уже не на стартовую позицию. Это непросто – выбрать то, что нравится, – Харви умело переводила тему и обманывала, завуалировав все в слова правды. Это особый вид искусства, который она освоила в своем детстве в совершенстве.

– Что ж, если это просто усталость, я рада. А куда ты хочешь пойти? Какие-то компании уже есть на примете? – поинтересовалась Джахоноро.

– Я сформировала список критериев для подбора, пока под него попадает несколько компаний, в них я уже отправила свое резюме. Посмотрим, что выйдет. Хочешь, отправлю тебе список этих компаний, ты тоже вышлешь им резюме? Вдруг окажется, что мы дальше не только учиться будем бок о бок, но и работать?

– Дорогая, ну что ты! Мне никто не позволит работать! Большая удача, что родители разрешили мне учиться в университете, а не сразу после школы замуж выдали. Поверь, стоило немалых усилий и манипуляций с моей стороны, чтобы отец на это согласился, – Джахоноро это забавляло.

Харви в очередной раз подумала: «Мама дорогая!» Вот такая покорность судьбе совсем не в характере подруги. На ум приходило единственное объяснение: Джахоноро действительно видела лучшую свою судьбу в браке, устроенном родителями, и жизни, вращающейся вокруг семьи. Своеобразный обмен свободы на счастье, гарантированное не ниже определенного объема. Что ж, возможно, в такой предопределенности что-то есть. Это позволяло ей воспринимать годы учебы действительно как самое сумасшедшее время и получать от них массу удовольствия. Ведь учеба в этом случае самоцель, а не лишь ступень в построении карьеры. Джахоноро многое о своей жизни знала наперед, потому могла себя подготовить к тому, что ее ждало, и сконцентрироваться на главном. Это ли не прекрасно, если находишься с таким подходом в согласии?

– Если честно, Харви, тебе бы тоже не помещало сконцентрироваться на чем-то, кроме учебы и будущей работы. Знаешь, женщина цветет лет до двадцати пяти, а дальше медленно увядает. Не так долго тебе цвести осталось, – продолжала подруга.

– Джахоноро, не начинай опять, – рассмеялась Харви. – Давай завтра увидимся, поболтаем после занятий, и ты полюбуешься мною, пока я еще не увяла окончательно.

– Хорошо, дорогая, до завтра! И не грусти!

Совет подруги был здравым, но не исполнимым. У Харви вовсе не получалось взять себя в руки и перестать грустить, а сказать вернее, не было сил стараться. И хотя истинной причиной ее грусти была кульминация трагедии, что разыгрывалась с самого детства, Харви не обманывала подругу, говоря, что устала от раздумий о работе мечты. Образование открывало множество прекрасных возможностей, из которых предстояло избрать что-то для начала пути, но умение делать выбор подразумевает способность принимать решение в соответствии со своими желаниями. У Харви же не было даже малейшего представления о том, что ее влекло, а потому страшило решение, в основе принятия которого лежала пустота. Тревога неопределенности свойственна многим молодым людям, но, пробуя себя в подработках, они понимают, нравится ли им тот или иной род деятельности или компания, а Харви, пробуя себя, делала каждый раз единственный вывод: «Да, с этим я справлюсь». К девушке подкрадывалось понимание, что хоть выполнить она могла любую задачу и работу, удовлетворение не приносила ни одна. Неужели ей, чувствующей столь многое, предстояла жизнь в ежедневной апатии?

Взрослое детство зачастую определяет в будущем профессию творческую, оттого, что искусство – это когда выбираешь за других, уклоняясь от принятия решения за самого себя. Искусство прежде всего искусственно, то есть не просто отдалено от окружающей действительности, а лежит в плоскости параллельной вселенной, что никогда не соприкасается с реальностью. Та, другая вселенная может подражать реальности, может путешествовать по временной ленте реальности, не ограничиваясь в перемещениях, может резать ее на куски и сшивать вновь причудливым образом, но никогда ею не станет, и это успокаивает тех, чья психика надломана действительностью. Это словно фобия, когда человек боится прикоснуться к миру без перчаток, а окружающие благосклонно закрывают глаза на его чудачества и восхищаются перчатками.

Если детство нормальное, человек обретает себя, свои предпочтения и становится тем, кем предначертано. Если в детстве поглощен решением чужих вопросов, то найти себя не успеваешь, а в качестве компенсации становишься экспертом в тонких материях чувств окружающих и начинаешь ощущать мир острее, улавливая его малейшие изменения. Вырастая, ощущаешь себя потерянным, одиноким и абсолютно ни на что не годным. Единственная деятельность, которую не имитируешь, в которой не играешь, а становишься самим собой, – это простое выражение собственных наблюдений, чувств и знаний о внешнем мире и внутреннем одиночестве. Можно переносить измерения своих чувствительных приборов на электронную бумагу, аналоговый холст, выражать в звучании, пластике тела или разговорах с теми, кто хочет разобраться в себе, как это делают психологи.

Раз за двадцать с лишним лет девушка не успела разобраться в том, чем ей действительно симпатичен мир вокруг, Харви подозревала, что для нее реальные профессии навсегда останутся лишь имитацией. Сейчас она могла найти любую работу, соответствующую своему образованию, и просто делать ее хорошо, но без удовольствия. На досуге Харви всегда много рисовала, создавая собственный выдуманный мир, этим она могла бы и продолжать заниматься для души: писать открытки, расписывать ткани, делать альбомные наброски, рисовать портреты прохожих и зданий. Выдуманный мир был намного приветливее и уютнее реального, безвозвратно ускользнувшего от нее в детстве. Харви часто слышала комплименты своим рисункам, и каждый раз ее посещало двоякое чувство наслаждения от столь искомого признания и недоумения – ведь так мог бы нарисовать каждый. А после озвученных мамой больших новостей не тянуло рисовать вовсе.

Харви усмехнулась про себя, подумав, что все люди, которых окружающие с придыханием одаривают эпитетом «творческий», на самом деле ни на что не годные бездари, которые, если следовать более древним религиям, вынуждены будут переродиться, так как явно просто упустили все отведенное им время. Другие мыслят дальше и убеждают, что страдания этих людей не напрасны, через свое творчество они помогают людям лучше осознать мир. Может быть. Хотя Харви была уверена, что искусство – почти всегда, лишь прикрытие для потерянной души.

Однако Харви отнюдь не была согласна со всеми теми скептиками, которые с вызовом и легким фальцетом в голосе утверждают, что детство детством, а сейчас это уже «взрослая женщина» или «взрослый мужчина», и пора бы брать жизнь в свои руки, а не «лоботрясничать». Они, безусловно, правы, однако сколько вы видели диких животных, рожденных и выращенных в неволе и с легкостью выживших в диких условиях? Таким зверям тяжело, потому что они ни черта не знают о настоящей дикой жизни. Они были помещены в искусственные условия с абсолютно искаженными законами. А здесь не заточенный в клетку зверь, но человек, который на протяжении всей своей жизни руководствовался созданием видимого благополучия и решал проблемы взрослых. Как? Как ему теперь жить, когда оказалось, что все его навыки никак не помогут в реальной жизни? Как что-то понять о себе, если ты никогда не мыслил себя? Как понять, что нравится, если ты всегда выбирал то, что нравится другим? Как полюбить без оглядки, если те, кто должен был по природе вещей любить тебя, могли сделать больно в самый неожиданный момент? Как защитить себя, если привык сам защищать других и сносить нападения любимых?

Каждый шаг в жизни выливается в бесконечные вопросы, ответы на которые можно искать годами и зачастую безрезультатно. Все же Харви твердила себе: «Терять надежду нельзя». Дикий зверь борется за свою жизнь до конца: пусть неумело, пусть делая грубые ошибки, пусть трусливо и смешно, но рьяно, потому что знает, кроме него самого, никто не сделает его настоящим. А за настоящего себя нужно биться до тех пор, пока бьется сердце.