Литературный альманах Перцепция

Литературныи альманах

Литература – для всех!

Мы в телеграм

УДК 821.161.1(059)

Выражаю огромную благо-

ББК 84(Рос=Рус)-6-5

дарность авторам, которые не

П1

побоялись издать свои тексты в

Сборник нацелен на раз-

дебютном альманахе и самоот-

витие и популяризацию лите-

верженно ждали его выпуска в

ратуры.

свет.

Ваш вклад – неоценим!

Перцепция – это символ.

Мир может быть дружелюб-

ным к творцам. Мы это пока-

Все права защищены. Любое копи-

жем на своём примере. Если

рование без согласия автора текста или

составителей сборника будет пресле-Вы хотите напечатать руко-

доваться по закону.

пись в сборнике, просто напи-

шите нам на электронную

Издатель: Ахмадулина В.З.

почту или в телеграм.

e-mail: vetaksinya@gmail.com

Сделаем это вместе!

telegram: @vetaksinya

Казань 2023 г.

ISBN 978-5-600-03608-6

Содержание:

ПРОЗА

Элина Касимова «***» ......................................................................................5

Ветаксинья «Ромашка» .................................................................................11

Татьяна Головина «Шкатулка. Семейные хранители» ............................14

Арина Крючкова «Зелёные ботинки» ........................................................19

Айсылу Мубаракшина «Медуза Альфа» ...................................................27

Анонимный автор «Сон 4 сентября 2020 года» .......................................47

ПОЭЗИЯ

Nadelpfau «Межзвёздный разряд» ..............................................................53

Кирилл Яковлев «Кто не сторонник полумер» .......................................69

«Голова моя болит» .........................................................70

СТАТЬИ

Маргарита Коршунова «Украшения – ремесло или искусство?» .........72

Александра Борисова

«Искусство с детства – модный тренд или необходимость?» ................78

3

ПРОЗА

Элина Касимова

***

МАРТ

Давно я родилась.

Метель была. А здание было такое старое, деревянное. И я родилась

там. Ставни скрипели. И так пусто было кругом.

Никого не было. Я одна родилась.

Зимой.

Снег влажный был. Все было напоено влагой. А за черными

ветвями вдали летали птицы, кружили.

Я так родилась.

В церкви меня крестили. И Марина читала молитву. Я сразу поняла, что это она читала, хоть мне и не видно было.

И грустные апостолы Павел и Петр смотрели на меня.

И Иисус, он был всех грустнее.

Медовый день.

Сырой, коричневый день.

А похоронили меня на крыше. Я ведь как родилась, так сразу и

померла.

Сказали, что на крыше мне веселее будет. Там птицы разные. Кошки

еще.

И так вместе с ольховыми веточками и потопили меня в снегу.

А там грустно было. Я одна померла. Птицы-то не прилетели еще. А

кошка, она еще в том году издохла, когда отраву крысью сожрала.

Вот я одна-то и померла.

Досочки на чердаке одни скрипели.

Там братишки мои гуляли. На качелях качались.

Одна я на крыше помирала.

А потом Боженька пришел, да и забрал меня на небо. Золотые ручки

ангелам целовать.

А мне с крыши невысоко было, вот я и пошла.

Только братишек жалко было. Не с кем им на качелях качаться.

5

***

В городе дом был, прямо у церкви.

Черный такой, старый. Там армяне жили.

Снег выпал, такой сырой, водой насквозь пропитанный.

Везде вода была. И дом от того еще чернее казался.

Окна покосившиеся были. И деревья покосившиеся были. Сосульки

со старой крыши текли.

А на подоконниках у армян чеснок рос и лук. Зеленый такой, на

грязном подоконнике. Но он грязный был из-за старости. Краска вся

отколупилась.

В воскресенье армянки вытащили большие доски на улицу и

разложили их прямо у дома. Так близко, что луку с подоконника

сорвать можно было. А на доски разложили всякий товар.

Белье, бусы, часы, посуду и два утюга.

Один дяденька все ходил-ходил, смотрел-смотрел, а потом так и

ушел, не купил ничего.

А одна тетенька тоже ходила-ходила, чашки трогала, и тоже не

купила.

А я ходила-ходила, мне армянка бусы янтарные подарила.

А потом выбежала из покосившихся ворот девочка и прокричала

"араладоми кастарну" и убежала обратно. Ставни распахнулись, и на

подоконник чьи-то руки поставили блюдо с дымящимися пирожками.

Армянки все это время болтали что-то на своем. И теперь, не переста-вая болтать, потянулись за пирожками. И за луком.

А снег влажный такой был, сырой. И ветер весной пах. И старым

чердаком.

***

А я домой шла долго. Это потому, что я по дороге мертвую птичку

нашла.

Она такая маленькая была. С красной грудкой. Клестик. Клест.

Я ее на руки взяла, а она такая маленькая, мягкая, влажная.

А у меня раньше никого не было. Я одна была.

6

А теперь у меня птичка появилась. Клест.

Я ее накормить хотела. Нашла ольшиных семечек, хотела ей в

клювик положить. Только клест зажал его, и открывать не хотел.

Крылышки у него такие мягонькие были, перышки такие нежные.

А ручки у меня были красные и холодные.

Я его в снегу и утопла. А чтобы ему не грустно было, я ему в ямку

семечек положила, и бусинку желтую, янтарную, и носовым платоч-ком укрыла. И сказала: "араладоми кастарну". Чтобы ему не высоко

было до Боженьки.

ДЕКАБРЬ

А с вечеру я под печку закатилась. Наутро только вспомнили, спохватились. Да и не нашли – я маленькая была, а там, в подполье, темно было. Меня и не заметили.

Долго я в подполье жила. Там по стенам жуки-щелкуны ползали. Не

прятались от меня. А по утрам кошка приходила, мяту на боках, на

мокрой шерсти приносила, молоком меня своим кормила.

Иногда я игрушки разные находила. С ними мои бабки и дедки

играли, когда маленькие были. Пороняли за печку и забыли. А я нашла

теперь.

Был у меня козлик. Ножки у него длинные были, путались все

время. Голосок тихий как снежок. Он мне песенку пел, про то, как серые

волки его в лес утащили. Сожрать, голодные, хотели. Как бежал, бежал

он по темну лесу, только ножки его в темноте белели. Как птицы в лесу

плакали – за козлика боялись. А я его и успокаиваю-слежу, глажу меж

рожек, чтоб серые волки тут не появлялись.

***

В соседнем доме жил Пароход.

Лицо у него было большое, на черный хлеб похожее. А глаза – тоже

хорошие, влажные.

Я к нему в гости ходила.

Кухня у него была маленькая, темная. А кружка у Парохода была в

7

красный горошек, коричневая такая, чаем пропитанная.

Мы с ним чай пили с ирисками. У меня рот клеился от сладкого – я

молчала. А Пароход говорил «Пароход». Это у него хорошее слово

было, поэтому его так и звали.

В сарае у Парохода лошадь жила. Можно было покататься – но мне

что-то не хотелось.

Мы с ней гуляли иногда. По двору. Ходили туда-сюда. Я ей песню

пела, как по улицам бродят серые волки, голодные, хотят себе животи-ну украсть. Как глаза у них жадные горят. А в лесу темно – темно.

Чтобы она, лошадка, тихо в сарае стояла. И Пароход не забыл ворота

запереть.

***

Иногда ко мне в гости приходила Майтап аби. Яички белые

приносила, огонь мне разжигала.

Когда она была маленькая, но не так сильно, как я, ей в поле руку

порезало. Я трогала ее шрам – жалела. А она мне рассказывала про

оконные ставни и заборы, про старые яблони и скамейки, про электри-ческие провода и заброшенные пилорамы.

Не страшно мне с ней в моем подполье было.

Когда она задремывала, я ее руки трогала-гладила, ручки печеные, ручки топленые.

Когда я задремывала, она мне песню пела, что не одна я в своем

подполье, что огонек тут теплится-горит-горит, что серые волки не

пройдут ко мне, что голодными пастями своими не схватят меня

маленьку, что не видать им тут ни животинки, ни девочки.

***

Зима приходила.

Старый большой дом у Парохода совсем белый становился.

Скрипели мои половицы.

Мясо в бочках солили, в чулан ставили.

Мне до чулана недалеко было.

8

Набрала я мясо в юбку, и пошла ночью в поле.

Уж как жалобно плакали бедные серые волки мои, как холодно им

было. Не было у них никого. Огонька не было.

Ни дедок, ни бабок, никого на целом свете. Одинешеньки мои.

Я их и кормила, плакала.

А небо такое синее было, звенело на все поле, звезды роняло. И снег

так хрустел, сверкался.

Я и не пошла больше в подполье. Осталась и жду, когда мои еди-нственные бабушка и дедушка придут ко мне, звезды собирать.

ФЕВРАЛЬ

Рыдать – за брата – за сестру.

Мой братик потерялся в лесу, в снежном поле. Я ему кричала уж

кричала, а его нигде не было. И бело было так – что глаза плакали.

Птицы все на меня смотрели.

А мы ели пироги со сметаной у соседей, с кошками играли. А нас

потеряли как будто мы в колодце утопли.

Мы им по хозяйству помогали – хоть и немного толку в нас было.

Сено душистое пучками относили на полати. Хрустело сено.

Нас молоком угощали. Пело молоко в марлях, в жестяных ведрах.

На коленки мой братик садился – мы на корову смотрели. Большая

была корова, рыжая, масляная. А глаза у неё были как прорубь, как

василёк.

Дышала корова на нас сеном – не жаловалась.

Собака тут меж брёвен ходила. Черно-белая, грозная. Мы хлеб ели и ее

кормили. Она прыгала и в губы лизала. Домой нас провожала.

А потом пошли мы в поле играть. Мой братик там и потерялся.

А небо заместо земли повернулось – полощется в снегу. И солнце

кровью порезалось.

Пошла я на пилораму, на доски залезла. В крыше дырка была – я в

неё смотрела.

Пилорама старая была. Никто туда не ходил. Только мы с братиком

9

там играли. Летом я там галошу утопла, а брат с досочками играл, ножики себе вырезал. Солнце медом горячим грело, стружки были

мягкие-мягкие, мы на крышу залазили и кислые яблоки грызли, а

солнце садилось. И с реки поднимался туман.

А сейчас холодно, пусто. Ветром только пахнет.

Залезла я на крышу, думала помру тут.

А смотрю – собачка моя черно-беленькая бежит, хвостом машет. Я

ее сразу увидала. И братик у ней на спине сидит, за морду держится.

Я от радости с досок свалилась – чуть не померла.

Я тебе, собачка, столько хлеба припасу! За то, что братика моего

нашла.

Информация об авторе

10

Ветаксинья

Ромашка

Твои волосы всё сказали за тебя.

Это был умышленный побег.

Я смотрела в объектив и ничего не находила..

Так же как и всегда. Ты был таким серьёзным, что мне не верилось, что такие люди вообще бывают на планете.

«Кажется, это не моя печаль» – сказала я себе и тут же подумала: «А что

если дать ему конфету?»

Тогда ты развернулся ко мне лицом и сказал:

– Это не лучший вариант развития событий.

Но конфету всё равно взял.

И тут мне захотелось улыбнуться. Я широко раскрыла рот, и стало

видно не хватающего зуба.

– Ты смеёшься мне в лицо, и не понимаешь, что эту конфету я съем в

память о твоём пропавшем зубе. – Ты так хмуро посмотрел на меня, что

мне тут же стало ещё смешнее, но я прикрыла рот.

Я потом много лет не могла вспомнить, что за конфету я тогда тебе

дала. А потом вдруг поняла. Это была «ромашка».

Так началась наша дружба.

Долгое время мы ходили и искали по колодцам пропавшие без

вести жемчуга королевской империи. Ты смотрел на меня полными

недоверия глазами, пока однажды я не свалилась с горки.

Летела я не долго, но разбить колени успела. Ты с дикими воплями

помчался мне навстречу. Уж где ты шлялся, пока я кувырком катилась

вниз, – я не знаю. Но как только я уселась на голую землю, ты тут же

примчался.

Пластырем было не заклеить ссадины, покрывавшие все колени.

Надо было так быстро соображать, как я была не в состоянии. Тогда ты

схватил меня и поволок до мед. пункта. Которым оказалась моя мама.

Всё великолепие ран было обработано в кратчайшие сроки, и никакого

11

столбняка я не словила.

– Хватило бы и подорожника. – подтрунивала потом я сама над

собой. Но в тот момент мы так перепугались и не захотели пускать всё

на самотёк. После этого тебе приходилось пристально наблюдать за

моими телодвижениями и недоверие как-то улетучилось. Наверное, именно тогда ты понял, что мне уже можно доверять.

Твоя любовь к теннису задевала меня до глубины души. Мне

думалось: «ну что может быть отвратительнее, чем пуляние мячика

ракеткой?» Но как-то раз я выиграла тебя в раунде и мне даже захотелось поехать на соревнования вместе с тобой. Но я быстро расхотела.

Потому что ты всё же играл лучше, а я не могла получить такую травму

самолюбия.

Мне казалось, что это твоя судьба. Что однажды, ты придешь ко

мне и скажешь: «Я уезжаю в Америку, буду теннисистом!». Я так часто

рисовала себе похожие картины твоего визита, что совсем не заметила, как ты переболел и увлекся карате. В тот момент это было модно.

Мальчики тащились по всяким кимоно и мечтали получить чёрный

пояс. А я опять говорила, что это такая смертная скука, и я бы даже не

стала против тебя драться. Хоть мне и хотелось помериться силами. Я

не могла признаться тебе в этом.

А потом лето прошло и ты уехал с родителями в другой город.

Школа только началась. А я уже начинала скучать. Правда, тогда я не

придавала этому значение. Мне казалось, ты бесишь меня. Потому что

даже теннис тебя уже не интересует. А ведь я могла бы с тобой играть.

Но ты писал мне. Такие дурацкие письма. Одно из них я запомнила:

«Привет!

Погода тут жуткая. Листьев так много опало. Наверное, они падают как у

тебя волосы после душа. Ты их собираешь в кулак и показываешь мне потом.

Я так не люблю твои волосы. Что мне потом есть не хочется. Вот сейчас

мама варит кашу. Я и кашу не люблю. Но твои волосы – больше.

Всё. Пока. »

Такое было письмо.

12

А спустя два года в один субботний вечер, ты вернулся. Ты пришёл

ко мне в квартиру с копной отросших волос на голове и со словами:

– Я не хочу с тобой больше дружить, я хочу встречаться.

Это был самый кошмарный день в моей жизни, потому что я так

разозлилась и сказала, что бы ты никогда больше не приходил ко мне.

Но ты все равно приходил, даже когда моя мама говорила, что меня нет

дома. Не помню точно, как долго это продолжалось, но однажды ты

поймал меня среди школьных каникул в магазине. Мы покупали

колбасу. А ты подошёл и взял меня за руку. Мама ничего не сказала

тогда, может, подумала, что мы ещё ничего не понимаем. Но я понима-ла. Ты вырос. Ты стал очень высоким, и тебе приходилось даже чуточку

горбиться, что бы ходить со мной за ручку. После этого ты больше не

отпускал меня.

Пока однажды я не сказала, что мне нравится мальчик из 7-го

класса с аккуратной мальчишеской стрижкой. Который выступал на

соревнованиях по теннису. Наверное, тебя это тогда очень обидело. И

ты не разговаривал со мной неделю. Как раз в это время мама подарила

мне фотоаппарат мыльницу. Я очень обрадовалась и позвонила тебе на

домашний телефон. Ты долго бурчал в трубку недовольным голосом, но потом, всё-таки, пошел со мной на рельсы – фотографировать красоты мира. Тогда я увидела, что ты постригся.

Я обещала назвать альбом в честь первого сфотографированного

цветка. Им оказалась ромашка. Ты подарил мне потом целый букет и

сказал, что это не потому, что я тебе нравлюсь, а для того, что бы не забыла про свой альбом. Но про альбом я забыла даже быстрее, чем мама

выбросила завядший букет на помойку.

С тех пор ты меня так и прозвал: "ромашкой замедленного действия".

Информация об авторе

13

Татьяна Головина

Шкатулка. Семейные хранители.

Пожилая женщина стояла в комнате возле трюмо и крепко

прижимала к груди шкатулку. Слезы текли по морщинистым щекам.

«Нина. Любимая хозяйка. Давно не виделись. Столько пережили

вместе. Да, постарела, осунулась,» – шептала шкатулка, рассматривая

знакомые черты. Стенки захрустели, от крепких объятий. Как тогда, когда еще Полюшка, ее мама, прижимала также к груди, и говорила

«Да», соглашаясь выйти замуж.

-Таня, – дрожащим голосом, сквозь слезы промолвила женщина, –

не продавайте дом, живите здесь.

-Мам, не начинай. Никто здесь жить не будет. Закрыли тему.

Эти разговоры слышу давно. Дом опустел. Хозяйка разболелась и

дочь забрала её в город. Иногда приезжают, возятся в огороде. Приходят незнакомые люди, смотрят дом.

Стою одиноко на трюмо. Рассматриваю иногда себя в старое

зеркало. Вполне хороша собой. Резные узоры со временем стали

только выразительнее. Стало чуть больше трещинок от переживаний.

Беспокоюсь за хозяйку, как она теперь? Где хранит пуговицы и

нитки, или они ей теперь не нужны? А что со мной? Ко мне всегда

трепетно относились. Спасли из горящего дома. Спрятали в чемодан, когда немцы расположились в доме. Страшное тогда было время.

Помню, как один немецкий офицер приносил молоко для детей и

рассказывал о жене и трех дочках. Я хочу дальше верить в людей.

Нина присела на кровать, провела теплыми сухими пальцами по

крышке шкатулки, прощупывая каждый изгиб и узор.

14

«Стеклышко, тут было стеклышко, и фотография мамы, в модном

костюме и с пышной прической» – чуть слышно прошептала старушка.

– помню мама доставала нитки из шкатулки и шила занавески. Слезы

еще сильнее потекли, застилая глаза пеленой.

Шкатулка плакала вместе с ней.

В доме стоял гул и грохот.

– Так, несите коробки, нужно все упаковать, – командирским тоном

дала распоряжения свекровь.

– Половину тут можно на помойку.

Возражать было сложно, никто и не решался.

-Что, что происходит? Я свыклась уже с тишиной и одиночеством, потеряла надежду. Приняла свою участь, дожить свой век в забытье… А

что теперь? На какую еще помойку? Туда мусор увозят. А я, я – старинная шкатулка, ещё прабабушкина. Я целая ещё. Почти. Всего-то, шарниры заржавели и развалились на крышке, и ножка потерялась. Но

крепка и могу хранить в себе пуговицы, нитки, заколки. Не хотите

пуговицы, храните что-то другое.

-Эй! Меня нельзя на помойку!

Волновалась не только шкатулка.

Весь дом ходил ходуном. Половицы скрипели как не в себе, на печи

штукатурка от страха посыпалась, и начала чихать утрамбованной

золой. Сервант дребезжал содержимым.

Никто не был готов к такому.

Пусть новые хозяева, пусть. Мы еще можем сгодиться.

Слышу шаги. Двое зашли в комнату.

-Лёша, а эту шкатулку никто забирать не будет?

15

Кто, кто это говорит? – взбудоражилась шкатулка, услышав нежный

голосок, пытаясь разглядеть среди коробок, кто зашел в комнату.

-Не думаю, – раздался мужской голос.

«Неужели я никому не нужна?»,– вытирая смоляную слезу, всхлип-нула шкатулка.

– Знаешь, нашим родственникам безразлично. Так что бери что

хочешь.

Мужчина подошёл к трюмо, и взял шкатулку.

-Ааа, – встрепенулась шкатулка, дрожь пробежала по всем уголкам

ее квадратного, с резными узорами тела. – Я помню, помню эти руки.

Когда-то они были совсем крохотными и любили перебирать пуговицы, хранящиеся во мне.

– Забирай. – Мужчина протянул шкатулку девушке. – У бабушки

тут всегда были нитки и пуговицы, а баба Поля в ней хранила гребешок

для волос. Здесь крышку нужно прикрутить, ножку подремонтиро-вать, отполировать и лаком покрыть. Этой шкатулке тыщу лет. Ей

сносу нет.

Эти слова разлились бальзамом по хрустящим стенкам шкатулки, впитываясь в каждую риску на узорах. Шкатулка плакала, но это были

слезы счастья.

– Меня заберут, заберут!

Мне конечно не тыщу лет, а всего 113. Но это тоже чего-то стоит.

Теперь не страшно. Снова есть надежда! Все будет хорошо.

Я переехала. Сменила уже несколько адресов. И даже перебралась в

16

другой город. У меня новая хозяйка. Молодая, с лебединой шеей. У нее

длинные волосы, как у моей первой владелицы. Во мне хранятся теперь