Знак обратной стороны

1/2

– Давно я так не смеялся.

Что правда, то правда: мужа до сих сотрясали приступы неудержимого хохота. Лицо его покраснело, на глазах выступили слезы, которые Слава безуспешно пытался утереть тыльной стороной ладони. Я же была оглушена грохотом и полу ослепла от света, особенно яркого после темноты зала, чтобы собрать свои впечатления в кучу и высказаться более развернуто, ограничившись простым:

– Редкостная гадость.

– Да ладно тебе! Пара сцен могла даже претендовать на оригинальность, – возразил муж. – Хотя концовка – ахтунг! Столько бегать по проклятому месту, чтобы тупо врезаться в дерево. Знаешь, надо поискать полную фильмографию режиссера.

– Перестань, – оборвала я его, ступая на эскалатор. – Ты же знаешь, я ненавижу фильмы ужасов, но почему-то повел именно на это… на эту хрень? – Литературное определение просмотренному фильму не подбиралось.

– Вот поэтому и повел, – глазом не моргнул Слава. – Надо рушить стереотипы и расширять границы сознания.

– Угу, расширять, а не надругаться над ним.

Муж протянул руку, ободряюще накрыв ею мои пальцы, лежащие на поручне. Доброслав знал, что я вовсе не злюсь на него – это всего лишь привычное бурчание, заменявшее иным влюбленным парочкам нежные воркования. Когда я по-настоящему зла, то просто не разговариваю с мужем.

– А, во-вторых, – продолжил тот, – на сайте были указаны такие жанры как «триллер», «драма». Никаких ужасов в помине не было. Так что все претензии прокатчикам.

– Ладно. На этот раз прощу. Но в следующий ты обязательно посоветуешься со мной, прежде чем покупать билеты. Кстати, сколько ты за них отдал?

– Эм… – отвел глаза Слава. Ответ: «Какая тебе разница», – давно не прокатывал. – Около трехсот рублей в общей сложности.

– А точнее?

Мы сошли с движущейся лестницы, и теперь Славе сложнее было укрыться от моего испытующего взгляда. Поэтому он предпочел сдаться сразу и просто-напросто сунул один из оставшихся билетиков. Я тщательно изучила полученную улику. Название фильма, ряд, место, время покупки – все совпадало, но подозреваемый в растранжиривании семейного бюджета безбожно и нагло врал.

– Двести тридцать рублей?! – Выбитая цена ужасала больше всех ста двадцати минут фильма вместе взятых. – Почти полтысячи на это… на эту… Ох! И это ты называешь «около трехсот»? Мот!

– А ты – скряга, – в тон мне отозвался муж. – Скупердяйка. Жадюга, сквалыга, крохоборка, Скрудж Макдак в юбке!

– Ничего себе! – искренне поразилась я. – Добрался до моего словаря синонимов?

– О, ты даже не догадываешься, как широк мой словарный запас! – горделиво вздернул подбородок муж.

– Надо как-нибудь пересмотреть «Утиные истории»,[7] – мечтательно улыбнулась я, но тут же вернулась к роли домашнего тирана. – Уж лучше марафон с недалеким Зигзагом Маккряком, чем то полоумное семейство.

– Кстати, – припомнил вдруг Слава, приобнимая меня за плечо. Наши пикировки редко переходили в настоящие ссоры. Скорее, наоборот, способствовали еще большему сближению. – Когда я был маленьким, то думал, что его зовут Мокряк. Не Мак-кряк, а именно «мокряк». И все недоумевал, почему он мокрый? Причем тут вода?

– Ну, вообще-то не лишено логики. Утки – водоплавающие птицы. Это еще пустяки. Я почти всю жизнь была уверенна, что улица Сакко и ванцетти названа в честь какого-то грузина.

– Чего? – Снова заржал муж.

– Вот так. Я думала, что Сакко – имя, а Иванцетти – фамилия. И только потом, когда случайно увидела, как правильно пишется, поняла, что это два человека.

– Даешь…

– Даю, – мирно согласилась я.

– На самом деле, Сакко и ванцетти были итальянскими анархистами, проживающими в США, – пустился Слава в объяснения. – Их обвинили в убийстве кассира и охранников обувной фабрики. И, несмотря на то, что доказательства вины были весьма натянутыми, обоих приговорили к смертной казни.

– И? Я не понимаю, в чем суть? Что такого героического они совершили, что в их честь назвали улицу на другом конце света?

– Да ничего, просто были двумя невинно осужденными борцами за права рабочих. Приговор по их делу приобрел слишком широкий резонанс. И лишь когда Сакко и ванцетти поджарили на электрическом стуле, власти признали, что приговор был неправомерным. Вот такая грустная история. И грузины здесь совершенно не при чем, – закончил муж.

Стеклянные двери автоматически распахнулись, и мы выступили из душного кинотеатра на свежий осенний воздух. Слишком свежий и весьма влажный. Утренние облачка к вечеру потемнели от своей тяжести и, превратившись в тучи, дружно разродились мелким противным дождем. Судя по лужицам на мостовой, он шел уже не первый час. К такой подлости природы я была не готова:

– Отлично, и что делать?

– Как «что»? – Слава высунул голову из-под защитного козырька и тут же нырнул обратно. – Вроде, все не так уж плохо. До остановки рукой подать, сядем в тридцать четвертый, – и до самого дома.

– Может, лучше переждем? – с надеждой косясь на разрывы в сплошном сером покрывале, предложила я свой вариант.

– Осенние дожди могут лить неделями, – «обрадовал» меня муж. – Да ладно, Лер, это же обычная вода, а не серная кислота. Ничего с тобой не будет.

– Со мной – нет, а ты заболеешь, – упрямо возрази я.

Это вовсе не было блажью. Доброслав цеплял любую заразу, с октября по апрель шмыгая носом, а в плохие годы умудряясь еще и летом переболеть ангиной. Поэтому уже с августа я начинала закупаться марлевыми повязками, коробками с бумажными платками и флакончиками с эфирными маслами.

В первые годы супружества постоянно чихающий муж вызывал у меня приступы паники. Сама я не то, чтобы отличалась крепким здоровьем, но простуду переносила на ногах и довольно быстро выздоравливала. А вот Славе помогал лишь строжайший постельный режим в течение не менее трех-четырех дней.

Сначала казалось, он притворяется. Я пичкала супруга антибиотиками, иммуномодуляторами, перепробовала на нем, казалось, все рекламируемые лекарства. Ничего не помогало. Но стоило Славе просто отлежаться под теплым одеялом, как все возвращалось в норму.

– Это у тебя психосоматическое, – однажды сказала я в приступе бессильной злобы. – Защитный механизм, чтобы на работу не ходить. Почему-то всем тетрациклины помогают, а тебе нет. Самому не смешно?

– Не смешно, – громко сморкаясь, довольно грубо ответил он тогда. – Мне – совершенно не смешно. Думаешь, я получаю огромное удовольствие от всего этого? Или, когда ты уходишь, я вскакиваю с кровати и начинаю, словно школьник, обманувший родителей, бегать по комнате? У меня температура под тридцать девять, меня трясет, каждая мышца ноет, голова разваливается. Конечно, есть от чего приходить в восторг!

– А я и не утверждаю, что ты делаешь это сознательно.

– Хорошо… чего ты от меня сейчас-то хочешь? – устало прикрывая глаза, прогнусавил Слава.

Я ничего не хотела. Психика тут роль играла или нет, но факт оставался фактом: самым верным средством излечения мужа от противных хворей являлась большая кружка чая с малиновым вареньем. И если он возвращался с работы, жалуясь на боль в горле, мне ничего не оставалось, как смириться с неизбежным.

Дождь был холодным. Дождь не собирался прекращаться. У нас не было ни зонта, ни даже пакета – прикрыть голову. Тряпичные кеды Славки не внушали никакого доверия, как и его ветровка без капюшона. С другой стороны, не ночевать же нам на крыльце кинотеатра? Мои руки начали медленно покрываться гусиной кожей. Надо было срочно что-то решать.

– У нас есть бутылка вина, – проследив весь путь моих размышлений, тихонько прошептал Слава. – Горячая вода, шерстяные носки, огромный плед.

– Хорошо, уговорил. Но готовить будешь сам, – сдалась я.

– Вперед?

– Вперед!

Доброслав сжал мою руку, и мы рванули в сторону остановки через небольшой парк. Небеса, словно в отместку, усилили напор. Капли стали больше, и буквально через считанные секунды моя челка начала прилипать ко лбу.

На остановке образовалась небольшая толпа. Одураченные полуденным теплом и солнышком, горожане теперь сыпали в адрес изменника-сентября проклятиями. Толку от этого было чуть, лужи издевательски пузырились – верный знак того, что непогода задержалась надолго.

И только группа ребятишек тринадцати-пятнадцати лет была всем довольна. Двое детей сначала в шутку пытались вытолкать третьего из-под пластиковой крыши, а когда им это надоело, словно воробьи уселись на край скамейки и уткнулись в телефон.

– Валерия Никитична, – раздался ломающийся голосок одного из троицы.

– Демидов, ты ли это? А я думала – хулиган какой-то. Уж хотела полицию вызвать, – изобразила я суровость.

– Не надо полицию, – подключился к разговору второй мальчик, с некоторым подозрением осматривая стоящего рядом со мной Доброслава. Тот приветственно кивнул всем троим. – А это ваш муж?

– Он самый, – не стала отрицать я.

– А мы в кино ходили, – поделился Демидов.

– На какой фильм? – с живостью подхватил тему Слава. – На боевик, да?

– Не, на мультик, – огорошили его мои ученики. – Аниме.

– Мультики же для детей, а вы вон какие взрослые. Еще год-два и начнется бриться.

Я закатила глаза. Иногда супруг просто убивал меня подобными штампами. Хорошо хоть обошелся без традиционного вопроса: «Что, молодежь, небось, уже курите втихаря?» Похоже, мальчишки слышали подобное не раз, поэтому просто неуверенно заулыбались. Пришлось срочно прийти им на помощь:

– Читала о нем много хвалебных отзывов. Правда, там такой хороший сюжет?

– Да, ниче так, – вынес вердикт молчавший до селе третий из приятелей.

– Надо было с вами идти. А то кое-кто меня поволок на триллер, который оказался несмешной комедией, – шутливо пихнула я Славу в бок. Мальчики дружно захихикали.

– О, наш автобус! – Заметил подъезжающую к остановке маршрутку Демидов. – Мы пойдем. До свидания, Валерия Никитична!

– Идите, – помахала я рукой троице на прощанье.

– Видела, как они на меня смотрели? – через минуту тишины спросил Доброслав.

– Как? – не дождавшись продолжения, уныло протянула я. Один за другим люди садились в троллейбусы и газели, а нужный нам маршрут все задерживался.

– Как Ленин на буржуазию…

– Вот честное слово, я без понятия, как Владимир Ильич смотрел на врагов пролетариата.

– Как твои ученики на меня. Зуб даю, этот Демидов в тебя по уши влюблен.

– Не ерунди, – фыркнула я.

– А что? Это довольно распространенное явление. Когда я был в их возрасте, мне нравилась наша учительница физкультуры. Ради ее красивых голубых глаз была самым варварским образом разорена клумба перед школой. С тех самых пор я четко запомнил разницу между африканскими и узколистными бархатцами. Мне пришлось их высаживать взамен сорванных и потоптанных петуний. И, знаешь, что самое обидное? Именно физкультурница меня и сдала. Не будь так строга к своим ученикам.

– Ладно, я скажу им, что у меня аллергия на пыльцу.

– Да, так будет лучше, – согласился мужчина.

Мы еще постояли, всматриваясь через пелену дождя. Темнело. Порывами налетал ветер, срывая с озябших деревьев пожухлую листву. Кроме нас на остановке осталась лишь какая-то бабулька с огромной тележкой.

– И как? После этого прошла твоя любовь к учительнице?

– Нет. Она стала еще крепче, и на выпускной я пришел с уже настоящим, а не надерганным букетом и признался ей. Мол, так и так, Алена Игоревна, все эти годы вы были моей тайной музой. Мы даже потанцевали.

– Врешь! – не поверила я, но лицо Славы оставалось совершенно серьезным. – Ого, да мой супруг настоящий смельчак.

– Видела бы ты, как у этого смельчака тряслись коленки, и как он заикался. Наверное, тогда я представлял собой весьма жалкое зрелище. К счастью, у физкультурницы хватило такта мило улыбнуться в ответ и не произнести ничего лишнего. Скажи, а если бы тебе кто-нибудь из учеников признался в любви, чтобы ты сделала?

– Все зависит от возраста. Малыши еще не понимают грани между дозволенным и не совсем приличным. Дети с пятого по девятый-десятый класс… Они, скорее, инкогнито подсунут тебе на стол записку или, как ты – клумбу разорят, а цветы в кабинете оставят, но в глаза вряд ли признаются.

– А старшие? Парни по шестнадцать – восемнадцать лет? Они ведь уже не такие маленькие, чтобы не понимать, что такое симпатия к противоположному полу. А стыдливости у них иногда совсем нет. Как с ними?

– Ты меня сейчас спрашиваешь, как преподавателя или как женщину? – уточнила я.

– А есть разница?

– Огромная, Слава. Огромная. Хороший преподаватель никогда не ответит взаимностью на чувства ученика. И это касается не только любви, но и неприятия тоже. А женщина может в ненужный момент выключить голову. И это совсем нехорошо, – растолковала я непонятливому муженьку. На горизонте мигнули желтым две заветные цифры. – Наш автобус, пойдем!

Возвращение к началу

Символ левой руки. «Источник», некая далекая точка, определяющая личность человека и не позволяющая ему двигаться в ином направлении своего развития. От направления написания зависит результат воздействия знака. Либо избавление, отрицание некого события, либо возвращение к нему, как к психическому источнику энергии, силы. Отсюда и двойственность названия знака.

Видение первое

– Ну что, струсила? – ядовито улыбается Альбина.

В ней бесит все: и веснушки, и чересчур курносый нос, и маленький ротик с пухлыми губами, и две толстые косы. Этакая кантригерл[8], только ковбойских сапог не хватает со шляпой. Вместо них на ногах Альбины красуются замшевые ботинки с частой шнуровкой, а на голове – берет. Пальто в крупную клетку и длинный шарф, надетый больше для красоты, чем для утепления, только подчеркивают всю нелепость образа. Кантригерл, которая косит под парижанку.

Она наклоняется так близко, что девочку обдает удушающая волна клубничной эссенции. Альбина двигает челюстями, а потом начинает выдувать бледно-розовый пузырь. Девочка хочет, нет, умоляет о том, чтобы тот лопнул, облепив и этот вздернутый нос, и круглые щеки. И чтобы он это тоже увидел. Увидел, какая Альбина на самом деле без этих сапожек-шарфиков. Про таких ее мать говорит «манерами не вышла, зато наглостью добрала». Но пузырь не лопается, а медленно опадает, и Альбина втягивает жвачку обратно в рот.

– Струсила, – довольно, почти счастливо повторяет она. – Что, Александрова, боишься в своих кривых ногах запутаться? Вот и правильно, бойся. Хотя, на твоем месте я бы предпочла, чтобы их поездом отрезало. Разве можно с такими кривульками жить?

– Аль, оставь ее в покое, – раздается голос одного из ребят. Но девочка не успевает почувствовать благодарность к его обладателю, как тот продолжает с гадливостью: – Ей даже это не поможет.

Лицо мгновенно вспыхивает. Она всегда знала о своих недостатках, старательно скрывая не слишком прямые ноги в широких штанах, а худощавую фигуру без лишних изгибов – под несколькими слоями футболок и рубашек. Нет, с мальчиком Алису никогда не путали; она обладала типично девчачьим лицом и длинными волосами. Но тем обиднее было смотреть на своих одноклассниц. Они не были красивее, они просто умели себя подать. Но пока девочка этого не понимала, ненавидя свое отражение в маленьком зеркальце ванной комнаты и еще в десятках других поверхностях.

Если бы он обратил на Алису внимание, или хотя бы перестал смотреть, как на пустое место… Ей было довольно и пары слов, кроме дежурных «Привет» и «до завтра». Но он стоял сейчас вместе со всеми, со скучающим видом ковыряя какой-то веткой песок под ногами. И ему было плевать на ее горящее лицо, на ее колотящееся сердце и подступающий к горлу ком.

– Я не струсила, – через силу произносит девочка.

– Тогда чего дергаешься? – неожиданно шлепает ее по плечу другой паренек. – Все будет путем!

– В крайнем случае, тебя размажет о рельсы, – философски пожимает плечами Наташка.

Она выше всех девчонок, да и некоторых мальчиков в классе, но никто над ней не смеется. Никто не называет «каланчой», «жирафом» или «стропилом». Все знают, что отец Наташки один из милицейских начальников, а мать состоит в попечительском совете школы. И это служит Наташке такой же защитой, как дорогая одежда и наглость Альбине.

А у нее нет ничего. Даже нормального брата, который мог бы прийти и объяснить всем этим зазнайкам, что бывает с теми, кто обижает его драгоценную сестренку. Только вечно витающий в облаках Ромка, которому самому нужна защита.

Вся их компания стоит около железнодорожного переезда. По этому пути ходят только товарники.

«Так что если меня собьют, то хотя бы никто больше не пострадает из пассажиров», – мрачно думает девочка. Подобного рода размышления уверенности не добавляют, но хотя бы отгоняют более мрачные мысли.

– Ну, и долго ждать? – спрашивает Альбина у Сережи.

Тот с неохотой прекращает свое занятие, отбрасывая палку в ближайшие кусты, и смотрит на свои наручные часы. Под невыразительным октябрьским солнцем они сверкают, как серебряные. И сам Сережа сияет каким-то непостижимым, загадочным светом. Не только Алиса это видит. Это видят и учителя, и другие одноклассники. Поэтому мальчика всегда окружает целая толпа. Но ближе всего к Сереже сейчас находится Альбина, и за это девочка начинает ненавидеть ее еще больше.

– Еще минут пять, не больше.

Алиса слышала от кого-то, что папа Сережи служит на железной дороге, поэтому он знает расписание всех местных поездов. Она старается слушать еще больше, собирая любые крупицы информации, связанные с ним. Словно это может сделать ее саму ближе к Сереже! Но нет, знания не сокращают дистанции. Между ними лежит непреодолимая пропасть. И все же сегодня Алиса надеется хоть на шажок приблизиться к светочу. Только бы от волнения у нее, и правда, не подкосились ноги…

Поезд приближается. Мелко дрожат рельсы, и эта дрожь передается девочке. Она готова перескочить через железнодорожное полотно одним прыжком, она взлетит так высоко, как только способен взлететь человек. На три, нет, на все пять метров. Как знаменитый Бубка, причем даже без шеста. Всего секунда, и он посмотрит на нее совсем другими глазами. Да, его карие глаза распахнуться удивленно, неверяще, а потом он скажет…

– Пошли, ребята, а то сейчас шлагбаум опустят, – вместо Сережи произносит Наташка, и все следуют за ней. Все, кроме Алисы.

Она остается одна наедине с мигающим семафором и своим страхом. У нее есть всего ничего времени. Сейчас или никогда. Это же так просто! Она тысячи раз пересекала пути, ей известны все выбоины и ямки. Но сейчас, когда земля мелко вибрирует, а слева на горизонте появляется пятно приближающегося поезда, все сливается для Алисы в одну бело-красною полосу. Это медленно ползет вниз шлагбаум, так медленно, словно давая ей время еще раз все хорошенько обдумать.

«Что тебе дороже? – насмешливо звучит в голове голос Альбины. – Восхищение Сережи или твои ноги-кривульки?»

– Ну, чего ждешь, Анна Каренина! – заливисто ржет настоящая одноклассница. – Давай, твой поезд уже пришел.

Девочке будто вкололи слишком большую дозу заморозки. Она не чувствует ни своего лица, по которому бьет холодный ветер, ни ног, ни рук. Те совершенно окаменели, превратили ее в памятник самой себе. И только сердце продолжает неистово грохотать в такт поездным колесам. Голова перестает соображать полностью, в ней будто копошится клубок противных червей вместо мозга.

«Все просто, – уговаривает себя Алиса. – Давай же, в три шага. Первый, чтобы перешагнуть рельсу, потом еще два по вон той шпале и последний рывок»

Поезд все ближе. Шлагбаум преодолевает последние сантиметры и перекрывает проезд. Все, время на раздумье кончилось.

Алиса смотрит через пути туда, где стоит он. Стоит и внимательно смотрит на нее. Впервые взгляд Сережи обращен только к девочке, и больше ни к кому. Отсюда она не может четко рассмотреть выражение его лица, но ей кажется, что на губах мальчика появляется презрительная усмешка.

Она не вынесет этого.

Алиса резко ныряет под шлагбаум, не слыша пронзительных криков одноклассников:

– Дура, остановись!

– Лиска, куда прешь?!

Не слышит она и запоздалого визга тормозов. Она знает здесь каждую кочку. Ей осталось лишь пересечь финишную черту, пролететь над последней преградой, отделяющей ее от испуганных карих глаз Сережи. Локомотив с десятью груженными углем вагонами продолжает движение по инерции, высекая искры.

А потом проноситься мимо, рассекая худощавую фигурку пополам.

Он приходит в себя уже дома, весь дрожащий от холода. Подушка под головой мокрая, как и одеяло с пижамой. Тело до сих пор чувствует чужой страх и чужую боль, а перед глазами мелькают детские лица, застывшие в долгом крике.

– Алиса, – сам не замечает, как все громче повторяет ее имя, пока оно не превращается в бесконечное «лисалисалиса».

– Милый, ты проснулся? – к постели подходит обеспокоенная мать. Надо сказать ей, но язык не слушается. – Мы так испугались!

– Что произошло? – с другой стороны вскакивает на ноги отец. – Твой классная руководитель сказала, что ты упал в обморок на экскурсии.

– А перед этим у тебя был какой-то… приступ… – не удерживается от всхлипывания мать. – Ромочка, ну, скажи, что у тебя болит?

У него болит все. Такое впечатление, будто все внутренности в районе живота рассекли острой бритвой. Или будто по нему проехался поезд.

– Алиса! Что с ней? – он сам пугается своего голоса, на последнем слове срывающегося в какое-то непонятное контральто. – Она на путях… тормоза…

– Господи! – всплескивает мать руками. – Ромочка, милый, перестань! Все хорошо Ромочка, все хорошо!

Она обхватывает тело сына своими большими руками, прижимает к широкой груди, к халату с цветочками. Эта женщина могла стать настоящей красавицей, если бы ей удалось сбросить килограмм пятнадцать и хоть раз сходить к косметологу. Ребенок начинает вырываться из ее объятий, продолжая, как заведенный повторять: «Алиса, она попала под поезд, неужели вы не понимаете!», – когда дверь отворяется, и старшая сестра входит в комнату.

– Дочка, лучше иди, – машет руками отец. – Видишь, твой брат не в порядке?

– Алиса? – огромные глаза, гораздо больше, чем у проклятого Сережи, только голубые, потрясенно смотрят на сестру. Но он же сам видел, как та бросилась наперерез локомотиву. Слышал скрежет тормозов и…

Он оглядывается, впервые с момента пробуждения осматривая всю комнату. На столике рядом с кроватью роняет белые цветочки едва распустившаяся сирень. Окно спальни приоткрыто, и через него легко просматривается весь двор. На яркой зелени особенно выигрышно выделяются алые лепестки тюльпанов и желтые головки одуванчиков.

– Какое сегодня число? – теперь он хрипит, как старый дед.

– Пятнадцатое, дурень, – откликается сестра.

– Не называй так брата! – добрая и нежная мать немедленно превращается в разъяренную тигрицу. – Лучше скажи, на какие такие пути ты ходила, а?

– Пятнадцатое, что? – совсем сбитый с толку, снова спрашивает Рома.

– Мая.

Все мешается в его голове. Сирень и облетевшая листва, крики одноклассников сестры и раздраженный голос матери: «Быстро говори, что вы там творите! Ты и брата с собой таскала?», – доносящиеся словно из другой реальности. А потом голова взрывается изнутри резкой, стреляющей от виска до виска, болью, так что мальчик спешно хватается за нее обеими руками. Все тут же стихает: скрип тормозов и птичьи трели за окном.