Семнадцатая руна

6

Есть еще в мире счастливые люди. Они тут, поблизости, и это ради них существует прочно заведенный в мире порядок. Никто не пройдет мимо ярко освещенной по вечерам виллы Кнута Гримстада, не подумав при этом о значительности всякого, кто занят чем-то в коммуне, ведь именно там и затевается всё самое важное: возня с налогами, благоустройство бесплатного, для наркоманов, бомжей и идиотов, жилья, размещение долгожданных со всего мира беженцев, а также изъятие у местных родителей дурно воспитываемых ими детей. Как раз Кнуту Гримстаду и поручено следить за бесперебойностью поставок молодняка в коммунальный детоприемник, и если где-то случается пробел, за дело берется Сильви Гримстад, его профессиональная жена, отлавливающая среди прибывающих в коммуну беженцев увязавшихся за ними малолеток: двоюродных, внучатых и прочих левых членов узаконенной на бумаге семьи. Она-то, Сильви, знает всем этим бородатым малолеткам цену: негров везут, как набившуюся в банку кильку, на надувных лодках по Средиземному морю, вываливают на ближайший греческий берег, и к ним тут же пристают – с деньгами, шмотками и жратвой – командированные коммуной агенты неотложной помощи, и негры – буть то араб, эфиоп или афганец – покорно следуют за своими интеллигентными спасителями, сообщая домой по смартфону, что тут, на ихнем берегу, полный порядок. Это ведь так обогащает нордическую, еще от викингов, культуру: теперь это скоростная мультиварка, с кипящим в ней, со всего мира, цветным компостом. Главное, не позволять никому сомневаться в демократичности самой этой затеи: сделать мир безрасовым. Никаких рас больше не существует, и если ты все еще белый, стыдись.

Проезжая мимо недавно посаженной еловой изгороди на серебристом тесле, Сильви неуверенно тормозит: тут что-то непонятное, как будто даже живое… Возле старой груши, торчащей посреди ежегодно зарастающего крапивой и дикой малиной пустыря, копошится кое-как одетое, в испачканных землей штанах и старой курте, тело. Здесь давно уже никто не живет, здесь просто свалка, и кто-то, видно, задумал что-то скверное… ну можно ли просто так ползать по пустырю на коленях? Это надо срочно выяснить. Приоткрыв дверцу, Сильви требовательно спрашивает:

– Что ты тут делаешь?

Сильви привыкла, чтобы ей отвечали сразу, немедленно, и теперь ей кажется странным, что ползающее на коленях тело даже не повернулось в ее сторону. И хотя старая груша на месте, крапивы и дикой малины вокруг уже нет, и на открытой солнцу полосе посажены… розы! Розы… здесь? Тут явно какая-то ошибка, надо срочно выяснить.

– Ты, что, не слышишь? – требовательно повторяет Сильви, – Что ты тут делаешь?

Сильви сдает полякам гостевой дом, и те пилят за это дрова, стригут газоны, кормят и режут бройлеров, подрезают деревья. Поляки нужны здесь хотя бы уже потому, что нормальному потомку викингов противно строить для себя икею, а поляк делает это запросто. Тем более, что потом икею приходится перестраивать и перестраивать… и снова приходит поляк, и начинается все сначала. Они-то наверняка знают, кто это самовольно сюда забрел и теперь копошится под грушей, они ведь давно уже растащили с руин все, что можно было продать.

– Я тут живу, теперь это мой дом.

– Ах, вот как… – Сильви отступает на шаг от еловой изгороди, садится в машину. Ей никто об этом не докладывал, хотя руины – всего лишь узкая полоска, зажатая со всех сторон ее, Сильви, владениями. Тут все дороги тоже ее, и перерезающий поле ручей, и все еще торчащие по обе его стороны старые березы, и даже косули в лесу, и те в курсе, что только коммуна дает лицензию на сезонный отстрел, и никак тут не обойти Гримстада.

7

Рано или поздно сосед обязательно приходит в гости. И что из того, что незвано, он же сосед. И вот он едет неспеша на тракторе с прицепом, и с ним его дочь, Брит, девчонка лет двенадцати, ей тоже охота взглянуть, как будет гореть вываленный на пустырь мусор. Кнут Гримстад давно уже так решил: нельзя оставлять соседа без внимания. И эти двое, что пытаются теперь тут обжиться – хотя жить тут попросту невозможно – пусть имеют в виду: старые законы все еще в силе. Через этот двор столетьями проезжали туда-сюда повозки и телеги, так было всем удобно, и теперь надо развернуться на тракторе прямо перед крыльцом, при этом не отдавив ноги сидящей на нижней ступени, в пижаме и домашних тапках, хозяйки… да какая она, к черту, хозяйка! Ей должно быть еще не известно, что все Гримстады были местными политиками, и от одного только слова «политик» у людей до сих пор темнеет в глазах.

Трактор ползет неспеша, и девчонка машет Герд рукой, поскольку ей, в ее двенадцать лет, уже известно, что такое хорошие манеры.

– Ты тоже будешь смотреть, как горит мусор? – весело кричит она, – Как горят мамины новогодние платья! И эти стулья, матрасы, детская коляска для кукол… – она ловко спрыгивает на землю, – Хочешь взять себе стеганое одеяло?… подушку?… коробку из-под ботинок?… они теперь никому не нужны! – она присаживается рядом с Герд на ступеньку, вытаскивает из заднего кармана джинсов телефон, – Тут мой новый альбом, хочешь взглянуть?

В свои двенадцать Брит совсем уже взрослая, и уже начинающие определяться округлые формы не вызовут даже у старухи сомнений: с телом ей чертовски повезло. Тут можно даже не напрягаться с поиском подходящей одежды, достаточно короткой, выше пупка, безрукавки и корректно облегаюших зад трусов, и то и другое безупречно черное.

– Видишь, как мне круто везет? – весело докладывает она Герд, – Я почти уже модель!

Она тут, кстати, не одна: рядом девчонки повыше и совсем малышня, и все они в черном. Черный цвет дает гарантию стиля, и если к тому же стать полуоборотом, с болтающимся по спине белокурым хвостом, можно запросто накинуть себе еще лет десять, и никто ничего не скажет.

– Мы все тут будущие модели, – охотно поясняет Брит, – и мне уже два раза заплатили… я буду много зарабатывать!

– Твой папа знает об этом? – тревожно спрашивает Герд, – Или мама?

– Ну да, мама гордится мной, и когда к нам приходит Магнус, она разрешает мне сидеть у него на коленях… Магнус, он такой славный! Он убивает волков!

– Да…

– А хочешь, я покажу тебе вот что… но только на одну секунду… вот!

Она быстро меняет картинки, и Герд успевает узнать ее в голой розовой кукле, выглядывающей из-за спины грузного старика… ведь ей уже двенадцать! Возраст прочтения будущего. Оно всё уже, будущее, тут, оно состоялось и ждет вознаграждения за обгон медленно ползущего времени, и его тайным вдохновителем является страх…страх остаться ни с чем. Поскольку все, что может предложить жизнь пока еще не сгоревшему телу, запросто умещается в таком вот смартфоне.

– Наша учительница говорит, что я секси, – продолжает щебетать Брит, – и когда мне было восемь… тебе это не интересно? Ну да, ты же старая. Тогда послушай: недавно я попросила маму сделать мне тест ДНК, и мы обе пришли в ужас… ты представляешь? Оказывается, мои гены на все сто процентов нордические! Во мне нет ни капли примеси, одни только викинги! Ни капли африканской крови… ну хотя бы китайской…

– Зачем тебе это?

– Чтобы быть более сексуальной, так мне советует мама.

Сунув в карман телефон, она забирается обратно в кабину трактора.

8

Оставляя след колес на клеверной лужайке, трактор подъезжает к крыльцу, и Герд неспеша встает и садится прямо на землю, будто так ей удобней, и Кнут слегка тормозит, продолжая ехать прямо на нее.

– Что ты тут расселась, – высунувшись из кабины, кричит он, – не видишь, что я еду?

– Вижу.

Остановившись в полутора метрах от нее, Кнут сигналит, и сидящая в кабине девчонка кричит что-то из окна, но Герд породолжает сидеть на земле.

– Я буду тут сидеть, пока ты не свалишь отсюда, – безразлично отзывается она, поудобнее обхватив колени руками, – ты заехал ко мне во двор.

– Ну и что? – кричит Кнут из кабины, – закон позволяет мне это! Прочь с дороги! Или я тебя задавлю! – он подъезжает еще на полметра и снова сигналит.

– Теперь здесь действуют только мои законы, – все так же сидя перед рычащим трактором, спокойно возражает Герд, – Мои! И если ты сейчас же не свалишь, я позвоню Архангелу Михаилу!

– А она крутая! – восхищенно констатирует девчонка.

Переглянувшись с дочерью, Кнут выключает мотор, смотрит по сторонам… ага, вон там, возле сарая, этот ее Харальд, да вот он идет сюда…

– Что за чушь она тут несет? – раздраженно кричит ему Кнут, – Какой еще Михаил?

– Какой-какой… – нехотя отзывается Харальд, – она знает, какой… Короче, катись отсюда.

– Но я жгу здесь мусор уже пятнадцать лет! Мне нужно проехать… – он снова сигналит.

Подняв с земли камень, Герд швыряет его в окно трактора, и Кнут тут же дает задний ход, неуклюже пятится вместе с прицепом на дорогу. Теперь он знает, какие у него соседи. Вот ведь, не понимают, что сами подписывают себе приговор. Да-да, это приговор!

– Какие неприветливые люди, – сердито сообщает он дочери, – ни капли вежливости!

Девчонке все равно, где жечь мусор, и обернувшись к Герд, она со всей серьезностью двенадцатилетнего ребенка напоминает:

– Только никому не говори, я покажу тебе еще кое-что…

Трактор медленно ползет обратно, сворачивает к почтовым ящикам, тащится вдоль железной дороги… и вот он снова тут, только с другой стороны забора, и пламя костра лижет ветви берез, обволакивая густым дымом клеверную лужайку.

Во двор незаметно прокрадывается, перелезая через каменную межу, самый близкий, ближайший сосед, тот, что продал Герд эти руины. Он видел все из окна, и ему любопытно, как пойдет дело дальше. Хотя он знает и так: этим двоим, Харальду и Герд, тут не жить. Он продал им руины вовсе не для жизни – тут никто не живет уже двадцать лет – но исключительно ради своей же забавы: что может радовать больше, чем ежедневное наблюдение чьих-то мучений. Сидишь у себя на кухне с чашкой кофе и ванильным кексом, смотришь в окно, как эта… как ее там… как она таскает из ручья воду, поставив ведра на тележку, как стирает на крыльце белье… делать ей больше нечего. И это ведь он, Ларс Бондевик, так ловко все придумал: выкупил долг у жившего когда-то на руинах наркомана, и тот съехал, оставив землю Ларсу. Всего каких-то тридцать тысяч, не долг, а должок, и он надежно хранится теперь в банке, потихоньку обрастая процентами. И кому же в конце концов придется платить? Разумеется, ей… как там ее… Должно быть, она долго копила свои пенсионные гроши, эти полмиллиона, чтобы отдать их Ларсу за этот ни на что не годный пустырь. Тем самым она оплатила Ларсу отпуск в Тайланде и покупку дачного фургона, вмещающего сразу штук восемь приятелей вместе с раскладными стульями и койками, в основном, как и сам Ларс, охотников. И надо ей прямо сейчас, пока еще дымит возле забора костер, посоветовать пропускать Кнута через двор, а самому наблюдать из кухонного окна, что будет…

9

В пригороде Осло появился одинокий, совсем еще молодой волк. Его видели возле мусорных баков и возле гаражей, и чья-то собака пыталась облаять его, должно быть не понимая, что этот зверь – дикий. Это явно плохой признак: волк среди людей. Это значит, что с людьми что-то не так и надо срочно принимать меры… хотя какие тут могут быть меры, кроме отстрела. Правда, кто-то уже выяснил, что волк этот вовсе не местный и скорее всего прибыл издалека, рванув прямиком через шведский лес, и если вдруг ему удастся найти себе подругу, чужие гены пойдут только на пользу потомству. Это обстоятельство притормозило наметившуюся уже было охоту, и серый чужак беспрепятственно проник дальше, в глубь крестьянских угодий, наполненных запахом овец, коз, коров и лошадей. Ему бы, одинокому, прибиться к волчьей стае, но волков отсюда давно уже выгнали на безлюдные горные склоны, где специально для них существуют олени, косули и лоси. Быть волком среди людей куда хуже, чем человеку быть среди волков. И волк это знает и потому обходит стороной дворы, где у каждого есть ружье и сторожевая собака. Собаку можно загрызть, и тогда – только бежать со всех ног, слыша позади себя выстрелы и матершину. И тот, кому посчастливится всадить серому пулю в загривок, непременно наступит ногой на окровавленный бок и бросит своему голодному псу все еще теплое волчье сердце.

Как раз о такой удачной охоте не раз задумывался Эрик Солберг, объезжая свое пастбище, тянущееся от просторного хлева до бегущего под склоном ручья, из которого пьют круглый год козы и живущая вместе с ними пони. Козы у него особенные, завезенные с Фарерских островов и дающие мягкую, шелковистую шерсть, из которой его жена Кари прядет на продажу нитки и красит их настоем трав, коры и корней. Тут же, во дворе, в просторном помещении бывшего амбара, у них магазин, куда редко кто заходит, зато цены выше чем в Осло: свитера, полушубки, платья, шарфы… и все ручной работы, из шерсти фарерских коз. Иметь свой магазин, значит, выбиться в люди, и как-то сюда нагрянула из Осло сама принцесса Ребекка, у которой тоже есть свой магазин, торгующий перьями с ангельских крыльев: перья падают с неба прямо принцессе в карман. Заказав себе деловое, в знойном африканском стиле, бубу из фарерского кашемира, принцесса Ребекка заглянула в хлев, покормила галетами пони, и вожак стаи, старый козел-производитель с огромными витыми рогами, хотел уже было с принцессой сойтись, на виду у всех коз и лично Эрика Солберга… А что тут, в самом деле, плохого? Что человек, что скот, одно. И если коза строго следует прихотям времен года, то у принцессы Ребекки свои королевские прихоти. В следующий раз она пообещала привезти с собой из Осло своего ручного негра, выдрессированного специально для блуда с королевской семьей, состоящей из недоучек, наркоманов, дебилов и предателей. Негра выловили где-то в окрестностях Чикаго, разлучив при этом с его же мужем-бойфрендом, перегнали в составе гей-балета в Лондон, и уже там, рассыпая вокруг себя ангельские перья, на него напоролась принцесса Ребекка. Какая редкая для королевской семьи удача! Гаити, Бангладеш и Перу в одном, лоснящемся от комфорта, жабьем лице, состоящем из пары выпученных глаз и розовато-черной пасти. На фоне этой кричащей мультикультурности сама принцесса Ребекка выглядит бледновато, даже облепленная ангельскими перьями, зато вместе они – вполне состоявшийся мобильный бутик, где роскошь и комфорт игриво перемешаны с навозом. Никто, впрочем, не рискнет выяснять, откуда у чикагского негра диплом косметического хирурга, поскольку королевский негр – это ничем уже не смываемый фирменный знак качества. И Эрик Солберг готов распахнуть перед негром свой хлев… нет-нет, он этого не говорил! Он не дурак и знает цену свободы слова: цена зашкаливает. Сболтнул – и ты уже не человек. Ты хуже, чем волк.

Среди ночи Эрик слышит ржание пони, и пока еще ему кажется, что это во сне… надо спросить у жены, которая тоже спит… А снаружи мороз, трава побелела от инея, и тонкий месяц, словно смеясь, висит перед самой дверью, возле которой стоит наготове ружье. Так оно, с ружьем под рукой, жить легче и веселее, бывает, прихватишь его с собой по нужде… И чего это ржет старая пони? Эта пожилая дама капризна и всегда стоит на своем, и все как одна козы ей в этом потакают. И не сядешь на нее верхом, хотя вон какой круп отъела, только лягнет: отстань! Тут даже и не знаешь, кормить ее так и дальше или сдать на колбасу.

Взяв фонарь, Эрик выходит во двор, идет к хлеву. Дверь, как и надо, заперта, но что-то там, внутри, не то… открыта выходящая прямо на пастбище калитка! Должно быть какая-то коза сообразила пихнуть калитку рогом. Пройдя через хлев, Эрик спускается по склону к ручью, высвечивая фонарем то слева, то справа, и возле самой воды видит козью шкуру. Теперь это только шкура, к тому же негодная, с выпотрошенными кишками и съеденной наполовину задней частью… он наклоняется с фонарем, смотрит. Здесь был волк.

10

Не все намерены в своей счастливой стадной жизни становиться самоубийцами. У кого-то все еще есть желание работать, подогревая свою кровь стойким убеждением в том, что именно работа и делает человека свободным. Гитлер тоже так думал, полагая, что у крови, как и у всего остального, имеется свой срок годности, после чего с кровью придется что-то делать… с кровью надо работать. Очистить кровь от растворенного в ней эгоизма, превзойти в самом себе ее требовательный голос наследственности, проникнуться бесстрастной невинностью растения… и кровь принесет от сердца к голове иные способности, питая таинственную в мозгу точку роста, обещающую уже сегодня дать непобедимый, к солнцу, побег. И медленно, не замечая тысячелетий, над омертвевшей материей распускается алая роза, и этот алый цвет тоже цвет крови, в которой больше уже не кипят блудные страсти, и сам цветок становится чашей, куда втекает по каплям суть вещей. Но кто же предчувствует в себе сегодня этот кубок Грааля? Не окажись у Гитлера такой способности, он едва ли дотянул бы до версальского позора немцев, почти ослепнув в английской газовой атаке, но он дотянул! И он намерен был сказать немцам что-то очень для них важное: в каждом из них есть неприкосновенный, вечный ресурс, беспрестанно омолаживающий истощаемую невзгодами кровь. Он им это сказал: в каждом германце живет огненное колесо совершенно нового, никому пока не известного органа, сияющий цветок свастики. Пока на это годны только германцы, другие пусть подождут. Другим достанется драгоценный германский опыт, немецкая школа. Тут нет никаких сомнений: Германия превыше всего, и это надо понимать буквально. Гитлер знал, что немцы живут не только для себя: они волокут на себе весь мир. И еще он знал, насколько ненавистны немцы тому, кто раз и навсегда удовлетворен собственной, унаследованной от Авраама кровью, этой застоявшейся субстанцией жестокосердия и расчета. Немец не желает оставаться тем же, что и вчера, он непрерывно чем-то становится, растет, расцветает, устремляясь от застывших лунных форм Яхве в бесконечные солнечные дали Христа. За это его так и ненавидят. И нет в мире большей ненависти, чем ненависть к истине, ставящей мир перед фактом: Яхве – всего лишь материальное «от и до», расчитанное на одну, от рождения до смерти, жизнь, всего лишь лунный свет, отражение солнечной мощи Христа. Этот мрачный, тяжелый, мстительный вахтер земного порядка вещей, героически пожертвовавший своей прежней солнечностью ради общей с Христом цели, и каково ему теперь оказаться присвоенным не понимающим себя самого кошерным стадом! Вот ведь, связался с отребьем, влив в их наследственность каплю своего золота… но теперь только ждать, когда эти твари сами себя истребят. Он давно уже, Яхве, не с ними, когда-то избранными им для вполне конкретного, от и до, мероприятия, и теперь он тут, в подлунном мире, для всех: отражает, как может, солнечное сияние Христа.

Лучше других в этом осведомлен немец, и некому больше взвалить на себя неподъемный крест истины. Зачем было Гитлеру становиться фюрером? Да хотя бы уже затем, чтобы заявить о бессмертии общей для всех германцев стадной души, расцветающей вновь и вновь каждые пятьсот лет. Это о ней, бессмертной птице Феникс, сказал Гитлер за день до своей смерти: Германию невозможно уничтожить. Кровь сгорит в пламени эгоизма, высвобождая дух для нового подъема, и скоро, теперь уже скоро, стадное германство уступит место каждому в отдельности, в его звездном, космическом, солнечном одиночестве. И только потом, когда каждый насытится своим светом, вступая в родство с солнцем Христа, германский дух окажется мерилом общей земной судьбы. И все, какие есть у Гитлера дети намерены и дальше так работать, преобразуя кровь в особый солнечный сок.

11

Дети Гитлера. Они последние, кому еще что-то говорит северная природа, и среди них нет поэтому инвалидов. Уже одно это само по себе настораживает воображение политика: чем больше вокруг инвалидов, тем надежнее вера в правительство. Инвалид нужен обществу как перманентный укор совести: и не стыдно тебе быть здоровым? Все лучшее – умственно отсталым, неграм и многополым амебам, тебе – ничего.

Это дошло до Зигбьёрна Нильсена внезапно, природа в нем сделала скачок, вдруг отвратив от благодушной зябкости пустого на мир глазения: ему подсунули сестру. Ее притащила в дом мачеха, эту свою драгоценность, купленную у неимущих родителей где-то вдали от этих мест… короче, ребенок был на выброс, но оказался на редкость везучим, получив наряду с обеспеченными приемными родителями еще и их имя, Нильсен, вместе с прилагающимися к нему правами наследства. Все шло как нельзя лучше, сестра научилась говорить, ездить на велосипеде, выбирать в магазине шмотки. Ее и Зигбьёрна сажали рядом за стол, водили в школу, возили летом к теплому морю, и как-то раз семья рванула на Тайланд, и Зигбьёрну стало наконец ясно, откуда эта его сестра взялась. «Она мне никакая не сестра, – подумал он тогда, – иначе я тоже был бы таким коротконогим и смуглым, прожорливым и нахальным». Теперь, сравнивая себя с ней, он всё больше и больше приходил в недоумение: как может кто-то думать, что между нею и им нет никакой разницы? В школе ему говорили, что никаких рас больше не существует и что думать иначе, это расизм. Тогда зачем, спрашивается, негру быть черным? Разве не сам он, негр, оказывается неспособным себя отбелить?… разве есть у него в этом нужда? Так ведь оно и в природе: одно непременно должно отставать от другого. И всё негодное тем самым отбрасывается, насовсем. У негра есть, разумеется, будущее: нахрап вырождающейся расы преступников. В природе нет таких законов, смешивающих низшее с высшим, так кто же выдумывает эти правила игры, приравнивающие тайца к германцу? Одно дело, добровольно кому-то помочь, и совсем другое – перекрыть себе кислород ради чьей-то комфортной, нетрудовой жизни. Сюда, негры, цветные, колясочники, мультигендеры! Здесь хорошо, здесь всё дают за просто так! И ради этого Зигбьёрн родился на свет? Чтобы в поте лица обслуживать генетические отбросы со всего мира? Чтобы снова и снова голосовать за устроившее этот бардак правительство?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.