Когда Бельский пришел на работу, он с порога был посвящен в эту же историю коллегами, по словам которых, о письме говорит уже весь город. «Быстро» – только и подумал Александр Григорьевич, как его тут же осенило. В голове мгновенно возник план, положивший конец томительному состоянию.
Если слух о шаре или письме является плодом чьего-то воспаленного воображения, то источник можно попытаться найти по горячим следам. Если же существуют и шар, и эта Н.С., то, найдя Н.С., можно рассчитывать на получение фактов. Больше руководствуясь первым умозаключением, он начал развивать свой план.
Слух – это очередь в магазине. Если строго последовательно спрашивать – кто за кем стоит, то можно найти и самого первого покупателя, и прилавок. Бывает так, что и товара нет, а очередь стоит. А ведь о том, что товара нет, знает, порой, только самый первый в очереди. Но в магазине люди умнее: чтобы не быть жертвой бесперспективного стояния в очереди, некоторые выходят из нее и идут к прилавку поинтересоваться, что дают и дают ли вообще. Но даже в магазине это не всегда помогает всей очереди в целом. Подводит – «эффект толпы» – куда все, туда и я. Со слухом же еще сложнее. К «прилавку» так просто не подойдешь. Информация расползается чаще всего «на ушко». «Очередь» громаднейшая с уймой ответвлений. «Эффект толпы» здесь торжествует как нигде. Порой спросишь: «откуда знаешь?», отвечают: «все говорят!» Скажешь, что ерунда, фактов, мол, нет, опять же ответят: «так ведь все говорят! Раз люди говорят, значит знают!..» Толпа приобретает непоколебимый авторитет, очень часто превосходящий авторитет официальных средств массовой информации.
Бельский прекрасно понимал, что в поисках источника слуха недолго заблудиться, но риск оправданный, тем более движим был Александр Григорьевич самыми гуманными соображениями – положить конец слуху, если он не несет под собой фактической основы, а в случае ее существования попытаться стать полезным официальным органам в разработке необходимых мероприятий.
Бельский сильно сомневался в искренности женщины-попутчицы в части ее последних слов об источнике сведений. Это сомнение было результатом его пристального наблюдения, как профессионала, за глазами, мимикой, интонациями рассказчицы. Кроме того, ни один из тех, от кого он в тот день услышал историю, ни слова не упомянул о задержании работника почты. Хотя на следующий же день такие слухи появились – ну, это уже понятно.
Александр начал с сотрудников кафедры и врачей. Выяснить, кто услышал о письме раньше всех, было нетрудно. Это была молоденькая, симпатичная Верочка, как все ее звали, врач-психиатр, проходившая интернатуру на базе их клиники. Она узнала о Н.С. накануне вечером и даже назвала точное время – 17.30., но признаваться, от кого, не хотела. На всякий случай Бельский отметил про себя еще одного врача – ассистента кафедры, респектабельного Сергея Михайловича, который стал обладателем информации чуть позже Верочки – около семи часов вечера. И сразу сказал, что сообщила ему об этом жена, придя с работы. Остальные узнали утром уже от них – Верочки и Сергея Михайловича.
В добавление ко всем прочим достоинствам Бельский был скромным человеком, и все же это не мешало ему сознавать свои коммуникативные способности, умение располагать к себе, и потому он твердо решил не отступать от Верочки. Им ни разу еще не приходилось беседовать лично. Раскалывать твердые и свежие орешки ему отнюдь не претило, а, скорее, было его профессиональным интересом и долгом, в данном случае – еще и гражданским.
* * *
На первом листе, как на обложке, стояла крупная цифра «3». Как поняли ребята, она, скорее всего, обозначала третью по счету записную книжку ее хозяина или, как они условно его называли, Руководителя. А по смыслу написанного в ней они поняли, что книжка эта последняя. Кроме титульного листа в ней было еще четыре, исписанных знакомым стремительным почерком справа налево. Нумерации листов не было.
«Я теряюсь в догадках. На табло: 182/27. Заниматься писаниной теряю интерес. Удивительно, что мы еще существуем. Нет никакого желания восстанавливать свои утраченные записи. Сумасшедший Лон, когда я уговаривал его загерметизировать меня в Кабине, неожиданно схватил с панели блокнот и стал рвать его в клочья. Я не смел к нему приблизиться. Он напоминал разъяренного зверя: рычал, плевался. Крики мои не действовали на него…
Ладно. Хорошо хоть, что не технический журнал стал объектом его ярости. Но самое ужасное началось дальше.
Когда он доконал мой второй блокнот, его обрывки он бросил на шлюз – я своими глазами видел, как они упали прямо на клапан. Успокоившегося Лона я уже без риска для себя вытолкал из Кабины на Площадку. И хотя герметизации не было, а блочное устройство с фильтрами было отключено, ни одного обрывка от блокнота я не нашёл!!! Ни листочка.
Это первое.
Второе. Вчера здесь дежурил Кисс. Он утверждает, что когда задремал, слышал сквозь сон детские голоса. Много голосов. Думал, что приснилось. Какое-то время он бодрствовал, пока снимал NB-грамму, затем снова задремал и опять слышал те же голоса, а проснувшись, был поражен, что голоса не исчезали еще несколько минут. Даже сообщает такие подробности, что уровень громкости их заметно колебался: то исчезал за порогом слуховой чувствительности, то возрастал. Но разобрать слова было невозможно – они звучали глухо, будто за стеной. Алк обследовал Кисса: говорит – норма.
Возможно, что мы и проецируем в зону, например, какого-то детского учреждения. Кисс так и сказал: будто детский сад за стенкой.
Сейчас включил иммерсионный зонд: пусть прощупает участок проекции. Если только пробьёт барьер. Через две минуты будет ясно, я думаю.
С того момента, как я нашёл пятисуточное окно, появилась какая-то надежда. Но надежда не радующая: выжить, но не вернуться.
Дина предложила мне нарушить Инструкцию и покинуть Базу. Нарушить частично, конечно, не заявляя «инверсированным» о своём происхождении, тем более это не только бессмысленно, но и не безопасно: в семидесятых 20-того века есть специальные учреждения для субъектов с такими заявлениями.
Я, конечно, кричал, ругался… А в душе – «за». Вреда от нас не будет. Если придётся терпеть гонения (всего не предусмотришь), вернёмся на Базу – надёжное укрытие.
Всё верно! Зонд нащупал грунт до -3 м. Левая грань Кабины на 10 см от стены кирпичного здания. Смещусь-ка метра на четыре левее…
Дина сейчас подключалась, как раз кстати. Пусть следит за параметрами. Дал распоряжение.
Попробую отключить блок.
Так и есть! Голоса! Теперь четко. Ниже -1,5 м – детские, выше +0,3 м —… тоже детские, но… Понял! Проецируемся на территорию школы. Кисс не бредил!
Вот куда блокнот провалился… Так. Значит окно сработало? Но как? Что Кисс включал здесь?
Сейчас говорил с Киссом. Уверяет, что ничего не трогал, кроме ньюбиографа, но диафрагма была открыта.
Рискнуть?
Глава 5
Верочка была представительницей слабого пола – это раз. Она была далеко не равнодушна к представителям противоположного пола – это два. Была незамужней – три. Была менее талантлива, чем Бельский во всех отношениях – четыре. И, наконец, пять – трепетала при виде его. Все это играло на руку Бельскому, который уже давно подсознательно определил к какой категории людей относится Верочка, и знал, каким образом ему предстояло к ней подступиться. Кстати будет сказать, да и пора уже, еще об одном достоинстве Александра Григорьевича. Он был высок и отлично сложен. Пропорции его тела восхищали своим совершенством, тем более что длительное время Бельский серьезно занимался атлетизмом. Да и в настоящее время он заставлял себя найти пару часов раз в два-три дня для поддержания формы. Его короткие густые темно-каштановые волосы можно было спутать с хорошего качества париком. Приятные черты лица, немного крупный, но компенсируемый всегда серьёзным выражением линий рот с приспущенными уголками, мужественный подбородок, проницательные тёмные глаза с небольшим прищуром, прямой нос – все внешние данные в совокупности с умением Бельского владеть мимикой и речью способны были покорить многих, даже достаточно стойких и искушенных женщин. Почти все, кто его знал, часто недоумевали: по каким причинам он лишает себя общества красивой спутницы и семейного счастья. Однако Бельский имел друзей, которые знали его тайну, друзей истинных, дружбе которых с ним можно было позавидовать. Он умел выбирать друзей, и в выборе этом был крайне щепетилен.
Ещё со школьной скамьи он дружил с одной девушкой – то была любовь. Он любил самозабвенно, искренне, взаимно. Но когда Александр учился на третьем курсе института и родители обеих сторон тщательно готовились к свадьбе, девушка погибла в автомобильной катастрофе. Бельский оставался фанатично верен первой любви и не помышлял ей изменять, а в принципах и помыслах своих он всегда был непоколебим. Конечно, он понимал, что время – лучший лекарь, у которого тоже есть принципы, и однажды, не спрашивая тебя, жизнь может внести свои коррективы. Но пока душу еще саднила боль давней утраты и отпускать не собиралась.
Наблюдательный Бельский давно приметил, что Верочка не такая уж простушка, и при всех своих достоинствах и преимуществах перед ней, добиться цели можно только определенным, нестандартным способом, не забрасывая пробных камешков. Действовать наощупь – только вызывать негативизм и непробиваемую защиту, а значит потерять время. Счет же шел уже на часы, если не на минуты.
Узнав, что Верочка обладает самыми ранними сведениями в их коллективе, он попросил своего хорошего приятеля Анатолия, молодого врача, который был в дружеских отношениях с Верочкой, завести с ней разговор об Н.С., и невзначай, неназойливо попытаться выяснить от кого она услышала эту новость. Свою просьбу Бельский облачил в этакую игриво-интрижную форму, и очень просил не выдавать его. Дескать, сам он робеет перед этим обаятельным и немного навязчивым небесным созданием, но хочет проверить одну догадку об источнике слуха. Анатолий был удачно втянут в игру и вскоре заговорщицки сообщил, что Верочка ни в какую не хочет признаваться. «Прекрасно», – решил про себя Бельский, – будем атаковать иначе…
Чтобы Верочка не делала радужных выводов из его предложения прогуляться (он щадил её психику), Бельский с очень серьёзным выражением лица, без тени лукавства сказал, будто ему надо кое о чем посоветоваться. Он и так был уверен, что она не откажется пройтись с ним, пусть даже без всякого расчета на интересное продолжение.
И они прошлись. Их разговор был чистейший экспромт – так естественней. Начался он с незатейливых комплементов:
– Верочка, поскольку ты самая молодая в нашем коллективе и, я вижу, самая современная, самая осведомленная в той области, которая меня сейчас интересует, я решил обратиться именно к тебе.
– Пожалуйста, Сан Григорич.
– Кстати, не в обиду тебе, ты заметила, что меня все, кроме больных, в тесном кругу зовут Сашей, или, запанибрата, Шурой?
– Да… но…
– Да нет, – с улыбкой и лёгким обезоруживающим смешком сказал он, – я тебя ни к чему не обязываю! Просто, скажу по секрету, я конфужусь и чувствую себя неуютно, когда коллеги меня называют по имени-отчеству, честное слово! Так что если тебе не трудно перейти на «Саша», «Александр» или «Санек» – да как тебе будет угодно – я только почувствую себя свободней. Тем более, вопрос, о котором пойдет речь, и без того-то щекотливый, а тут еще будут эти бесконечные «Сан Григорич, Сан Григорич» – с ума сойти! Так что, уважь, радость моя.
Оба рассмеялись; Сан Григорич сопровождал свою тираду комичной мимикой, и не расположиться на абсолютно непринужденную атмосферу было невозможно.
– Ну, так что, Санек?
– А Саньку надо вот что, – высоко подняв брови и глубоко вздохнул, будто перед погружением в воду, начал Бельский. – Нет ли среди твоих знакомых таких, которые могли бы достать что угодно?
– Что угодно?
– Мне «что угодно» не надо. Мне нужен лишь «человек-доставало», который мог бы доставать, знал, как достать, где достать и имел бы кучу знакомых, понимаешь?
– А что нужно?
В голосе и выражении лица Верочки Бельский обнаружил залог успеха.
– Коллегам не выдашь?
– Ну что вы, Сан…
– Мне нужна фотография с шаром, – ударил в лоб уверенный в себе знаток человеческих душ. – Ты же знаешь, что его кто-то фотографировал…
Мимо них прошли два молодых человека, горячо обсуждая письмо Н. С.
– Э-э, Саш, это дело трудное… – не хотела признавать своего бессилия Верочка. – Сама бы рада заполучить…
– А пыталась?
– Честно говоря, нет.
– Ну вот! Может, сообразим на двоих? Я мог бы тебе посодействовать. А ты – мне.
– И каким же образом Вы мне можете посодействовать?.. – к собственному удивлению снова перешла на «Вы» Верочка и тут же исправилась: – Санек.
Бельский в ответ улыбнулся.
– А вот как. Ведь это дело сложное – не всякий кинется сломя голову искать фотографию: все ждут, когда они сами появятся, – он избегал обнаруживать свою неуверенность в их существовании. – И если ты не сможешь сама расшевелить своих друзей, то сведи меня с кем-нибудь из наиболее достойных.
– Да-а, даже не знаю… – неловко ёжилась Верочка. «Этот сможет любого расшевелить, я-то знаю, – подумала она, – любого раскусит, вон как смотрит – мороз по коже…». Ей почему-то не давала сейчас покоя мысль, что Бельский посвятил свою диссертацию вопросам гипнотерапии и сам проявлял редкие способности по части гипноза. Себя же самокритично признавала абсолютной бездарностью и, естественно, никак не могла побороть в себе неуместную для врача-психиатра робость. «Боже! Воплощение холодного разума, беспристрастия… Целый месяц вся кафедра сходит с ума и поражается презрительному холоднокровию Бельского в отношении слухов, единственного, стоящего, казалось бы над… НАД… Неужели и он не устоял?». Бельский оборвал её мысли:
– Ты наверняка хочешь спросить, зачем мне, такому серьёзному человеку, нужна эта дурацкая и страшная фотография?
– Вообще-то да! – обрадовано воскликнула Верочка и тут же смутилась.
– Ну так услуга за услугу? А? Ведь человек такой у тебя есть, я знаю! – лукаво погрозил он пальцем.
– Да откуда Вы можете знать?
– Ты всегда узнаешь обо всём раньше всех, – Бельский никогда за ней этого не замечал. – Значит, сведения у тебя часто бывают из первых рук! Значит, руки эти близки и к нашей цели. Узнала же ты о письме Н.С. ещё до того, как весь город заговорил о нём?! – Неожиданно у Бельского похолодел голос. – Узнала! От кого? Из первых рук, конечно! Да, Да! Я уверен в этом потому – сейчас я скажу самое главное, – что о «почтаре» я узнал сегодня утром. И не от тебя, а ещё будучи дома от своего приятеля, заскочившего ко мне специально с этой новостью. Так вот узнал он ее… лично от самого «почтаря», оказавшегося его знакомым! И узнал вчера вечером в 21-00, то есть, уже после тебя, поскольку ты узнала о Н.С. в тот же вечер, но на три с половиной часа раньше – в 17.30. Чувствую, что ты не лукавила, когда сама говорила об этом всем нашим. А еще достоверно точно знаю, что «почтарь» никому, кроме моего друга и ещё двоих присутствующих при разговоре, не открывал своей тайны. Напрашивается вывод: ты могла узнать о письме только из другого источника! От кого? От самой Н.С.? Ты спросишь, – не давая Верочке опомниться, вкрадчиво продолжал Бельский, идя ва-банк, отступать было нельзя, – почему же я не пытаюсь достать фотографию с помощью этого своего приятеля? А кто он такой?! А кто такой «почтарь»?! Пешка! Никто! И никакого отношения к фотографу не имеет. А Н.С., я больше чем уверен, имеет сейчас связь и с Шаром, и с фотографом! Ну?!
– Да что Вы, Сан Григорич? Ерунда какая-то! Не знаю я никакую Н.С., Мореман мне о ней рассказал…
Неожиданно для Верочки Бельский разразился беспечным хохотом.
Некоторое время она недоумевая смотрела на него, потом сама начала смеяться.
– Вы что, Сан Григорич?
– Не Сан Григорич, а Санек, дружочек ты мой! – вдруг перестав смеяться, игриво-строгим тоном сказал Бельский, схватил Верочку за плечи и поцеловал в щёку. – Ты прости меня, я немного переиграл. Шуток совсем не понимаешь? Нет? – весело спросил он, ощущая, что она уже не обидится на него. – Никаких, конечно, приятелей у меня не было; не было, наверное, и «почтаря»… – вдруг резко посуровев сказал он.
Это тоже был приём, направленный на то, чтобы Верочка, всё-таки, не затаила на него обиду.
– А как ты сказала: «Мореман»?
Верочка не ответила.
– Всё правильно… – задумчиво протянул Бельский. Он не ошибся, выбрав такой несколько грубоватый приём. А она ждала. Она ждала, что он скажет, ждала объяснения этой реакции Бельского; она чувствовала здесь какую-то тайну и сильно жалела о том, что назвала человека, связь с которым ей была совсем не к лицу. Кроме того, она обещала не выдавать его. Обиды же на Бельского не было почему-то ни капли. Был только стыд и неловкость: а вдруг Бельский «выйдет» на Моремана и тогда заподозрит её связь с ним. А ведь не было ничего! Не было! «Сводить» их или нет?
А Бельский тем временем думал о том, как поступить теперь с Верочкой, как помягче расстаться, как избавить бедняжку от неловкости и стыда, которые она ощущает сейчас – он это видел.
Дело в том, что Бельский хорошо знал Моремана, потому и расхохотался. Ведь ни он, ни Верочка не могли и предположить, что Мореман – их общий знакомый.
* * *
– Ну как? – спросил Лёнька. – Эффект?
– Эффект, – растерянно протянул Витёк. – Что же это? Значит они действительно из будущего? Вернуться в своё время не могут, так нашли лазейку к нам?
– Молодец! Садись – «пять»!
– Может они уже гуляют по городу? – предположил Евгений.
– Нет, не гуляют, – задумчиво произнес Лёнька.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю, – он почему-то брезгливо поморщился. – Пойдёмте-ка к школе!
– Зачем?!
– Пойдём, пойдём.
Когда они подошли к зданию школы, Лёнька провёл друзей к его торцевой стене.
– Вот, смотрите. Наверное, эта кабина висела вон там, – он показал рукой на участок стены между первым и вторым этажами школы.
– Потом руководитель сместил её влево, то есть, внутрь здания и услышал: снизу – первоклашек, они ведь у нас на первом этаже учатся, а сверху – нас, здесь-то наш класс размещается, прямо над первоклашками. Я, правда, не знаю, с какой стороны у них этот шлюз в кабине, но записки попали, как видите, именно к нам. Вот только почему третья тетрадь оказалась разорванной и лежала у нас на полу? Не пойму что-то.
– Может, опять этот чокнутый в Кабину ворвался? – предположил Евгений.
– Вряд ли. Может, специально подкинули? – выдвинул свою версию Витёк.
– Слушайте-ка! – воскликнул ошарашенный какой-то догадкой Лёнька. – А ведь записи-то могли с таким же успехом попасть и к первоклашкам! Вдруг и у них что-то завалялось! Ведь кабина висела на границе между первым и вторым этажом. Кисс слышал голоса именно первоклашек, значит, Кабина в это время была ближе к ним! Иными словами, когда Лон разрывал блокнот и кидал его на шлюз, они находились ниже – потому только часть блокнота попала к нам! А?
– Ты гений, Лёнька! – искренне восторгаясь своим коллегой, провозгласил Евгений.
– Я знаю, – нескромно бросил «гений» и все трое кинулись в классную комнату на первом этаже.
– Вот этого-то я не предусмотрел, раззява, не предусмотрел. Все, финита ля комедия… – Бормотал себе под нос Лёнька по дороге
– Чего не предусмотрел? – поинтересовался Витёк, услышав сетования товарища.
– Да всё то же, – огрызнулся явно расстроенный чем-то Леонид.
Бросив на ходу техничке «В спорт зал, теть Машь!», друзья прошмыгнули через вестибюль в правое крыло здания школы, где располагались начальные классы. Войдя в опустевший «первый А», где когда- то, сто лет назад, протирали штаны старательные «академики», они остановились посередине класса в растерянности, будто рассчитывали увидеть тут саму Кабину.
Помог побороть смятение опять-таки Гритшин:
– Что встали? Ищите в партах, на полу, за батареей…
– Лёня, – удрученно произнес Евгений, – ты же видишь, тут всё блестит – уборка была.
Витёк начал всё-таки прохаживаться между партами, заглядывая в них и будто что-то усиленно вспоминая.
– Надо мне с отцом посоветоваться. Он у меня голова.
– У меня тоже голова, – двусмысленно передразнил Витьку Лёнька.—Евгений! Что ты всё молчишь, а? О химии своей думаешь?
Вдруг Виктор позвал ребят в дальний угол класса, где, присев на корточки, что-то рассматривал на полу под партой.
– Смотрите-ка, здесь в полу такая дырища… Вряд ли удержишься, чтобы туда ни чего не бросить, разорванную записку, например, или другой какой хлам, – намекнул Витёк, показывая на широкую щель между половицами под угловой партой.
– А-а! Про этот «люк в трюм» еще Николай Сергеевич, помню, завхозу выговаривал, чтобы, мол, быстрее заделали его, пока крысы всех первоклашек не пожрали, – припомнил Лёнька. – Ну-ка дайка я загляну туда. Ра-аз, два-а, взяли!
Они отодвинули парту. Лёнька протиснулся в самый угол, и чуть ли не улегшись на пол, стал всматриваться в проём щели. Она была достаточно широкой, чтобы можно было пошарить в ней рукой.
– Ну что? Есть? – переминался с ноги на ногу нетерпеливый Витёк.
– Есть? – это уже Евгений.
– Ну?.. Ну?.. Есть?
– Есть!!!
Глава 6
Для Бельского не составляло труда найти способ избавить Верочку от тягостных ощущений. Они даже сходили в ресторан. Бельский с чувством рассказывал ей с какими интересными вещами ему приходится сталкиваться в процессе уже подходящей к концу работы над диссертацией.
Верочка осталась довольна и нисколько не жалела, что провела часть вечера с таким интересным человеком, как Александр Григорьевич. И хоть шла она домой в приподнятом настроении, но радужных надежд в отношении Бельского не хранила. К великому его удовлетворению.
Александр Григорьевич знал Моремана уже несколько лет. И познакомились они через одного их общего приятеля, о котором ещё пойдёт речь. Мореман был одного возраста с Бельским и «большим» человеком в своём кругу. Именно в своём. Не в его интересах было «греметь» на весь город. Моремана знали многие: круг его знакомых исчислялся сотнями – а вот имени и фамилии этого человека, казалось, не знал никто. Мореман – прозвище, неизвестного происхождения и лишь случайно имеющее сходство с известным в морском жаргоне словом. Если его кто-то спрашивал: «как твоё имя?», он шутил: «не помню». А если не сдавались: «ну а в паспорте- то?» – он изображал на лице крайнюю степень восторга и удивления и восклицал: «Ха! А мне как-то и в голову не приходило заглянуть туда!»
Мало кто знал, где жил Мореман, но никто не сомневался, что дом у него где-то есть, и уж совсем таинственным был вопрос, чем Мореман занимался. Вряд ли он где работал, потому что увидеть его можно было в любое время суток то у одного, то у другого, то у … третьей. Но вот что странно: деньги у него водились всегда. И много…
А вот кичиться этим он не любил. И броско одеваться не мог себе позволить. Да и сам-то был невзрачным.
На улицах города его можно было увидеть идущим только стремительным шагом, с сосредоточенным лицом, будто занят этот человек крайне важным делом, и если не торопиться, то дело несомненно вылетит в трубу.
Мореман всегда производил впечатление добродушнейшего парня. Да, наверное, и был таким. Не увидишь его ругающимся, не увидишь злым, рассерженным, капризным. Не было в нём жестокости. И не было подлости. Никогда. Не существовало людей, которых бы он обидел.
Но была у него одна слабость. Он любил женщин. Нет, не так, как все. Патологически сильно. Когда ему кто-нибудь по-дружески делал об этом замечание, он оживлялся, проявляя восторг, и, одновременно, абсолютно искренне сокрушался: «ну что же это творится-то?! Ну, ведь никак не могу без них и все тут! Прямо не знаю, что и делать!» – и погружался в раздумья.
Если за эту слабость его можно было бы оправдать – ведь никакого насилия (ни морального, ни физического), никакого коварства: всё на добровольных началах – то в отношении денег… Эта сторона многих пугала и удивляла. Удивляло то, что Мореман даже не утруждал себя придумать нехитрую версию о наследстве или каком-нибудь выигрыше, хотя такого выигрыша нигде нет: был случай, когда одному из своих особо близких друзей он одолжил на кооперативную квартиру 20 тысяч рублей, а тот вскоре утонул. Мореман даже не огорчился, что такая сумма уплыла вместе с утоплеником. Такова была самая загадочная сторона его жизни. Но была и ещё одна. В своей эрудиции он редко кому уступал, в то время как с книгой или газетой в руках, как возможными источники энциклопедических знаний, его видели крайне редко. А на глазах он был всегда…