Последняя охота Петра Андреича

Егеря не могли отсиживаться в стороне. Как Звеногов не бился, порча проникали и в свои ряды. Упрямых, честных, с чувством к делу – таких выживали. Набирать старались молодежь, чуть ли не пострелят. По давнему, кем-то узаконенному правилу, стариков на этой службе не жаловали. Звеногов был исключением. Его терпели, потому что не знали, как от него избавиться.

Несмотря на свою непокладистость, он никогда не лез на рожон, умел прикидываться, кое-как научился приспосабливаться. Ведь он представить себе не мог, чем бы он занимался, если бы порвал с егерьством. А с некоторых пор он оказался единственным знатоком местной охоты. Все остальные поразбежались. Из-за грошового оклада егеря постоянно увольнялись, и опять приходилось брать пополнение, опять начинать с нуля. Кому обучать молодых егерей? Да и браконьерствовать на глазах у старожила местные не решались. Он знал весь город, и тайное тут же могло стать явным.

В понедельник, за хозяйство взявшись еще на рассвете, Звеногов дожидался девяти утра с мучительным нетерпением. С утра по понедельникам Дякин обычно появлялся на работе. Хотелось сходить в контору и расспросить о предстоящем выезде как следует…

Шел уже десятый час, но контора оставалась запертой. Председатель прогуливал рабочее время. Отперев дверь своим ключом, Звеногов какое-то время помаячил у окон, потом выгреб из печки холодную золу, вынес ее, и больше не знал, чем заняться. Ждать? Возвращаться домой?

Взгромоздившись на стул у окна, егерь глазел на улицу, на пустырь, на сиротливую соседскую козу, привязанную к бетонному столбу, разглядывал выгоревшие, заросшие сухостоем огороды, по краю которых в сторону вокзала тянулась старая заброшенная узкоколейка. По жирным и черным от мазута шпалам разгуливала двойня красавцев-индюков. Вид у обоих был какой-то распоясанный, жалкий. Они кого-то напоминали. Звеногов опять не мог пересилить в себе нарастающего раздражения.

Воздух пронизывала неприятная, насыщенная серостью осенняя тишина. Утро выдалось прохладное. Дряблый ночной пар еще стелился вдали по изрытой буграми, унылой и загаженной пустоши, которая растянулась за окнами до самого спуска. А уже там, за мертвым пустырем и за обрывом, яркий просвет озарял расступающуюся на всю ширь речную впадину и уносился вместе с ней куда-то влево по течению реки.

Холмы по другому берегу, вздымающиеся неровными, мутно-сиреневыми волнами – знаменитые местные холмы, неведомо кем и почему возведенные в этот ранг, – уже с утра затягивала плотная дымка. Туман, всползающий к верхушкам холмов, согласно местной примете, был всегда к похолоданию.

Входная дверь ударила. На пороге вырос председатель с тюком сена.

– Ах вот ты где, Андреич! А я тебе названиваю, названиваю всё утро. Ухо скоро отсохнет.

Дякин был вспарен и красен. Глаза виновато шныряли по сторонам. Таким он бывал с перепою, когда получал нагоняй от жены, сварливой хохлушки.

– На работе я. Где мне еще быть?

Сгрузив в прихожей свой тюк, Дякин спросил:

– Ты насчет послезавтра?

– Узнал чего нового?

– Узнать-то узнал… – Дякин удрученно засопел и вмиг превратился в невысокого, жалкого старикана; он подошел к письменному столу и стал зачем-то шуровать выдвижными ящиками. – Генерал, значит, из штаба. Каких-то этих войск, ну как их?.. Летит, Андреич, на собственном самолете. Но ты послушай, Пётр Андреич! – По имени-отчеству Дякин обращался к Звеногову в редких случаях. – Звонил я, значит, Поликарпычу, командиру части. Он тут, конечно, при деле, зараза, так я и думал. Ну так вот… Охотник, говорит, такой, что… Не нам с тобой чета. По всей стране ходил, на тигра в Уссурийске, за границей и даже в Африке…

«Четой» Дякину Звеногов себя не считал. Задетый за живое, он с трудом удержал себя от очередных возражений и лишь махнул рукой и обронил:

– Да врут, небось. Видали мы эту Африку.

– Вот твой характер! Что не скажешь – всё он видел! Всё он знает! – взорвался Дякин. – Говорят был – значит был! На что идти собираются, не знаю. Рассчитывай человек на восемь.

– Да ведь не сезон.

– Да что ты мне-то песни поешь! Я их что, заказываю, сезоны? Ничего, сами разберутся. У тебя ружья-то наготове, если что?

– Нет. – Звеногов отрицательно покачал головой. – Свои не дам, даже не думай.

– Да кто тебя просит давать-то? На всякий случай спрашиваю…

– Всякий не всякий…

– Не могу тебя понять, что ты за человек такой, ну ей-богу?! Ну что тебе стоит?! Попросить что, так в ноги надо кланяться. Убудет на раз-то? Или куркулями будем сидеть? А может, и не попросят. Ты проверь, чтоб вид был, смазка, запах нормальный. Ну, как положено. А то ведь висят, небось, железяками в чулане. Считай – твое рабочее время…

Звеногов сверкал глазами в окно. По опыту он знал, что прекословить бессмысленно. Не мытьем, так катаньем председатель своего добивался, умел брать измором.

– В общем так, Андреич, как на себя рассчитываю. Иди и жди! Чуть что, дам знать…

На дачу Звеногов так и не поехал. Вернувшись домой, он принялся перебирать свое охотничье имущество. Ружей он держал с десяток, в основном старые, некоторые уже негодные, но два-три ружья недавнего современного выпуска вполне могли еще сослужить немалую службу. Разбирать двустволки до винтиков и шпунтиков было его любимым занятием. Смазывать, надраивать стволы, вставлять капсюли в уже стрелянные гильзы и отмеривать пороховые заряды он мог часами напролет.

Он и сам не знал, зачем набил сегодня несколько десятков патронов. Зачем в таком количестве? Звеногов сделал перерыв. И вскоре, не находя себе места, опять вернулся к ружьям.

Председатель Дякин больше не звонил. Наверное больше нечем было поделиться. Или всё действительно шло своим ходом, и намеченных планов никто не отменял.

Летные части, изредка принимавшие служебные рейсы из округа, базировались в восьмидесяти километрах от областного центра. Стародавнее неудобство усугублялось запущенным состоянием дорог, особенно остро это давало о себе знать в последние годы. Трястись сотню километров по разбитым местным бетонкам очередные военные гости не захотели. И вопреки отработанным армейским правилам, посадку самолета заранее согласовали с гражданскими диспетчерскими службами. От местного гражданского аэропорта до районного центра, где базировались артсклады, езды оставалось всего полчаса.

Московский военный рейс стоял в планах единственным на весь день. Уже который месяц гражданский аэропорт работал с перебоями. Огромное хозяйство попросту простаивало. Посадочные полосы зарастали сорняками. Из-за сбоев в поставках горючего гражданские рейсы сократились до минимума. Персонал выходил на работу через день. Здание аэропорта открывали лишь для обслуживания московского рейса. Но и тот из регулярного, ежедневного превратился в полуофициальный, «коммерческий» и осуществлялся не чаще, чем два раза в неделю.