Раубриттер I. Prudentia

Гримберт набрал воздуха в грудь, чтоб хватило на резкую отповедь, но Магнебод явно не желал предоставить ему возможность для контрудара.

– Я паршиво вижу еще с тех пор, как херовы силинги залили нас с твоим отцом ипритом во времена Адской Наковальни. Но я еще не слепой, Гримберт. Я вижу, что тебе куда привычнее расправляться со своими врагами при помощи хитроумных планов и интриг. Нет, дай мне закончить, пока чертова жажда снова не вернулась… Ты всегда был умным мальчишкой. Может, не таким сообразительным, как Аривальд, тот схватывал на лету, но… Ах, черт, да… У тебя всегда была светлая голова. Но все эти твои планы, все эти задумки… Ты никогда не делаешь ничего случайно, так ведь? Если ты что-то делаешь, то только тогда, когда полностью уверен в результате. И каждый план у тебя – что паутина о тысяче нитей. Тут потянешь, там дернешь, там обрежешь. Как…. как…

Произнесет или нет? Гримберт поймал себя на том, что с интересом ждет этого. Это слово часто произносилось в Туринской марке, но никогда – в его присутствии. Обычно если кто-то осмеливался его произнести, то лишь после того, как убеждался, что поблизости нет маркграфа Гримберта или его слуг.

Это слово тайком преследовало его уже много лет. Ступая на тонких невесомых ножках, оно пробиралось в маркграфский дворец и тихонько сновало там, прячась при его появлении. Оно шуршало на грязных улицах, замирая при виде печатающих шаг стражников с турами на кирасах. Оно гудело на ветру, с какой стороны света этот ветер ни заявился бы в Турин. Оно проникло даже в его рыцарское знамя, найдя щели в доспехах. Иногда Гримберту даже казалось, что он видит это слово на чьих-то губах, но всякий раз это оказывалось мороком. Во всех землях империи франков не нашлось бы человека, способного произнести его, глядя в лицо Гримберту, маркграфу Туринскому.

Но Магнебод с его несдержанным ворчливым нравом мог бы и рискнуть.

– Как кто?

Старший рыцарь отвел взгляд.

– Врать не стану, здорово у тебя это выходит. Как у шулера за карточным столом. Вроде ничего и не сделал, зыркнул туда, зыркнул сюда, пальцем шевельнул, ан смотришь – и все за столом уже валяются в луже собственной мочи и крови с кинжалами в горле. И вроде как все само собой случилось, без твоего ведома. Ловко, черт возьми. Ловко! Один только барон Остейский чего стоит… Я уж думал, без сечи не обойдется, даже название для нее загодя придумал. Приказал уже боеукладку грузить – тучи к тому времени над Турином такие сгустились, что и пушкой не прошибешь. А ты… Раз! Раз! И готово. Зарубил его без меча. Одним только пером и чернилами.

Гримберт улыбнулся, как привык улыбаться на придворных балах в Аахене – одним лишь только коротким напряжением мимических мышц.

– Для человека, мнящего себя записным интриганом, барон Остейский недостаточно хорошо следил за собственной бухгалтерией, а кроме того, имел непозволительно много жадных родственников. Мне требовалось лишь подтолкнуть один маленький камешек, чтобы породить лавину. Вроде тех, что грохочут у нас в Альбах, сметая все на своем пути.

Магнебод кивнул, пусть и без особого воодушевления.

– Я и говорю – ловко сыграл. Или тот диакон из епископского клира! Уж как он на тебя обозлился, сладу не было. Еретиком клял, безбожником, тлетворным пау…

Магнебод осекся, не зная, как закончить слово. Гримберт благосклонно пришел к нему на помощь. В конце концов, разве не долг сеньора протягивать руку поддержки своим вассалам?..

– Всего лишь чересчур много возомнивший о себе святоша, – мягко заметил он. – Я бы терпел его и дальше, но он принялся подзуживать самого епископа, а этого я уже позволить не мог.

– Он сбежал из Турина, теряя четки. – Магнебод коротко хохотнул. – Так, словно за ним все черти ада гнались!

– Это было непросто, – признал Гримберт. – Но стоило того. То, что тебе кажется интригой, на самом деле битва, пусть даже ей никогда не обрести звучного имени и не затвердеть сигнумом на чьей-то броне. В таких битвах не грохочут пушки и герольды не дуют в трубы, возвещая атаку. И все же это войны, и сил на них уходит не меньше. Надо изучить вражескую оборону и определить в ней слабое место. Прикинуть пути подвоза боеприпасов и пространство для маневров. Подготовить силы для долгой осады и наметить боевые порядки. Подвести незаметно фугасные огнеметы на передовую и провести рекогносцировку. Это война. Уж извини, если предпочитаю вести ее не теми методами, которые были популярны во времена вашей с отцом молодости.

Магнебод тяжело засопел, втягивая воздух не единожды переломанным носом.

– Скажи мне начистоту, Гримберт, – вдруг потребовал он. – Скажи мне ради памяти твоего отца. То, что ты сделал сегодня… Это ведь не еще один камешек в твоей бесконечной вражде с графом Женевским? Потому что если так… Если так, у всех нас могут быть неприятности. И куда более серьезные, чем жалкая кучка лангобардов за крепостными стенами.

Гримберт хотел сделать еще глоток вина, но передумал и швырнул кубок в сторону ристалищной площадки. Почти тотчас за него схватились сразу двое или трое оборванцев из туринского ополчения, похожих на облезлых уличных крыс. Это выглядело столь забавно, что Гримберт, наблюдая за их дракой, на какое-то время даже забыл про заданный вопрос.

– Вино испортилось, – пробормотал он наконец. – Когда вернемся во дворец, я прикажу набить из виночерпия чучело и выставлю его у ворот… Прости, что ты сказал?

– Граф Женевский, – тяжело выдохнул Магнебод, сверля его взглядом. – Рыцарь, которого ты разбил намедни, был из свиты Лаубера. И я слишком хорошо знаю его нрав, чтобы думать, будто он спустит тебе это. Ты ведь этого и добивался, верно?

Гримберт усмехнулся.

– Ты стал интересоваться политикой, мой друг?

Магнебод ответил ему недоброй гримасой, больше похожей на оскал хищного вепря.

– Свои сигнумы я заработал в бою, а не на балах и высочайших приемах, – буркнул он. – Но даже я знаю, что вы хватили лишку. Ходят слухи, что ваша вражда с графом Женевским многих уже утомила. И когда я говорю «многих», то имею в том числе и Аахен, это гнилое, полнящееся ядом сердце распроклятой империи. Смекаешь, откуда ветер дует?

– Да, – ответил Гримберт, поморщившись. – Судя по запаху, от квадских выгребных ям. Надо было приказать разбивать шатер подальше от солдатни.

Но Магнебод был слишком раздражен, чтобы позволить невинной шутке отвлечь себя от темы, которая, судя по всему, волновала его не меньше завтрашнего штурма.

– Сколько лет она уже длится? Двенадцать?

– Тринадцать. Отец умер тринадцать лет назад.

Магнебод яростно вцепился пальцами в бороду и засопел.

– Тринадцать! Подумать только. Тринадцать! Во имя отрезанных яиц святого Филиппа, я надеюсь, вы с графом Лаубером достаточно умны, чтобы не продолжать ее тут, у всех на виду!

Гримберт досадливо дернул плечом.

– Как будто я сам рвался примкнуть к его победоносной орде! Господину сенешалю было угодно объявить сбор всех знамен, включая Туринское. Посмей я отказаться, это было бы приравнено к нарушению вассальной клятвы, а то и измене короне. Известно, что на период военной кампании господин сенешаль есть глас императора и меч императора…

– А еще судья императора! – пробасил Магнебод, не скрывая раздражения. – Не забывай об этом! Если вы вдруг сцепитесь друг с другом, точно два бешеных пса, сорвав тем наступление, уверен, сенешаль с удовольствием вздернет вас обоих на одном дереве, позабыв про ваши чины и заслуги перед престолом!

Гримберт позволил себе легкомысленную полуулыбку, хоть и сознавал, что та в силах разъярить Магнебода еще больше.

– Ты преувеличиваешь, мой старый друг, уверен, Алафрид, несмотря на обилие государственных забот, свалившихся на него в последнее время, сохранил достаточно разума. И достаточно памяти. Ты ведь помнишь, было время, когда он нянчился со мной, точно заботливая сиделка. Рассказывал про величайшие битвы, в которых участвовал его «Великий Горгон», и объяснял, чем корпусный реактор силовой установки отличается от канального, как выверяют дистанцию для стрельбы на сверхдальние, что такое бризантное воздействие…

– А ты слушал его с раскрытым ртом, точно самого Святого Петра. – Магнебод бесцеремонно сплюнул. – Вот тогда он еще не был господином императорским сенешалем, а лишь герцогом де Гиень, старым боевым соратником твоего отца. И если ты думаешь, что воспоминания о тех временах, когда ты пачкал панталоны, смягчат его нрав, то заблуждаешься еще сильнее, чем тот никчемный барон, который вышел на бой против тебя!

– Не беспокойся. Родовая вражда – это не табакерка, которую можно оставить дома, отправляясь на охоту. Но это не значит, что я стану строить козни Лауберу прямо здесь.

– Ради твоего же блага надеюсь, что не станешь! – прогремел Магнебод. – Судя по тому, сколько войска согнали сюда со всех краев, на эту кампанию у господ из Аахена большие планы. И у его величества наверняка тоже. Это значит, что Алафрид не потерпит никаких ошибок. Вы и так подпортили ему немало крови – вы оба! Если ваша проклятая свара поставит под угрозу будущее похода…

– Ну, если он только не…

Магнебод легко перебил его – голос у него был не менее зычным, чем рев боевого горна «Багряного Скитальца», такой, что запросто перекрыл бы канонаду батареи легких серпантин[25].

– Нет уж, выслушай меня! Можно годами интриговать, сидя в Аахене, в этом змеином гнезде интригует даже последний свинопас, но здесь вам не императорский двор! Здесь боевой поход! На который господин императорский сенешаль делает немалую ставку. И Господь упаси тебя перебить ему карты, Гримберт, поставив под удар судьбу всей кампании. Если ты считаешь, что господин Алафрид проявит к тебе снисхождение только из-за того, что был другом твоего отца, это значит, что ты ни черта не знаешь о господине императорском сенешале!

Гримберт страдальчески скривился.

– Воистину, некоторые склонны раздувать бурю из дуновения ветра. Ладно, допустим, я немного пощипал одного из птенцов Лаубера. Мне было скучно, а он был круглый дурак, к тому же мне требовалось проверить, насколько «Тур» готов к завтрашнему бою. Ты даже в этом видишь подвох, мой друг?

– В последнее время я вижу подвох во всем, к чему ты прикасаешься, Гримберт, – вздохнул Магнебод, косясь на него из-под густых бровей. – Поэтому я прошу тебя только об одном. На правах бывшего наставника и старшего рыцаря твоего знамени.

– О чем же? – с преувеличенной мягкостью спросил Гримберт.

Ему потребовалось внутреннее усилие, чтобы сдержать рвущийся наружу гнев, горячий, как жидкость из системы охлаждения реактора.

«Ты размяк, Магнебод, – раздраженно подумал он. – Туринские врачеватели могут подлатать твои стареющие мышцы и сосуды, но есть вещи, которые стареют неумолимо, раскисая и превращаясь в тлен. Где тот Магнебод, которого я знал, бесстрашный рубака и герой восточных границ? Где храбрец, готовый безоглядно броситься на полчища лангобардов? Ты раскисаешь, мой друг, ты стареешь. Твоя физическая оболочка может прожить еще сто пятьдесят лет, поддерживаемая золотом Турина, но то, что внутри ее, уже тронуто тленом старости. Ты превращаешься в развалину, хоть сам того не замечаешь».

– Не мешай Алафриду! – Магнебод поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. – Не отравляй вашей враждой с графом Лаубером кампанию, которую он готовил столько времени.

Гримберт пренебрежительно фыркнул.

– Тебе ли не знать, что император провозглашает начало военных кампаний чаще, чем тосты за обеденным столом! Допустим, мы завтра пощиплем лангобардов. Все равно нам не удастся скинуть их в Mare Mediterraneum[26], сколько бы ни льстили себе придворные стратеги, гораздо чаще двигающие кубки с вином по столу, чем фишки по тактической карте. Допустим, сожжем город или два, да что толку? Если еретики чем и славятся, так это своим варварским упрямством, которое с лихвой замещает им бессмертную душу. Истерзанные, изорванные и опаленные нашим огнем, они откатятся в глубь лангобардских земель, но уже через два дня перегруппируются, вкопаются в землю и ответят так, что от этого крысиного воинства, голосящего вокруг моего шатра, полетит во все стороны дерьмо вперемешку с паленой шерстью. Знаешь, что будет дальше?

В этот раз он не дал Магнебоду перебить себя. Придвинулся на шаг, вперив взгляд ему в глаза. И с удовольствием ощутил, как старый наставник заколебался. Не отошел, не попятился, но словно на миг уменьшился в размерах, потерял тот горящий внутри запал, который дает силу ярости.

– Будет очередная паскудная резня, которой придворные летописцы поспешат дать славное название, сигнумами которой уцелевшее ублюдочное воинство изрисует свои доспехи. Остатки героев, ломая строй, бросятся обратно, сжигая по пути уцелевшие деревни, грабя друг друга и не обращая внимания на клятвы и гербы, бросая за спиной пехоту и обозы. Императорские стратеги, еще вчера упоенно делящие между собой лоскуты лангобардских земель, ринутся прочь, покрывая по сотне лиг[27] в день, и самое позднее через четыре дня ворвутся в Аахен, где сам Папа Римский умастит их чела миррой и назовет защитниками христианской веры и героями. По меньшей мере полдюжины получат новенькие графские короны – еще до того, как их оруженосцам удастся изгнать запах испражнений из их бронекапсул. Без сомнения, это будет славная битва! Уже предвкушаю!

– Гримберт…

– Если кто и поляжет без остатка, так это наемные полки. Забавно, верно? Наемники остаются на поле боя, даже когда их наниматели бросаются в бегство, подтершись всеми своими клятвами, регалиями, титулами и бессмертной душой. Знаешь, почему? Правила цеховой чести. Если наемники побегут, в следующий раз никто не станет нанимать их или их соплеменников. Чисто деловой интерес. А вот кому можно позавидовать, так это раубриттерам. Это нищее злобное шакалье племя бросится врассыпную еще до того, как лангобарды выкатят на прямую наводку свои реактивные бомбарды, вот увидишь. Не отягощенные ни честью, ни клятвами, они даже не станут ждать первых выстрелов, зато славно попируют за наш счет. Чертовы раубриттеры!

– Гримберт…

– Я только надеюсь, что эта битва обретет славное название, на память о котором не грех будет выбить красивый сигнум на доспехе! Алая Круговерть! Или, лучше, Стальная Сечь! Черт, придворные стратеги мастера по этой части, я имею в виду – сочинять названия для проигранных битв! В жизни не слышал, чтоб какой-нибудь рыцарь хвалился тем, что участвовал в Красном Нересте или Пахоте под Ржавой Мельницей! Сказать тебе, что случится через пару дней после того, как воинство Алафрида, собранное по капле со всех концов империи, бросится прочь? – Гримберт перевел дыхание, но больше для того, чтоб насладиться смущением Магнебода, чем по необходимости восполнить количество воздуха. – Я скажу тебе, что! Лангобарды, хлебнув крови, двинутся в контратаку. Как они двигались всякий раз после нашего удара. И что преградит им путь? Туринская марка. Восточная крепость Франкской империи, как ее именуют в Аахене. Мы, Магнебод. Снова мы. Турин, конечно, выстоит. Может, мы и чертовы «вильдграфы», над которыми посмеиваются при дворе, но мы веками защищали этот отравленный радиацией клочок земли и, черт возьми, знаем, как это делается! Умоемся кровью, потеряем треть вспаханных полей и виноградников, потеряем половину рыцарей моего знамени и сто-двести тысяч душ!

Магнебод был смущен, но не повержен. Неудивительно – ему за свою жизнь приходилось выдерживать настоящий шквал артиллерийского огня, способный разметать на куски чуть менее прочный доспех, чем «Багряный Скиталец». Что бы ни говорили про слова Господа богословы, риторы и философы, по части ударной мощи им сложно состязаться с комбинированными осколочными и фугасными снарядами…

– В этот раз многое может быть по-другому, – заметил он сдержанно. – Алафрид в самом деле скопил немалую силу. И наше Туринское знамя в три дюжины рыцарей – лишь соломинка в скирде. В этот раз все будет серьезнее, чем вылазка в соседний курятник, Гримберт. Одних только рыцарских знамен не меньше дюжины, а если считать пехоту да артиллерию, если считать баронов и раубриттеров, выходит порядочная орда. Если нам в самом деле удастся проломить ворота Арбории…

Гримберт лишь отмахнулся от него.

– Мы истечем кровью, как баран с раскроенным черепом, только и всего. Не по душе мне эта затея, Магнебод. И то, что Алафрид стащил нас в одну упряжку с этим ублюдком Лаубером, графом Женевским, тоже.

– В этот раз господин сенешаль вознамерился всерьез пощипать лангобардских ублюдков. И поверь, ему это удастся. Вот увидишь, завтра мы превратим приграничную Арборию в один большой, гудящий от боли костер. В тот же день форсируем Сезию и двинемся дальше на восток, возвещая проклятым еретикам-лангобардам Страшный суд. Новара, Галларате, Варесе… Они будут падать к нашим ногам, как перезрелые яблоки, воя от страха. Потом Роццано, Монца и, черт побери, сама Павия!.. А уж в Павии…

Глаза Магнебода загорелись яростным огнем. Кажется, он уже явственно представлял, как «Багряный Скиталец» идет по пылающим улицам Павии, размалывая короткими очередями автоматических пушек последних уцелевших защитников, как воют боевые горны и звенит потревоженная осколками сталь. Это был его мир, мир, к которому он привык за полвека участия во всех войнах империи.

– Погуляем, как в Салуццо пять лет назад! Помнишь те славные деньки?

Гримберт кивнул, не ощущая в душе того воодушевления, которое испытывал Магнебод.

– Я помню Салуццо. Но там против нас было облезлое баронское воинство, а не тысячи обозленных еретиков, которых придется выжигать в их собственной норе.

– Мы разметали их, точно щепки! Говорят, в тех краях до сих пор помнят Железную Ярмарку, которую устроил им Гримберт, маркграф Турина. И будут помнить еще сто лет! В Арбории едва ли будет сложнее.

«Слишком стар, – подумал Гримберт с едва сдерживаемым презрением. – Для него война – это грохот мортир и бронированные клинья наступающей пехоты, ползущие по перепаханному снарядами полю. Ужасно ограничен – как и прочие рыцари в большинстве своем. Не понимает, что победа достигается не сосредоточенным артиллерийским огнем и не рыцарской доблестью, а иными, куда более тонкими и сложными инструментами. Реликт старой эпохи, еще не исчерпавший свою полезность, но безнадежно устаревший. Когда-нибудь его сменят другие – более сообразительные и гибкие, вроде Гунтериха. Не сегодня и, вероятно, не завтра, но…»

Закончить эту мысль он не успел, потому что со стороны облепленного слугами «Золотого Тура» донесся короткий испуганный крик и сразу же вслед за ним – негромкий лязг. Так бывает, когда кого-то пробивает навылет, прямо в доспехах, пуля. Но здесь, в самом центре имперского полевого лагеря, неоткуда было взяться вооруженным лангобардам или их лазутчикам. Гримберт перевел взгляд на свой доспех и замер, потрясенный.

Кто-то из младших оруженосцев, менявший масло «Золотому Туру», оказался неловок. Стоя на золоченой броне грудины, он пошатнулся, на миг потеряв равновесие, и этого короткого мига хватило, чтоб предательски ослабевшие руки выпустили ведерко с отработанным маслом. Покатившись вниз, стремительно, как камешек с горы, оно врезалось прямо в маркграфский герб на груди рыцаря и опрокинулось, испачкав его жирной черной жижей. Золотой бык на синем фоне скрылся под безобразной кляксой, оставлявшей на золоченой броне грязные разводы.

Первым сообразил, что произошло, стоявший поодаль Гунтерих.

– Растяпа! – зло крикнул кутильер. – Смотри, что ты натворил!

Мальчишка-оруженосец был бледен, как прокисшее молоко, – точно увидел в футе от себя живого лангобарда. Кажется, он только сейчас понял, что случилось, и теперь с ужасом смотрел на маркграфа широко распахнутыми глазами. Он пытался оправдаться, но губы не повиновались ему, дрожали, порождая нечленораздельное бормотание. Так и есть, мальчишка. Лет двенадцати, если не меньше. Гримберт перевел взгляд ниже, где истекал грязной жижей некогда гордый золотой телец. Он почувствовал, как его затапливает злостью, тягучей и обжигающей, как свежая смола.

Фамильный герб маркграфов Туринских, который обагряли собственной кровью поколения его предков, заживо сгоравших в своих раскаленных доспехах, – и какой-то безродный мальчишка…

Должно быть, он переменился в лице, потому что Гунтерих едва не сжался от страха, и даже бесстрашный мессир Магнебод машинально сделал полшага назад. Они оба знали цену гневу маркграфа.

Чудовищным усилием воли Гримберт заставил себя сдержаться. Заставил злость медленно схлынуть, открыв мысленные кингстоны. Контроль над разумом и собственными эмоциями – вот первое, чему учится человек, который хочет овладеть умением строить сложные и далеко идущие планы. Если в душе царит несдержанность, ее порыв может уничтожить то, что строилось годами.

Он не может позволить себе роскошь потерять хладнокровие, пусть даже на единый миг. Не сейчас, когда он вплотную подошел к осуществлению самого главного замысла в своей жизни.

Гримберт заставил себя усмехнуться.

– Какая досадная оплошность, – заметил он, глядя на онемевшего от страха оруженосца, все еще стоящего на золоченой броне «Тура». – Не переживай, мой мальчик, я знаю, что у тебя не было злого умысла. Ты предан мне, как и полагается честному оруженосцу, и чист помыслами, виноват не ты, а твои руки. Кажется, они не очень исправно тебе служат, а? Они подвели тебя, а ведь они – вернейшие твои исполнители, дарованные тебе Господом, не так ли? Очень прискорбный случай. И очень распространенный. Ты даже не представляешь, сколько гениальных сценариев и удачных замыслов пропадает втуне только лишь потому, что исполнитель глуп, неумел или неопытен. Знаешь, что лучше всего делать в таком случае?

Мальчишка осторожно покачал головой. Он все еще был оглушен страхом и едва ли понимал смысл маркграфского вопроса.

– Отказаться от их услуг. Ненадежный исполнитель – худшее, что может быть. Он уничтожит любой план, сколь совершенен бы он ни был. Испортит замысел. Погубит все полотно. Понимаешь? На ненадежного исполнителя никогда нельзя будет положиться. Ведь никогда не знаешь, где он подведет тебя в следующий раз. Единственный способ – избавиться от него, чтобы в будущем застраховать себя от подобных недоразумений. Ты согласен со мной?

Оруженосец медленно кивнул, соглашаясь.

– Вот и отлично. – Гримберт нашел взглядом первого попавшегося сквайра из личной охраны маркграфа. – Отрубите ему руку. Нет, лучше обе. И ототрите проклятый герб.

Он развернулся на каблуках и двинулся к своему шатру, заставляя Магнебода и Гунтериха следовать за собой. Шаг у него был стремителен, если рыцарь и поспевал за ним, то старшему оруженосцу приходилось едва ли не бежать.

– Гримберт… – Магнебод осторожно подергал за кончик своей окладистой бороды, словно проверяя ее на прочность.

– Что?

– Не слишком ли это…

– Ты хочешь спросить, не слишком ли это жестоко?

– Да. Черт возьми, это всего лишь ребенок. Не виноват же он в том, что…

Гримберт остановился, чтобы взглянуть ему в глаза. И с удовлетворением ощутил, как напрягся его верный рыцарь. Это был добрый знак. Он потратил тринадцать лет, почти половину своей жизни, на то, чтоб убедить весь мир в одной важной вещи.

Очень, очень опасно становиться врагом маркграфа Туринского. Это должен помнить каждый, и неважно, что за герб красуется на его щите, графский, баронский или даже герцогский. Знать эту важную вещь должны не только те, кто собирается стать врагом, но и те, кто считает его своим другом. Про это правило он никогда не забывал.

– В мире утверждено семь высших добродетелей, Магнебод, – медленно произнес он. – Я помню их так же хорошо, как в те годы, когда только учился читать. Благоразумие, надежда, вера, мужество, любовь, умеренность и справедливость. Но снисхождение среди них не значится. Я не собираюсь поощрять своим расположением людей, которые не в состоянии выполнять свою работу.

В шатре маркграфа царила приятная прохлада, здесь работали фильтры, не пропускающие внутрь ни пыль, ни жару, ни миазмы человеческих тел. Кто-то из слуг уже разжег в курительницах благовония – мирру, сандал и амбру. Пажи терпеливо стояли с одеждой в руках, ожидая, когда Гримберт прикажет им переодеть его. Был и кувшин вина, но к нему он даже не притронулся – из крови еще не до конца испарился вызванный схваткой адреналиновый холодок. Возможно, он выпьет еще немного вина с морфином перед тем, как идти к Алафриду на военный совет, но не сейчас. Сейчас он и так чувствует себя превосходно, кроме того, сейчас важно сохранить ясность мысли.

Как никогда важно.

Гримберт коротко махнул рукой. Вышколенные слуги мгновенно покинули шатер. Все эти пухлые пажи с угодливостью в глазах. Томные девы с талиями настолько тонкими, что можно обхватить одной ладонью, как ножку бокала. Менестрели, жаждущие усладить его слух новейшими аахенскими балладами. Декламаторы, загодя приготовившие свитки его любимых стихов. Сейчас все они вызывали лишь досаду. Как разбросанные в беспорядке предметы обихода, беспомощные сами по себе.