Стрелок: Путь на Балканы. Путь в террор. Путь в Туркестан

– Ну, тогда ты попал по нужному адресу, дружище! – хлопнул его по плечу Штерн. – Я в довольно хороших отношениях с нашим ротным командиром и могу замолвить за тебя словечко.

– Был бы чрезвычайно тебе этим обязан…

– Не вижу повода не выпить, – с усмешкой проронил внимательно наблюдавший за их разговором Будищев.

– Чудесная мысль! – хлопнул себя по голове Николаша и, сорвавшись с места, выбежал наружу.

Через минуту он уже вернулся вместе всё с тем же половым, несущим очередной чайник. Однако на этот раз в нем оказался не отвар китайской травы, а превосходная виноградная водка.

– Ну что же, за боевое содружество! – провозгласил тост Штерн, разлив содержимое чайника по маленьким чашкам.

Выпив, приятели закусили баранками и принялись расспрашивать друг друга о службе, общих знакомых и тому подобном. Дмитрий с Федором почти не участвовали в разговоре, но если первый внимательно прислушивался, то второй лишь смущенно улыбался, ничего не понимая в их речах.

– Кстати, – воскликнул немного раскрасневшийся от выпитого Штерн, – я слышал, что у нас в полку будет организована охотничья команда. Было бы недурно вступить в нее, а?

Лиховцев с Гаршиным горячо поддержали эту идею и вопросительно уставились на остальных.

– Я с Графом, – застенчиво улыбнулся в ответ Шматов, – куда он, туда и я.

– А вы, Дмитрий?

– Охотничья, это в смысле – добровольно? – спокойным голосом переспросил тот.

– Разумеется!

– Тогда черта с два!

– Что?! – вытянулись лица у вчерашних студентов.

– Я сказал нет!

– Но отчего?

– Оттого, что дураки делятся на три категории, – охотно пояснил им Будищев, – идиоты, кретины и добровольцы!

– Как вас понимать? – удивился Гаршин. – Разве вы не добровольно пошли в армию…

– Нет, меня загнали сюда насильно. И я не имею ни малейшего желания сложить свою голову за свободу болгар или еще кого. Прятаться за чужими спинами я, конечно, не стану, но и вперед не полезу.

– Вы… вы… – новый знакомый был так поражен услышанным, что никак не мог найти слов от удивления.

– Вечер перестает быть томным, – хмыкнул Дмитрий. – Федя, пошли отсюда, барчукам есть о чем поговорить и без нас, сиволапых. Приятно оставаться, господа.

– Что это было? – Гаршин нашел наконец в себе силы говорить.

– Не обращай внимания, – махнул рукой Штерн, – наш друг большой мизантроп и циник. Что, впрочем, совершенно не мешает ему быть отличным товарищем.

– Да как вы вообще можете общаться с таким человеком!

– Простите, Всеволод, – счел своим долгом вмешаться Лиховцев, – но вы его совершенно не знаете. Он странный, мрачный и иногда не слишком приятный в общении человек, но вместе с тем определенно не лишенный благородства. При всем при этом сильный и храбрый.

– Храбрый?!

– А как бы вы назвали человека, рискнувшего отправиться в одиночку в зимний лес, чтобы спасти совершенно неизвестного ему ребенка? И при этом без колебаний вступившего в схватку с волками!

– Поразительно! Но как это возможно в одном человеке?

– О, это далеко не самое удивительное. Пообщавшись с ним немного, вы наверняка перемените свое мнение.

Пока полк стоял в Кишиневе, начальство развило бурную деятельность по подготовке к походу. Были наконец-то закуплены жестяные фляги для солдат, сухарные мешки, белые чехлы для кепи с назатыльниками и множество других полезных вещей. Наконец все было готово, и 6 мая авангард 13-го корпуса, состоявший из Болховского и Нежинского полков и девяти артиллерийских батарей, выступил по направлению к границе. Погода к тому времени совершенно переменилась, и на смену все усиливающейся жаре пришли проливные дожди, мигом превратившие грунтовые дороги в одну громадную лужу, полную раскисшей и липкой грязи. В этой грязи стали немедленно вязнуть обозы и артиллерия, так что солдатам пришлось прийти на помощь лошадям.

Не миновала сия чаша и наших друзей. Рота Гаупта была закреплена за одной из батарей, и ее солдаты временно переквалифицировались в бурлаков. Во всяком случае, Будищев, впрягаясь в лямку, чувствовал себя именно так. Хуже всего было то, что палаток им так и не выдали, так что после тяжелого дня обсушиться было совершенно негде.

– Когда же это проклятый дождь кончится? – со стоном прохрипел Шматов, прислонившись к одиноко стоящему дереву. – Сколько можно, льет и льет.

– Погоди, еще не рад будешь, – буркнул в ответ Дмитрий, доставая что-то из-за пазухи.

– Кабы не дождь, – продолжал причитать Федька, – сейчас бы кашевары костры развели да сварили чего-нибудь горячего.

– Ничего, на сухарях посидишь!

– Злой ты, Граф!

– Нет, я самый добрый, – усмехнулся тот в ответ и протянул приятелю кусок сыра.

– Ты где взял? – изумился Шматов.

– Где взял, там уже нет.

– Купил?

– Ага, я же миллионер.

– Неужто…

– Федя! Ну сколько раз тебе говорить, не задавай глупых вопросов – не получишь уклончивых ответов.

Некоторое время Шматов жевал молча, раздумывая над мудреной фразой, сказанной ему приятелем. Но надолго его, как обычно, не хватило, и, покончив с угощением, он спохватился:

– А с барчуками поделился?

– Чтобы мне Гаршин своими проповедями всю плешь проел? Ему бы в попы пойти – цены бы не было!

Новый доброволец довольно быстро вписался в их роту. Несмотря на невзрачную внешность, в этом вчерашнем студенте чувствовалась какая-то внутренняя сила. Он никогда не жаловался на трудности, но всегда был готов прийти другим на помощь. Первым брался за любую работу и последним бросал. Солдаты скоро прониклись к нему нешуточным уважением и даже звали его не «барчуком», как прочих вольноопределяющихся, а Михалычем. Вот только у Будищева с ним отношения не складывались, впрочем, Дмитрий не слишком к этому и стремился, хотя Лиховцев и Штерн несколько раз пытались их примирить.

– Ах, вот вы где! – воскликнул подошедший вместе с другими вольноперами Николаша, так и не растерявший своей жизнерадостности. – Мы вас обыскались.

– Нашли? – немного насмешливо поинтересовался в ответ Дмитрий.

– Как видите.

– Рад за вас.

– Судя по всему, завтра мы перейдем границу.

– И что, кормить будут лучше?

– Ну да, – засмеялся Штерн, – по крайней мере хотелось бы.

– Главное, что мы ближе к цели, – устало сказал Гаршин, присаживаясь рядом. – А бытовые трудности можно перенести.

– Война войной, а обед по расписанию! – ответил ему Дмитрий и, снова вытащив из-за пазухи сверток с сыром, развернул его и принялся нарезать ломтями. – Угощайтесь.

– О, чудная брынза! – воскликнул с набитым ртом Штерн.

– Действительно недурно, – согласился с ним Алексей и вопросительно посмотрел на Всеволода.

– Благодарю, – кивнул тот Будищеву, – а где вы его взяли?

– У местных, – лаконично отвечал ему Дмитрий, не став вдаваться в подробности.

– Вы совершенно бесподобны, мой друг, – снова начал Николаша. – Непонятно только когда успели, я ведь готов поклясться, что вы все время тащили вместе с нами эту проклятую пушку.

Будищев, впрочем, не стал отвечать на этот вопрос, а, подняв воротник шинели, сел рядом со Шматовым и надвинул на глаза кепи. Приятели, немного помедлив, последовали его примеру и тоже устроились отдыхать.

К утру дождь почти прекратился, и, хотя небо по-прежнему хмурилось, лица солдат повеселели. Увы, намочивший все вокруг дождь не дал возможности разжечь костры и приготовить пищу, так что им пришлось снова довольствоваться сухарями. Предстоял очередной тяжелый день, как две капли непрерывно льющейся с неба воды, похожий на предыдущие. Штабс-капитан Гаупт, несмотря на окружающую обстановку, сверкавший белоснежным воротничком и гладко выбритым подбородком, хмуро осмотрел бивуак своей роты. Он был по-своему заботливым командиром, и то, что подчиненные ему солдаты который день не получают горячего питания, конечно, беспокоило его. Но поскольку поделать с этим ничего было нельзя, он старался сосредоточиться на своих обязанностях. Впрочем, нижние чины, невзирая ни на что, были бодры и почти весело козыряли своему начальству. Кое-где слышались забористые шутки и смех, так что офицер не без удовлетворения подумал, что стойкость и неприхотливость русского солдата еще не раз принесет пользу армии.

– Здравия желаю вашему благородию, – отвлек его от мыслей чей-то голос, и Гаупт, обернувшись, увидел их нового вольноопределяющегося – Гаршина.

– Ах, это вы, – улыбнулся он, – ну как вам служба? Не жалеете, что отказались от должности писаря?

– Нет, что вы, – помотал головой вольнопер. – Я не ищу никаких поблажек в этой войне.

– Как знаете, – пожал плечами штабс-капитан. – Вы что-то хотели?

– Нет, ничего… разве что…

– Что вас беспокоит?

– Простите, но я никак не могу понять, зачем бить по лицу солдат, и без того измученных тяжким трудом и бескормицей?

– Вы, верно, про Венегера? Ладно, не отвечайте. Он сам мне сказал, что вы как-то странно на него смотрели. Так вот, господин Гаршин, я уважаю ваш порыв, приведший вас в действующую армию, но хочу сказать, что в армейской службе вы ровным счетом ничего не понимаете.

– Но…

– Не перебивайте старшего по званию! Даже если он обращается к вам вне строя. Так вот, упаси вас бог как-то конфликтовать по этому поводу, равно как и по всякому другому, с поручиком! Просто потому, что он – офицер, а вы пока что – нижний чин. К тому же должен добавить, что я, конечно, не одобряю его методов, но не могу отрицать, что иногда по-другому нельзя. Увы, народ наш темен и неразвит, а прогресс в военном деле, равно как и во всяком другом, не стоит на месте. И иной раз приходится, я повторяю – приходится, обучать его воинской дисциплине и технике методами, далекими от гуманизма. Вы понимаете меня?

– Но разве нельзя действовать по закону?

– По закону, милостивый государь, очень легко превратить жизнь солдата в ад. Но самое ужасное состоит в том, что солдат, наказанный по закону, будет думать, что лучше бы ему, пардон, морду набили.

– Но это отвратительно!

– Господин Гаршин, мы с вами на войне, и вы вряд ли даже в горячечном бреду можете себе представить, сколько мы всего увидим ужасного и отвратительного!

Пока они так беседовали, к ним подскакал полковой адъютант поручик Линдфорс и, ловко соскочив с седла, поприветствовал, приложив два пальца к козырьку кепи.

– Доброе утро, господа!

Гаршин с Гауптом откозыряли в ответ, а затем обменялись рукопожатиями.

– Какие новости, Павел Иванович?

– Да какие могут быть новости, – отмахнулся тот. – Полковник с утра в совершенно вздрюченном состоянии, а потому рвет и мечет!

– Что случилось?

– Да сущая нелепость! Вообразите, какой-то местный пейзанин ухитрился пробраться пред светлые очи его превосходительства генерала Тихменева и пожаловаться на наших солдат.

– Навегное, дочку испогтили? – не без интереса в голосе спросил только что подошедший к ним Венегер.

– Как бы не так, головку сыра украли!

– Совсем отощали солдатики, – постным голосом отозвался поручик, – на дочек кгестьянских даже не смотгят, а только на съестное. А ведь сгеди них попадаются и весьма недугные!

Линдфорс ответил на шутку приятеля лошадиным ржанием, и даже Гаупт слегка улыбнулся в усы. Только Гаршин оставался стоять с каменным лицом, что, впрочем, все списали на его общеизвестную нравственность.

– Мародерство – вещь, конечно, недопустимая, но в сложившихся условиях я не могу осуждать своих солдат, – решительно махнул рукой Гаупт. – К тому же головка сыра не бог весть какая потеря.

– Можете быть покойны, Владимир Васильевич, наш «старик» сказал точно так же, однако генерал рвет и мечет, так что приходится изображать принятие мер.

– Глупая затея! У нас в авангарде более пяти тысяч солдат, попробуй дознайся. А во время дознания даже самый неразвитый солдат сообразит о подобном методе пополнения желудка, если, конечно, это еще не пришло ему в голову. А то, что виновника не нашли, лишь подстегнет предприимчивость.

– Кажется, местный сыр называется брынзой? – задумчиво спросил Гаршин, до тех пор, казалось, погруженный в свои мысли.

– Да, а вам что-то известно об этом происшествии? – удивленно уставился на него штабс-капитан.

– Что? А нет, совершенно ничего не известно, просто…

– Пгосто пост, котогый мы в последнее вгемя вынуждены дегжать, все время поворачивает наши мысли только в одном напгавлении, – закончил за него Венегер со смехом.

Все присутствующие дружно поддержали его и еще некоторое время смеялись. Затем Гаупт поежился, глядя на вновь усилившийся дождь, и спросил:

– А что слышно по поводу охотничьей команды?

– Отложено до прибытия в главную квартиру. Мой драгоценный братец находится по этому поводу в черной меланхолии.

– Его все-таки прочат начальствовать этой командой?

– Именно. Кстати, у меня к вам дело, господин штабс-капитан.

– Слушаю вас.

– Наш «старик», повинуясь приказу его превосходительства, приказал усилить дозорную службу. Пока «охотников» у нас нет, патрули будут высылаться по очереди ото всех рот. Начнем с вашей, приказ уже заготавливают, так что ждите.

– А вот это, пожалуй, разумно. Все-таки граница рядом. Хорошо, я распоряжусь.

– Честь имею, господа, – откланялся Линдфорс и, вскочив в седло, выругался на вновь усилившийся дождь. – Черт побери, что за погода!

Впрочем, непогода досаждала не только военным. Примерно в это же время на перрон Кишиневского вокзала вышла из только что прибывшего поезда миловидная барышня. Пелерина, покрывавшая ее плечи, вряд ли была надежной защитой от струй, льющихся из столь некстати разверзшихся небесных хлябей, но она храбро шагнула вперед и, не обращая внимания на дождь, двинулась к своей цели.

– Не изволите ли в экипаж? – принялись зазывать ее местные извозчики, но та в ответ лишь покачала головой.

– Лучше скажите, правильно ли я иду к миссии Красного Креста? – смущенно спросила она.

– Правильно-правильно, – буркнул в ответ один из них, сообразивший, что у молодой женщины, очевидно, нет денег.

Скоро барышня была у цели своего путешествия и решительно двинулась к входу.

– Как прикажете доложить? – преградил ей дорогу здоровенный солдат в накинутой на плечи шинели.

– Мне нужно… – замялась девушка, – к самому главному…

– Это к его превосходительству Сергею Петровичу Боткину, – удивился страж, – так их нет сейчас!

– А кто есть?

– Михоленко, – раздался чей-то громкий голос, – что там у тебя?

– Да вот барышня, желают…

– Что еще за барышня? – наружу вышел благообразный господин в чиновничьем мундире. – Чем могу служить, мадемуазель?

– Я хотела бы служить в госпитале, – решительно ответила ему посетительница.

– Вот как, а что же вы умеете?

– Все, что потребуется.

– Довольно странный ответ. Дело в том, милейшая, что нынешнее развитие медицины даже от сестер милосердия требует известных знаний. Вы где-нибудь учились этой науке?

– Нет, но…

– Боюсь, что в таком случае я не смогу быть вам полезен, равно как и вы нам.

– Но что же мне делать? – с отчаянием в голосе спросила девушка.

– Милая барышня, вас, вероятно, подвигло на это деяние желание следовать некоему молодому человеку, ушедшему в армию? Я вполне понимаю и даже в некоторой степени одобряю ваш порыв, но боюсь, что лучшее, что вы можете сделать, это вернуться домой к родителям!

– Мне некуда возвращаться, – потерянным голосом отвечала ему она.

– Ну, это вы зря, мадемуазель, ваши родные, вполне вероятно сердятся на вас, но вряд ли настолько…

– Вы не поняли, – перебила его девушка, – у меня никого нет! Мои родители умерли. К тому же матушка перед смертью долго болела, поэтому мне волей-неволей пришлось научиться ухаживать за больными. Возможно, я не знаю каких-то научных вещей, но как ухаживать за тяжелобольными мне, к сожалению, известно очень хорошо!

– Простите, – смешался чиновник, видя ее неподдельное горе. – Но почему же вы приехали сюда, неужели у вас совсем никого не осталось?

– Никого. Возьмите меня. Я готова ухаживать за умирающими. Готова помогать при перевязках, мыть обессилевших и выносить за ними судна. Готова кормить страждущих с ложки и…

– Вы сейчас это серьезно?

– Да… простите, как мне вас называть?

– Надворный советник Гиршовский, – изобразил поклон ее собеседник, – но можете звать меня Аристархом Яковлевичем. Я некоторым образом начальник одного из полевых госпиталей… а как вас зовут?

– Гес… Гедвига Берг.

– Пардон, а вы…

– Я лютеранка.

– Нет, простите, – смешался Гиршовский, – я вовсе не это хотел спросить, у вас есть бумаги?

– Увы, меня обокрали в поезде, и почти не осталось никаких документов или вещей, кроме этого узелка.

– Господи, какой ужас! Впрочем, сейчас действительно кругом столько всяких подозрительных личностей. Как говорится, кому война, а кому мать родна! Ну, хорошо, я, пожалуй, возьму вас санитаркой. Учтите, работы у вас будет много, причем довольно тяжелой и грязной. Так что если вы отправились в действующую армию за мужским обществом, то хочу сразу вас заверить, что времени на это не будет. И не надо так смотреть! Я человек прямой и даже, некоторым образом, бесцеремонный, поэтому сразу предлагаю определиться. Если вам мое предложение подходит, то…

– Да, я согласна, – быстро ответила ему Гедвига.

– Ну что же, прекрасно! Я вижу, вы совсем промокли и, как понимаю, переодеться вам не во что? Пойдемте, я, по крайней мере, напою вас горячим чаем. Никаких возражений, вам это совершенно необходимо, это я как врач говорю!

На следующий день, когда девица Берг приступила к своим обязанностям, один из младших лекарей спросил Гиршовского: зачем тот принял еще одну барышню, ведь в персонале не было недостатка?

– Ах, молодой человек, – покачал головой старый врач, – с одной стороны, вы совершенно правы. В нашем госпитале довольно иной раз весьма милых сестер милосердия, причем многие из них хороших фамилий. Есть, кажется, даже одна княжна. Но ни одна из них, кроме, разумеется, «крестовых»[35], понятия не имеет, что их ждет! А вот мадемуазель Гедвига представляет это вполне верно. И если я в ней не ошибся, то пользы от нее будет значительно более, чем от любой другой барышни.

– А вам не кажется, что она жидовка?

– И что, судно, простите, с солдатским дерьмом как-то иначе воняет, когда его выносит еврейка?

– Нет, но…

– А посему, настоятельно рекомендую вам, коллега, впредь воздерживаться от подобного рода высказываний!

В средине мая дожди закончились так же внезапно, как и начались, после чего наступила страшная жара. Скоро выяснилось, что русские солдаты, казавшиеся совершенно нечувствительными к холоду и сырости, гораздо хуже переносят избыток тепла. Дня не случалось, чтобы на марше у кого-то из них не случался обморок, хотя смертельных случаев, возблагодарение Господу, пока не было. Другой напастью стали частые кишечные заболевания. С последними начали всемерно бороться, для начала запретив пить сырую воду, и вскоре положение улучшилось.

Поход продолжался уже почти месяц, когда авангард 13-го корпуса достиг Плоешти и встал на дневку. При входе в город болховцев встречал сам государь, у которого для каждой роты нашлось доброе слово. Солдаты в ответ так дружно кричали «ура», что многие охрипли.

Будищева этот порыв чувств почти не затронул, а вот Шматов орал так и смотрел на самодержца с таким обожанием, что Дмитрий мог только подивиться такому верноподданническому экстазу. Когда царь наконец уехал, многие солдаты и офицеры бросились бежать следом за его коляской. Государю даже пришлось попросить их «пожалеть свои ноги»[36], но те, разумеется, его не послушали и бежали, пока царский экипаж не скрылся вдали.

Вечером в полку только и было разговоров, что о встрече с царем. Под впечатлением были даже вольноопределяющиеся, а Федька просто прожужжал своему приятелю все уши. То, как посмотрел, то, как рукой махнул, то улыбнулся уж очень милостиво…

– Жуй давай, – не выдержал он наконец, указывая товарищу на плошку с остывающей кашей.

– Ага, – охотно согласился тот и тут же продолжил как ни в чем не бывало: – Слышь, Граф, это же в нашей деревне никто сроду царя не видал, а я сподобился!

– Что, и помещик?

– А чего помещик, – пожал плечами Шматов, – он как волю объявили, совсем редко появляться стал.

– Чего так?

– Да кто его знает? Раньше-то почитай не выезжал из усадьбы своей. Все хозяйством занимался.

– Это как?

– Да я мальцом еще совсем был, а родители сказывали, строг был, по хозяйству-то. Как что не по его, так велит выпороть!

– А за что?

– Да за все! Вспахано с огрехами – пороть. Скирды неровно уложены – опять же пороть. А уж если сено сырое, так снимай портки и не греши!

– А теперь?

– А что теперь? Волю объявили, стало быть, крепости более нет. Он осерчал, конечно, говорят, даже кричал, что манифест подложный…

– Значит, теперь не порет?

– Ну почему? Случается, только теперь для этого надо исправника вызвать да в суд отвести[37]. Там, конечно, не откажут, но это же какая волокита… вот он подалее от имения-то и держится, чтобы не серчать. А все государь наш, царь-батюшка, ослобонил…

– Понятно.

– Ничего-то тебе, Граф, не понятно! Хороший ты человек, только не знаешь нашей жизни, хоть вроде и из крестьян сам. Ты вот ни черта, ни бога не боишься, и даже офицера́ в тебе своего чуют, а через то многое спускают… не поротый ты!

Какое-то время они, чувствуя неловкость, сидели молча. Но Шматов, давно признавший верх Будищева, очевидно, ощущал какую-то вину, оттого что осмелился так говорить со своим старшим товарищем, и явно мучился, подыскивая тему для разговора.

– Тебя, должно, опять с Линдфорсом пошлют? – наконец нашелся он.

– Типун тебе на язык, – буркнул в ответ Дмитрий, – задрал уже этот подпоручик!

После того, как на переходе Будищева назначили в патруль, начальником которого был брат полкового адъютанта, тот проникся к нему небывалой симпатией и упросил Гаупта всегда посылать его с ним. Тому, разумеется, и в голову не пришло отказать, а Дмитрий стал всерьез беспокоиться, нет ли на уме у молодого и миловидного офицера каких извращений.

На самом деле, он совершенно зря его подозревал в чем-то нехорошем. Просто подпоручик как-то видел его тренировки и запомнил, как ловко тот умеет ломать руками и ногами разного рода предметы. К тому же необычный солдат имел неосторожность травить на привале анекдоты, от которых все, включая начальника патруля, безудержно смеялись. Стоит ли говорить, что не все из них были приличными? Впрочем, после некоторой адаптации юный подпоручик смог блеснуть ими перед другими офицерами, после чего его репутация весьма укрепилась. Многие даже поверили, что Ваня Линдсфорс ничуть не меньший повеса, чем его старший брат.

Между тем настоящая война становилась все ближе. Настоящая это не та, которую объявляют дипломаты, обмениваясь нотами. Настоящая это та, где гремят выстрелы, взрываются бомбы и ежечасно, ежеминутно и ежесекундно гибнут или калечатся люди, стремясь при этом убить или покалечить других.

Русские войска подтягивались к Дунаю, собираясь переправиться на вражеский берег, а турки, в свою очередь, были полны решимости этого не допустить. Болховцы стояли в пятнадцати верстах от Дуная и потому не видели развернувшейся там эпичной картины сражения, однако звуки канонады доносились столь ясно, что любому новобранцу было понятно – дело там жаркое и кровь льется рекой.

Наконец, пятнадцатого июня полк, получив приказ, двинулся к месту переправы. Лица людей в ожидании боя сразу стали серьезными, однако вступить в сражение им сегодня не пришлось. Уже на полпути встречный казак принес радостную весть о первой победе русского оружия – наши перешли Дунай!

– Вот и хорошо, – буркнул про себя Дмитрий, прибавив вместе со всеми шаг.

– Что? – тут же встрял не расслышавший его Федор.

– Ничего, шагай давай!

Однако если судьба взяла тебя на заметку, то от нее не спрячешься. Уже был виден стоящий у самого Дуная городок Зимницы, когда подскакавший к строю брат полкового адъютанта подпоручик Линсдфорс коротко переговорил с едущим рядом Гауптом. После чего тот крикнул во весь голос:

– Будищев, в распоряжение его благородия, быстро!

– Есть, – без малейшего энтузиазма откликнулся вызванный и вышел из строя.

Довольно улыбнувшийся подпоручик показал ему на ведомую в поводу лошадь и махнул рукой, дескать, садись и держись за мной. Дмитрий терпеть не мог верховую езду, но делать нечего, так что пришлось с видом христианского мученика прыгать в седло и, раскачиваясь, нестись следом за офицером.

Несмотря на то что передовые русские части уже переправились через Дунай, турки еще вполне могли прервать сообщение между двумя берегами. Для этого у них были необходимые силы: вооруженные пароходы и даже бронированные чудища – мониторы. Все, что наши могли им противопоставить, это маленькие паровые катера, вооруженные шестовыми минами. Совершенно неожиданно эти утлые суденышки оказались весьма действенным оружием в войне. Еще до переправы два молодых и отчаянных лейтенанта – Федор Дубасов на катере «Цесаревич» и Алексей Шестаков на «Ксении» – атаковали и уничтожили турецкий монитор «Сельфи». Это так деморализовало турок, что они отвели свои боевые корабли и никак не препятствовали переправе.