Диагноз, поставленный Василисе, не был для Грини таким уж открытием, а с уходом отчима стало понятно, от кого в доме шла постоянная, нервная вибрация. Теперь, находясь с матерью бок о бок, он искренне недоумевал, как Витус мог жить с ней почти двенадцать лет. Он даже пожалел его и задним числом зауважал, навещая их с Нулей в новом жилище.
Впрочем, Грине не было до матери никакого дела – хватало своих забот. Крупные и мелкие проблемы сплелись в здоровенный клубок, который с тупым постоянством катился ему навстречу, норовя придавить в любую минуту. Захлопнув за спиной дверь ненавистной школы, заранее отвернувшись от гнилого омута профтехобразования, отбросив копеечные заработки по линии молодёжной биржи, Гриня оказался совершенно беспомощным: у него не было ни перспектив, ни верных друзей. И хотя тело как-то существовало: плохонько, без радостей, но жило себе потихоньку, а вот мозг и душа буквально подыхали. Они жаждали интересных событий и острых впечатлений, красивых решений и возбуждающего знакомства с женщинами.
Как ему не хватало женщин! Не болтливых и глупых одноклассниц, с которыми у него никогда ничего толком не получалось. И не сереньких боязливых студенточек, приходящих к матери на пересдачу. Он желал, просто жаждал настоящих женщин: красивых, страстных и великодушных. Самых лучших. Он часто встречал таких, но они были из другого мира, кому-то уже принадлежали, садились в роскошные тачки, спешили по своим делам. И ничуть им не интересовались.
Да и что он мог предложить? Чем вызвать к себе интерес? Хотя он выглядел старше своих семнадцати лет, отсутствие опыта было написано у него на лбу. Гриня же на сей счёт заблуждался и полагал, что вся проблема в его полунищем прикиде. Поэтому день и ночь мозг сверлила одна мысль: где достать – и постоянно доставать – нормальные деньги. Реши он этот вопрос, и всё остальное наладится само собой. Так ему казалось.
И тут в его жизни появился Валентин Альбертович Карелин, врач-психиатр. Вернее, сначала он появился в жизни его матери, и долгое время Гриня то и дело слышал от неё: Валентин Альбертович считает… надо срочно к Валентину Альбертовичу… И вдруг – Валентин зайдёт к нам, убери в комнате…
Визит доктора заставил Гриню совершить некоторые самые необходимые действия, а именно: вынести груду пакетов с мусором, кое-как подмести пол и вымыть несколько чашек и ложек. Остальная грязная посуда была отправлена на отмокание в ванну. Возможно, он бы проигнорировал просьбу матери, смывшись «по-английски», но в этот раз прозвучала фраза, которая заинтересовала Гриню, подвигнув его остаться и познакомиться, наконец, с доктором лично. Мать рассеянно сообщила, что Валентин Альбертович нашёл для неё надёжный способ получения денежного пособия от одного лояльного к нему, Валентину, международного фонда поддержки учёных. И что он хотел бы обсудить этот вопрос, так сказать, в кругу семьи.
Доктор Карелин был практикующим психотерапевтом, к которому Василиса прибилась по рекомендации всё того же проректора по науке в теперь уже бывшем её университете. Потому что находиться на учёте в психдиспансере и одновременно преподавать студентам было невозможно. А сняться с учёта, да с таким диагнозом – невозможно вдвойне. Тут требовался специалист, который бы мог вывести пациента из-под опеки государственной системы, продолжая лечение частным образом. Доктор Карелин был таким специалистом.
Молодой друг
Поначалу Валентин Альбертович Грине не понравился. Очень маленького роста, чуть ли не карлик, с плотной коротконогой фигурой. Пока он, не покушаясь на высоко прибитую вешалку, снимал и пристраивал на стуле в прихожей своё мальчиковое пальто, Гриня хмуро разглядывал несолидного гостя через полуоткрытую дверь. Вряд ли от него можно чего-нибудь ожидать, тем более материальной поддержки. Но уже через полчаса беседы – да какая там беседа, просто театр одного актёра! – Гриня к нему резко переменился.
Доктор Карелин буквально гипнотизировал звуком своего голоса. Именно звуком – не построением речи, не её содержанием, а конкретно свойствами голосового аппарата, которые наверняка можно было бы снабдить ярлычками и характеристиками из учебника физики. Кроме тембра, ритма, модуляций, скорости и прочей технико-музыкальной части в его голосе присутствовала волевая энергия. Она доносила не произнесённый, но заложенный в речи смысл, и это было сродни передаче мыслей на расстояние.
Как-то само собой вышло, что Гриня пошёл провожать Валентина Альбертовича до метро, а по пути непостижимым образом всё ему о себе выложил: про надоевшую и брошенную школу, про вечную нехватку денег, про ужас совместной жизни с матерью. И даже про женщин! Вернее, про их отсутствие. Как он мучается, особенно по утрам, просто ему физически не встать с кровати, не пойдёшь же с этим… И как боится и брезгует, и страдает от того, что нищ и непригляден, никому не интересен!
– Женщины – необходимы, спору нет… деньги – не проблема… – комментировал доктор, а Грине слышалось: «Я помогу вам с этим, можете на меня рассчитывать».
Он стал ждать и даже успокоился, смог наконец-то дойти до школы, чтобы получить свой дохленький аттестат, и целую неделю не ссорился с матерью. Навалился и за день сделал генеральную уборку всей квартиры, до половины отмыл окно-фонарь и сразу увидел, что наступила настоящая золотая осень, с пронзительной синевой неба, в прощальном праздничном уборе.
Теперь он часто встречался с Валентином, и если мать ездила в его медицинский центр на Петроградскую сторону, то Григорию Александровичу было позволено навещать доктора Карелина дома. Это произошло случайно, они не сговариваясь встретились на выставке картин Сандро. Гриня пришёл туда в надежде застать отца и перехватить у него денежку, проторчал там безрезультатно битый час и уже было направился к выходу, как заметил Валентина Альбертовича под руку с высокой дамой. Смотрелись они комично – дама, которой было далеко за сорок, уцепившись за локоть коротконогого спутника, шла скособочено, но гордо. Доктор что-то шепнул ей на ухо, и дама принялась в упор разглядывать Гриню. Они познакомились. Дама оказалась владелицей этого выставочного салона и звали её Генриетта – или просто Грета.
Валентин Альбертович ни за что не захотел отпускать «милого Гриню». Тут же изложил дальнейший план, по которому они втроём должны были немедленно ехать к нему, Валентину, на Каменный остров, где он – как и все его предки, ещё на заре петровских времён! – проживал в старинном особняке. И там, в его холостяцком жилище, они наконец-то смогут без помех поговорить о главном: о Грине и его будущем. Без помех? – подивился Гриня, кося глазом в сторону удалившейся в административное крыло Генриетты. Перехватив недоуменный взгляд, Валентин не замедлил добавить: вот именно.
Оказалось, что у доктора уютный старый мерседес пыльного цвета с чёрным низом и мельхиоровыми деталями. Они мигом доехали до Каменного острова, а там уже медленно – как будто прогуливались где-нибудь за городом – пошуршали вдоль узеньких дорожек, пока, минуя несколько мостиков разной степени обветшания, не подъехали к особняку, который оказался старым деревянным домом, скрытый деревьями в глубине двора. Было и резное крыльцо, и фонарь, но остального Гриня в темноте не разглядел, они уже входили в обширную для такого скромного жилища прихожую, и хозяин, препоручив гостя Генриетте, отправился хлопотать по хозяйственной части.
Потом появились всякие вкусности и напитки, из которых доктор позволял себе только минеральную воду, Грине налил сухого вина, а Греточке – чего её душа пожелает, то есть коньяка, виски и тягучего жёлтого ликёра, название которого дама произносила в нос: Бо-о-олс[5 - Bool’s – яичный (англ.)].
Несмотря на слабое вино, Гриня довольно быстро захмелел. Генриетту же, похоже, крепкие напитки не брали совсем, она лишь всё более оживлялась, похохатывала и поминутно вскакивала якобы за чем-то очень ей нужным. Туфли она зашвырнула под диван и при каждом движении демонстративно приподымала юбку, как будто она ей мешала.
А она ей мешает, – подумал Гриня и быстрым движением дёрнул сзади за молнию. Но ничего не произошло, юбка плотно сидела на широких бёдрах. Идиот! – мысленно обругал себя Гриня, – у девчонок всё держится на застёжках и ремешках, нашёл что вспомнить!
Но, похоже, его порыв встретил одобрение. Как бы изнемогая от смеха, Грета навалилась на него, трубя в ухо: «Гриня! Малыш!». Валентин Альбертович на миг скромно опустил глаза, не скрывая, впрочем, лукавой усмешки, но тут же в упор взглянул на Гриню, и тот прочёл: вот именно.
Куда подевался Валентин? Сколько прошло времени? Гриня понимал только, что ещё ночь и они с Гретой в комнате одни. Правда, она не в счёт, спит себе на пушистом ковре, уткнувшись в плюшевую подушку, которых в комнате уйма. Гриня, видимо, и сам задремал, потому что ему снилось море, вода была такой прозрачной, что он видел камни на дне и чувствовал невесомость своего узкого тела, ныряя за красивой раковиной. Он и сейчас ощущал эту лёгкость и сначала нахмурился, а потом прошептал: «Так вот оно что…».
Ну, хорошо, а дальше? Разве об этом он мечтал? Разве по этому поводу Валентин Альбертович сказал «вот именно»? Захотелось немедленно сбежать, а потом на досуге всё обмозговать. Гриня уже начал прикидывать, как через пешеходный мост попадёт на Песочную набережную и прямиком завалится к отцу, но Генриетта вдруг резко села и хриплым шёпотом произнесла: «Ты куда, малыш?». И тут он увидел её по-детски сонное лицо, белеющее в свете луны, трогательно беззащитную шею, пальцы, сжимающие на груди края кофточки.
– Не уходи, куда ты на ночь глядя, – по-деревенски пропела Грета и, уловив Гринино колебание, метнулась к нему, повалила на диван, мелко-мелко целуя куда попало и стаскивая натянутые было джинсы.
Когда Гриня проснулся, было позднее утро. На столе он сразу увидел записку, но прочесть не спешил. Сперва прошёлся по комнатам и убедился, что в доме никого нет. Потом небрежно раскрыл сложенный вдвое лист, оттуда выпало несколько крупных купюр, и Гриня понял, что в его жизни появилась новая тема. Он вышел в неправдоподобную для города тишину двора и, разметая шагами позолоту осыпавшихся дубовых листьев, довольно скоро оказался на остановке трамвая. И только дома, пряча новые шёлковые банкноты в тайничок старинного, ещё прадедова секретера, вспомнил, что записку так и не прочёл. Но не смутился и не стал звонить Валентину Альбертовичу, вмиг рассудив: сами позвонят.
Ленка-Ленон
Дожив до семнадцати лет, Гриня не приобрёл мужского опыта. Всё, что с ним в этой сфере происходило, смешно было бы и пересказывать: один стыд и неловкость. Тому способствовало и чуткое обоняние: Гриня с детства был настоящим нюхачом с жёстко очерченной границей приятных и противных запахов. Нельзя сказать, что ему не нравилось, как пахнут женщины, просто у него не выработалась связь между запахом и предчувствием наслаждения. Его обонятельные рецепторы не зашифровали ещё в мозговые импульсы тот общий компонент, присущий всем без исключения женским организмам, который осенью гонит лося в погоню за самкой.
Но присутствовала в его отношении к женщинам другая, бесплотная химера, чисто эстетическая. Попадание в категорию «нравится – не нравится» происходило чуть ли не автоматически, по сумме многочисленных параметров, начиная с характеристик внешности и включая походку, звук голоса, мимику, манеру одеваться. И запахи, запахи конечно тоже. Не физиологические, а смешанные, так сказать, собирательные. И тогда будто встроенный в тело Грини компьютер, считывая сенсорными датчиками – носом, глазами, ушами, пальцами, – мгновенно и безошибочно выдавал вердикт. Согласно этому вердикту Гриня либо уклонялся от дальнейших контактов, либо впадал в транс восхищения, который женщины неизменно принимали за влюблённость.
Впоследствии Гриня понял практическую бесполезность этого транса. Эстетическое совпадение не вызывало сексуального влечения и не перерастало в настоящую близость. Наоборот – да, бывало. Женщины, которых он беспричинно вожделел, могли совпадать с его вкусами. Эстетика могла повлиять на продолжение связи, но сама по себе погоды не делала.
Так произошло и с Ленон. Впрочем, с ней Гриня был знаком давно, когда она была просто Ленкой, сестрой Лёсика, сводного по отцу брата, к тому же проживала по соседству и ходила в ту же школу, только классом младше. Но в основном Гриня встречал её у Лёсика, брат и сестра были очень близки, носились с какими-то общими тайнами, с вымышленными странами и языками. В тех придуманных краях Ленка превратилась в Ленон и в нормальной жизни на своё настоящее имя отзываться не желала. В каком-то смысле Ленка-Ленон воспринималась Гриней как младшая сестра, хоть и без кровного родства: белобрысая, бесцветная малявка.
Однажды он пробирался вдоль стены своего дома, машинально разглядывая мусор под ногами в надежде раздобыть мелочи, – чего только не выбрасывают из окон и балконов! – и вдруг боковым зрением заметил в просвете между кустами стройные, точёные формы. Женских ног, тут же определилось в сознании, и уже под его пристальным взглядом очертились тонкие лодыжки, загорелая упругость капрона, каблучок рюмочкой модных туфель, и – резко вверх – почти треугольная, высокая шея с пропорциональной, гладко зачёсанной головкой скульптурной лепки.
Он вынырнул из кустов так неожиданно, что Ленон поначалу даже вскрикнула, но тут же радостно засмеялась, узнав Гриню. А он продолжал заворожённо смотреть и слушать, совсем не признавая Ленку. Вернее, имя Ленон вынырнуло из сознания, но никак не связало это возникшее чудо с той малявкой, названной сестричкой. И даже потом, когда они зашли в кафе-мороженое, и Ленон, кругля глаза, рассказывала ему летнюю историю, в которой фигурировали их общие знакомые, Гриня готов был скорее отказать этим знакомым в существовании, чем признать, что сидящая рядом с ним безупречная, абсолютно новая в его жизни девушка и лопоухая Ленка с вечной простудой на губе и обгрызенными ногтями – одно и то же лицо.
Он впал в свой обычный транс восхищения и пребывал в нём всякий раз, когда встречался с Ленон. Она по неведению и природной готовности к чувствам приняла это восхищение за любовь, на которую с жаром ответила, и всё дальнейшее, что происходило между ними, было результатом её любви и его уступчивости. Ведь никакого чувственного влечения он, по обыкновению, к предмету своего восхищения не испытывал, но покорно дал себя затащить на дачу, где круглый год жила глухая и забывчивая Ленкина бабушка. И там, в нетопленой мансарде, от холода зарывшись в груду одеял, Гриня с горем пополам смог лишить свою подружку невинности. Именно её, Ленку, подругу детства, потому что с безупречно прекрасной девушкой Ленон у него бы ничего не получилось.
Потом было много чего: и хорошего, и ужасно дурного. Но неизменным оставалось одно: при виде Ленон, и даже звуке её голоса в телефонной трубке, Гриня немедленно впадал в транс обожания, но лишь она исчезала – он забывал о ней напрочь. Не выполнял своих обещаний, пропускал свидания, встречался с другими – тут как раз подстатилась Грета – короче, полностью оправдывал русскую поговорку «с глаз долой – из сердца вон».
Ленон страдала, пыталась даже, наевшись таблеток, покончить с собой, но благо купленный с рук феназепам оказался подделкой, и ровно ничего не произошло. Она изменила Грине с толстым старым финном, потом призналась, покаялась и, не встретив с его стороны никакой ревности, бросила подобные эксперименты. Просто ждала, когда Гриня её позовёт, ждала звонков, искала встреч. И каким-то шестым чувством поняв, что первый шаг ей непременно нужно делать самой – он не позовёт, он просто о ней не помнит! – стала звонить и поджидать его у парадной без унижения и страданий. Ленон прекрасно понимала, что Гриня испытывает к ней очень сильное чувство, но дать ему определение затруднялась. Слава богу, это хорошее чувство, думала она, а её любви им хватит на двоих.
Так продолжалось довольно долго, но однажды, когда Ленон дежурила у входных дверей, подъехал чёрный джип, из которого вылез Гриня. Его ладная фигура в чёрной кожанке с множеством заклёпок и карманов, в фирменных потёртых джинсах и остроносых сапожках «казачок» развернулась, освобождаясь от поцелуев и холёных женских рук, и чуть не наткнулась на застывшую, обескураженную Ленон. Но ни смущения, ни досады его лицо не выражало, а только обычное восхищение и радость от встречи. «Это тётя Зоя из Донецка», – сообщил он, когда они остались с Ленон вдвоём. «Так это Ленка, моя сестрёнка», – объяснил он Грете при следующем свидании в ответ на её сдержанно-небрежный вопрос. Обе остались довольны его ответами, а он по обыкновению всё тут же выкинул из головы, забыл и про тётю Зою, и про сестру Ленку, отвечал невпопад, возбуждая своими неправильными репликами новые приливы ревности с обеих сторон.
Впрочем, ни та, ни другая не стремились уличать Гриню, отлично понимая, что врать он умеет не хуже, чем дышать, и обязательно, непременно уговорит. Так что нечего терять время, отнимая его от свиданий, и без того редких. Он их быстро приучил: с Гретой – по плану, всё измерив деньгами, а Ленон придерживая на расстоянии постоянной своей занятостью, пока не ощущал сильнейшую потребность её видеть, не довольствуясь уже волшебством голоса в телефонной трубке. Тело же своё он отдавал и той, и другой, позволяя делать с ним, что их душа и воображение пожелают.
Желтоклювая птичка
Жизнь Грини вошла в равномерное русло. В этом выверенном ритме якобы чистых импровизаций, в этой непредсказуемости лежала жёсткая режиссура Валентина Альбертовича. Именно он отмерял время и деньги в отношениях с Гретой, он устроил и всеми способами удерживал Гриню в фармацевтическом техникуме. В какой-то момент доктор Карелин попытался вклиниться в его отношения с Ленон, но быстро понял, что на ней держится баланс равновесия, и больше не препятствовал, а порой даже спрашивал: как там поживает наша милая, светлая фея?
И конечно под его управлением Грету заменила Дина, полная, конопатая хохотушка с небезопасными фантазиями, за которые Гриня немедленно потребовал двойной таксы, тут же её получил и по облегчённой улыбке на лице Валентина понял, что запросил мало, но не посмел настаивать на бо?льшем. Там видно будет, решил Гриня, но в дальнейшем всегда предупреждал Валентина о свиданиях с Диной, как бы подчёркивая этим, что идёт на опасное задание. И хотя он нашёл способ ограждать себя от особо рискованных фантазий рыжей бестии – просто в какой-то момент прятал всё спиртное, – очередную прибавку всё же потребовал, показав Валентину, после одного особо страстного свидания, заметный след странгуляционной борозды[6 - странгуляционная борозда – след от сдавливания шеи петлёй.] в вырезе рубашки.
Гриня был лекарством сумасшедших пациенток доктора и, судя по тому что Грета не нуждалась более в его услугах, – лекарством действенным. Он не посмел спросить Валентина Альбертовича об её судьбе, хотя то, как легко, без прощаний и объяснений Грета исчезла из его жизни, немного задело. Всё же в её отношении было много материнского и в то же время – наивного, детского. В общем, он слегка о ней грустил.
Впрочем, скучать ему было некогда. Дина обожала отрываться за границей, и Грине приходилось её сопровождать. Сокурсники ему завидовали: из-за бугра не вылезает, столько всего повидал, приоделся, денег срубил. Знали бы они, что кроме отеля и сомнительных местечек, которые его подруга находила, видимо, по нюху, да ещё полицейских участков, откуда её вызволяли через дипмиссию, ничего он толком не видел. Ему приходилось работать на всех фронтах и помимо своих прямых обязанностей становиться то сиделкой, то братишкой, то охранником.
Такая нагрузка и буйные страсти подопечной его вымотали, так что и деньги стали не милы. Мать привычно ворчала, Ленон плакала в трубку, а занятия в техникуме были совершенно заброшены. Гриня давно не навещал Нулю, не устраивал культурных вылазок и даже по телефону общался с ней редко.
Он сильно похудел и совсем было решил уйти в отказ, как Валентин сам вызвал его на беседу в свой холостяцкий дом на Каменном острове. Явившись туда с небольшим опозданием, он застал доктора в компании с кем-то, сидящим возле окна спиной к дверям. Незнакомец не обернулся и не поздоровался, и всё время, пока Валентин обсуждал с Гриней учёбу, здоровье матери, состояние Дины – она в клинике, мой друг, пробудет не меньше месяца – сидел, не шелохнувшись. В ответ на немой вопрос Грини доктор подошёл к неподвижной фигуре, положил руку на плечо и тихо сказал: «Жанна». Фигура медленно повернула голову, и Гриня увидел маленького Будду, но в тот же миг понял: нет, это девушка, невысокая худенькая девушка, по виду китаянка.
Она была в чёрном, и это сочетание тёмной одежды, иссиня-чёрных глаз и волос с золотисто-оливковой кожей вызвало в памяти целый сгусток ассоциаций: мускусный запах благовоний, пощёлкивание чёток, бесконечный напев «харе Кришна, харе Кришна…». Детские странствия, звуки барабана, пение мантр, пряная пища, сон вповалку в тесной и холодной комнатке благотворительного фонда – всё это всколыхнулось в сознании, тоненько запело в груди и остановилось, ткнув горячим пальцем в лоб, где у Грини был когда-то нарисован красной глиной знак вечности. И он непроизвольно наклонил голову, подпирая подбородок сложенными ладошками.
– Вот и славно, вот и подружились, – шмелём загудел Валентин, подталкивая Жанну к Грине. Она сделала два шага и взглянула на него, но пустота была в её взгляде, и Гриня провалился в эту пустоту, успев лишь произнести: «Очень…». Он слышал, как Валентин Альбертович своим особым голосом выстраивает фразы, и понимал, что есть кто-то ещё, что за ними наблюдают и к этим наблюдателям обращена речь доктора. Про время, которое лечит, силу новых впечатлений, родство душ, харизму… Жанна безучастно смотрела перед собой и только пальцы, большой и указательный, сомкнутые подушечками, являя контур капли – знака покоя – намекали на присутствие человеческой мысли.
А потом Валентин, провожая его до двери, шептал отрывисто: «Наркотики… суицид… полная апатия после лечения… отец будет без меры, без меры признателен…». Гриня плохо понимал, чего от него хотят, он лишь чувствовал подступивший к сердцу металлический холод и невыносимый кипяток внизу живота. Похоже, он сам нуждался в помощи.
Ночь принесла томительное сновидение. Он ловил сачком гигантских бабочек, бестолково бьющих крыльями под потолком. Бабочки снились часто: память вытаскивала детское увлечение – ему снились банки с ватными подушечками, на которых лежали усыплённые ацетонными парами крылатые красавицы. На сей раз экспонаты коллекции, с воткнутыми в спину булавками, летали и ползали вокруг него, задевая лицо трепещущими крыльями. Они вновь были живы, и во сне Гриня радовался, что никого не умертвил.
Но уже на следующее утро он спокойно и в меру заинтересованно обсуждал с Валентином условия новой работы. Контрольные среда и суббота, с семнадцати до двадцати трёх. Возможен один дополнительный вызов, но не каждую неделю. Такса стандартная. При наличии прогресса – вполовину больше. Конечный результат? Ну, об этом рано, пока лишь бы с места сдвинуть. Попутно Валентин обрисовал проблему: спит только под сильным снотворным, ест мало, ни с кем не разговаривает, ни на что не реагирует, хотя обследования подтверждают нормальное функционирование всех органов.
– Она отключила себя от внешнего мира, она закрыла сознание – вздыхал Валентин. – Попробуй в него проникнуть.
Гриня положил трубку и шумно выдохнул. В течение всего разговора он почти не дышал, страшась обнаружить свою заинтересованность, спросить и сказать что-то невпопад или даже запеть. Если бы ему никто не платил, а только лишь позволили – ну, хотя бы в среду и субботу, с семнадцати до двадцати трёх и, конечно, с дополнительным вызовом, желательно каждую неделю…
