Штурмовик. Крылья войны

В тыл

На следующий день мою побитую и покалеченную тушку побеспокоили ни свет ни заря. Санитар с такими же военизированными помощниками переместил меня с койки на носилки. Я попытался выразить возражения по данному поводу. Вот сейчас… Сейчас, сейчас… Я сейчас все им возражу в матерных возражениях. Блин… не успел – вырубился.

Возвращению в текущую реальность обязан холодному компрессу на горящую рожицу и лобешник. А-а-а! Еще! Какой кайф! Даже голова проходить стала… Черт возьми! Это никакой, к этой бабушке, не компресс! Это мокрый снег мне сыплет в лицо. И где это я?

– …документы! – Чей-то молодой визгливый голос с командирскими интонациями.

– Что везете?

– Это наших в дивизионный санбат… Вот сопроводительные…

Поверхность подо мной качнулась, и в поле зрения возник какой-то военный в шинели и шапке, лихо натянутой на не очень умную тыковку. Конечно, неумную – нечего так орать рядом с пострадавшими гражданами. Прямо как сосед с перфоратором в девять утра в субботу. Убил бы.

Бравый проверяющий оказался доволен увиденной картиной. Вроде бы при этом речевые обертоны опустил на пару регистров до приемлемого звучания. И громкость увернул.

Пользуясь случаем, я решил осмотреть место своего возлежания. В силу возможностей-способностей чуток приподнялся и огляделся. Опаньки, а я не один тут «загораю». Рядом со мной стояли еще носилки, на которых расположился гражданин, которому было совсем хреново. Либо спит, либо в отключке. Физиономия с двухдневной щетиной. На голове ушанка. Самая такая обыкновенная солдатская ушанка. Поверх одеяла накрыт еще шинелью. Его дождь со снегом не сильно беспокоят. С другой стороны сидели два молодцеватых парня. Видимо, и у них что-то болело. Больно уж вид какой-то отрешенный и лица бледные. У одного рукав шинели был явно пустым.

Объяснений увиденная картинка у меня найти не смогла. Видимо, логику выбило из башки при ударе о дверь. Удовлетворимся предположением, что реконструкторы разыгрывают эвакуацию раненых. Ну и меня прихватили за компанию. А ребята себе, видимо, руки-ноги успели повредить, когда в войнушку игрались. Но вот сосед по носилкам либо какую-то бациллу скушал, забыв посолить, либо у него что-то с организмом разладилось. Из «хроников», видимо. Странно, а на алкаша не похож… Может, у него с «моторчиком» проблемы?

Ну что за вечные проблемы у местных с транспортом?.. Почему нельзя вызвать нормальную санитарную «газель»? Для достоверности восприятия? Офигели! Первый же нормальный «дохтур», обнаружив, каким образом реконструкторы людей возят, тут же пригласит полицию и гаишников.

Загудело-задрожало. Типа мы поехали. Один из парней поморщился, как от зубной боли. Второй что-то зло проворчал. Видимо, начало движения ему тоже особой радости не доставило. Им-то чего. Меня вообще через некоторое время вырубило…

Пару дней на новом месте я старательно пытался продавить матрас. Медбрат (уже другой, но похожий) исправно меня будил, давал порошки и тоже поил холодным чаем. Иногда просыпался от боли и видел каких-то садистов в белом, которые возились с моими ногами. Разглядеть нормально мешал яркий свет в глаза. Потом эти инквизиторы, изображающие белых ниндзя (только моргалки видны были), куда-то исчезали, и я засыпал. Один раз чай решил выйти обратно. Но мой ангел-хранитель и по совместительству медбрат был явно не из низких разрядов. Он меня ловко перехватил, подставил тазик, и рвущийся на свободу чай не смог запачкать ни постель, ни полы.

Помещение палаты (ну так это условно назовем, может, это и не палата вовсе) детально рассмотреть не удавалось. Да и не очень-то и хотелось. Стены до середины покрыты желтоватой масляной краской. С трещинами и местами облупившейся. Потолок и верхняя половина стен покрыты побелкой. Помещение небольшое. Я в нем валялся в одиночестве. За дверями и стенами кто-то ходил, что-то гремело и скрипело, раздавались приглушенные голоса. В моменты пробуждения видел, что кто-то заглядывал в двери. Но меня это не отвлекало от главного – я спал. Судьба смилостивилась за все то беспокойное время, что было перед аварией. С нашим производством особенно не поспишь. Звонки сменных мастеров полтретьего ночи – это в порядке вещей. А здесь я бессовестно дрых и хотел только спать, спать и спать.

А потом был хмурый и сырой день, когда поднялась суета. Шум и голоса что-то типа: «…давай… …бери! …скорее… …понесли… Взяли! …сюда». Каким образом я очутился на носилках, а потом в бортовом дощатом кузове, так и не понял. Рядом снова кто-то лежал и сидел. В поле видимости находились какие-то зеленые ящики вполне себе армейского типа. На свет глаза открывать решительно не хотелось – один раз хотел осмотреться – резанули слезы, снова возникли боль и головокружение. Тошнота, сидящая внизу души, как верный пес, немедленно рванула вверх. Стукнуло, звякнуло-брякнуло, и где-то впереди заурчал двигатель. А вот глушитель парни где-то пробили – слишком резкий звук. Носилки подо мной мелко завибрировали.

– Готовы? Трогай.

Началась качка.

Реконструкторы заканчивали сезон и, видимо, разбирали декорации.

Ну, может, теперь в нормальную больницу попаду… Я же вроде начал в себя приходить. И вообще, что за дела! Везут, как белье в прачечную. Они что, нормальную «Скорую» вызвать для перевозки не могли? Или это… Далее я элементарно вырубился.

…Остановились. Борт откинут. Обнаружил, что сверху одеяла кто-то заботливо накрыл шинелью. Наблюдаю зеленую стенку с окошками. Похоже на вагон, только почему-то из какой-то фанеры, небрежно покрашенной зеленой краской. Откуда-то доносятся спорящие голоса. Женские и мужские…

– …прорвались… эвакуация…

– …некуда нам… Все и так забито!

– Вот вещи, документы… Примите, нам еще…

– …везите! Там…

Что-то бумкнуло и заскрипело. В середине зеленой стенки с окошками раскрылась дверка. И вправду на вагон похоже…

– …помоги! Давай…

И какая сволочь включила паровозный гудок у травмированного человека над ухом?! На меня этот рев подействовал как удар дубинки – боль и темнота. Я снова выпал из реальности.

…Так, с возвращением. Качка, как при движении поезда на Юг. Я долгую качку переношу плохо. Поэтому мы в отпуск на самолете все время стараемся летать.

Какой-то сумрак, перед глазами коричневая клеенка (а где наш любимый дерматин?) верхней полки. Сбоку плечо упирается в мягкую сетку. Покачивает, доносится звук, похожий на стук колес. Все-таки поезд? Вагон?

Медленно, по нарастающей усиливается громкость. Как будто обычные вагонные звуки пересиливает усталый женский голос явно с врачебными интонациями.

– …лейтенант… Сквозное левой голени, слепое правого бедра…

Ощущение, что она что-то диктует, и уже не первый час.

– …осколочное головы… контузия… гематома… подозрение… перелом… Температура 38 и 8. Назначено… Дальше.

Голос медленно удаляется.

Ну и как это все понимать?

А вообще, мне плохо. Все слышали, какая у меня температура? Лучший доктор – это сон. Спать! Команда была – «Отбой!» Сознание ушло и погасило свет.

Что-то не врубаюсь… Окружающая действительность – это реально?

Это все вообще о чем?

Я где?

Потом же буду рассказывать – народ животики понадрывает.

Я как это..?

Офигеть!

Я КТО?

Госпиталь

…Снова Василич дымил в кабинете и не проветрил. Ща я ему выскажу все, что думаю по этому поводу! То, что, несмотря на все запреты, мы раньше курили на рабочем месте на пару, сразу же забывается. Особенно если сам бросаешь, а товарищ нет. А что это за специфичный больничный запашок? Пытаемся продрать глазоньки. Текущая реальность маскируется под госпитальную палату. Или не маскируется…

Приподнимаюсь на локтях. О! Прогресс! Раньше это нехитрое движение у меня не получалось. Ну и что мы наблюдаем? Больничная палата на четверых. Моя койка ближе к двери. У входа с одной стороны – какой-то шкаф, с другой стороны, в углу, отделанном белым кафелем, стоит раковина. Впереди, у окна между кроватями, располагается стол, на котором два мужика задумчиво играют в шахматы. На одном халат коричневатый, на втором – примерно такого же цвета, но уже выцветший от стирок. «Коричневый» сидит при этом на своей койке по-турецки, а «застиранный» опустил ноги на пол. Левая у него в таком приличном (во всю длину конечности) гипсе. К тумбочке, что занимает место между «ложементами», прислонены костыли. Койка, стоящая напротив, заправлена. Что, и тут тоже нет нормальных пододеяльников? В воздухе под белым светящимся плафоном витают остатки табачного дыма.

Надо ребятам сообщить о моем присутствии и готовности пойти на контакт.

– Фу, блин, накурили!

Парень в коричневом халате даже не оторвал взгляда от шахматной доски.

– Я не курю. – Чувствуется, что эта фраза у него отрепетирована длительным повторением.

Другой товарищ в линялом коричневатом халате сделал вид, что курить тут мог кто угодно, и продолжил изображать гроссмейстера.

– А я тогда так, – сообщил он «Коричневому» и что-то передвинул на доске.

Будем продолжать попытки обратить на себя внимание.

– …Партия Алехин – Капабланка в самом разгаре. (До Магнуса Карлсена и Корякина еще лет 70.) Мы ведем наш репортаж из Васюков! – Надо же подчеркнуть знание классики.

«Коричневый» парировал ход соперника.

– Гляди-ка, этот оклемался, – заодно сообщил он «Застиранному».

– А что толку? – «Застиранный», оказывается, у нас философ. – Он все равно контуженый. Сейчас поматерится, наблюет и снова отключится.

Парень в коричневом халате посмотрел в мою сторону.

– Э, летун долбанутый (это мне что ли?), у тебя возле койки тазик стоит – потренируй прицел и научись меткости.

«Застиранный халат» его ворчливо поддерживает:

– Вот где этим соколам по фашистам бить, если он даже в тазик попасть не может?

У меня даже обида появилась.

– Вы чего взъелись на больного человека? Я что, специально?

– Специально или нет, но надо уважать труд санитарок.

– Злые вы! Уйду я от вас! – Интересно этот анекдот парни уже знают?

– Это в коридор, что ли, съедешь?

– Не-а! В нирвану! – В ушах уже звучал привычный звон. Такая длинная беседа и попытка сесть привели к тому, что перед глазами снова все начало кружиться и качаться. Всё – «Отбой!»

С парнями познакомились немножко позднее. «Коричневый» оказался москвичом по имени Виктор. Артиллерист. Командир батареи. Свою пару осколков в спину получил при авианалете. Ранение у него вызывало досаду и недоумение. Как оказалось, при той бомбежке, кроме него, ранило пару ездовых и убило трех лошадей. Осколки прошли по касательной, и Витька решил, что с такими ранами не только в госпиталь, а даже в медпункт обращаться стыдно. Заставил своих бойцов промыть спину водкой и замотать индпакетами. О том что «царапины» могут воспалиться и что два мелких осколка остались в лопатке, он не знал. Когда его, потерявшего сознание, приволокли к медикам, те схватились за голову и ближайшим транспортом отправили в тыл. Противные кусочки железа смогли обнаружить только в госпитале – когда рентген сделали. А «выковыряли» их у Витьки за пару дней до моего вселения в данные апартаменты.

Паша, раненный в ногу, был пехотинцем. Родом он из-под Тихвина. Успел нормально окончить училище. То есть отучился полный курс, а не ускоренный. После выпуска получил направление под Киев, в какой-то городок. Они должны были охранять какой-то укрепленный район. При начале боевых действий их подразделению предписывалось занять оборону перед укреплениями. ДОТы, ДЗОТы, капониры у Паши мелькали в речи через раз. Об укрепрайоне он отзывался с уважением и считал, что если было бы больше боеприпасов и тверже стояли соседи, то немцы ни за какие коврижки не смогли бы их выбить с позиций. Потом были переходы, отступления, контратаки – Пашка этого черпанул полной ложкой, пожалуй, даже половником. Через некоторое время в полку кадровых командиров осталось три-четыре человека. Пашина рота сократилась до взвода. И это с учетом того, что их пару раз пополняли личным составом.

В одной и контратак Паша получил порцию металла в ногу и был отправлен сначала в санбат, а потом без задержки в госпиталь.

Мне соседи по нашей офицерской палате нравились. Нормальные парни, молодые, немного ершистые. Любители позубоскалить. При этом всегда готовы помочь. Оказалось, что нашей медсестре (милой тетушке за 50, которую так хотел увидеть раньше) помогал за мной убирать Витя. Он вообще считал, что в госпитале находится случайно, что его место на батарее и что пока он тут делает вид, что лечится, другие бьют врага. И ему потом ничего не достанется.

Молодежь; они еще не успели обзавестись семьями, и про своих подруг тоже скромно умалчивали. Видимо, их пока не было. Сестричкам, которые работали в госпитале и иногда к нам заглядывали, ребята глазки не строили. Они сразу становились очень серьезными и даже немного важными. На обходе и при осмотрах у них никогда ничего не болело и все было хорошо. Любой визит специалиста у них заканчивался вопросом: «А когда меня выпишут?» Паше мы прощали, когда он втихаря вечером курил в палате. Днем он героически ковылял на улицу и дымил в сторонке у входа.

Мне прощались молчаливость и нежелание рассказывать о себе. А также полное неумение играть в шахматы. Фигуры я не путал и, как они ходят, тоже знал. Только ни одной партии у своих соседей я не выиграл. Даже ничьей не получалось. На подкалывание ребят отвечал, что у нас больше в чести домино и нарды.

С расспросами «а кто ты и откуда» особенно никто не приставал. Считалось, что если захочет человек, то сам все расскажет, а если не хочет, то и не надо «в душу лезть» грязными сапожищами. Мы болтали о книжках, о фильмах, о том, как разворачивались боевые действия (в частности, немакам уже успели крепко влупить под Москвой и начали давить на южном фланге). Расспросы-рассказы про дом и про родных мы с Витькой тактично обходили – у Пашки уже месяц не было никаких известий от своих. Я успел позабавить ребят рассказами из студенческой и курсантской жизни. Хм-м. Разница почти в шестьдесят лет, а приколы, за исключением отдельных нюансов, примерно такие же. (Дежурный заходит, а этот пентюх «на тумбочке» уснул… Вот он от великого ума плавиковку в стеклянную пробирку и налил. Пока спохватились – два этажа насквозь прожгло. Профессор тогда ему и говорит… И будут копать от забора до обеда… А нашего старшину обворовали, – сперли всю его библиотеку – целых две книжки. Одну он даже раскрасить не успел… Ему-то хорошо бежать в спортивных штанах и парусиновых тапочках. А мы в полной выкладке, да еще и в противогазах… Он тогда под маску противогаза спичечный коробок засунул, ну чтобы хоть чем-то дышать. А на коробке был «наш ответ Керзону» – вот кулак у него на щеке и отпечатался. Ротный и говорит – кулак сам нашел щеку подлеца. Только жалко, что маленький и нарисованный…)

Еще из развлечений у нас были газеты и тарелка репродуктора, установленная в холле. Одна на весь этаж. Вечером по радио передавали музыку или что-нибудь читали. Ранбольные, как нас называли местные медработники, собирались в холле на вечерние посиделки. При этом все готовились к данному мероприятию, как моя Красотуля к походу в театр. Мои соседи одергивали пижамы, застегивали все пуговицы и обязательно причесывались. В холле слушатели сидели на кушетках или подпирали стены. Негромко переговаривались.

После у ходячих был ужин в небольшой столовой, которая расположилась между процедурной и холлом. Вечерние назначения (перевязки, уколы, порошки) и отбой.

Ну что, новая реальность, начинаем осваиваться?

О том, что я Алексей Журавлев, узнал из листа назначений, который был закреплен в ногах койки. Это повышение (в алфавитном порядке) в стае пернатых меня позабавило. Прежде был Цаплин, и тоже Лешка. Судя по информации, полученной из скромного набора личных вещей и документов, обнаруженных в прикроватной тумбочке, затонированной белой масляной краской, здесь позиционируюсь как летчик. Все остальное оставалось загадкой. Спустя пару недель, когда валяться стало уже просто противно, решил встать на ноги и, морщась от боли, похромал по палате. Но сразу без подпорок, чему позавидовал Паша. Его жутко раздражали собственные костыли и «костяная нога». Кости у него срастались медленно (как он считал). К тому же жутко чесалось. Пашка на улице даже выломал прутик и пытался его засовывать под гипс, чтобы унять зуд.

Зеркало обнаружил в умывальнике-туалете, который был расположен в конце центрального коридора. Ну что, здравствуй новая рожица?.. Так, минуточку, а рожица-то старая! То есть в зеркале обнаружил свое отражение, правда, лет так на двадцать моложе. (А может, не свое? Но очень уж похожее.) Я таким был, во время службы в армии, вернее, сразу после армии, когда в институте начал учиться. В солдатчине, несмотря на фирменные блюда нашей солдатской столовки: пюре в мундире и жареная селедка, щеки все ребята себе отъели так, что со спины становились видны. А вот у студентов вопрос «пожрать» всегда был в разряде «не было» – то денег не было, то времени не было. Потерявшие армейский жирок щеки как раз соответствовали успешному (а что? – ведь без «троек» же!) окончанию первого курса. Признаки растительности собрались проявиться над верхней губой и на подбородке, но, похоже, еще пребывают в раздумьях. На моей многострадальной головушке наши медицинские специалисты навертели тюрбан из бинтов. Выше наблюдалась верхняя крышка черепа с прической «стриженый ежик». Я даже рукой потрогал. Так, кому тут что не нравится? Всем любителям модельных стрижек – мое почтение! А у меня «умный волос начал покидать дурную голову» лет в тридцать. Химическая промышленность не способствует пышности шевелюры, хотя, впрочем, есть и исключения. Вид существа, которое рассматривало меня из зеркала, напомнил магазинного цыпленка советского периода – худой и синий (зато без вредных биодобавок). Общий вид тела, доставшегося при «переезде», примерно соответствовал моим двадцати годам. Исчезла родинка на поясе, которая меня так раздражала, зато появился небольшой участок шкурки возле правого локтя, покрытой рубцами (похоже, был когда-то приличный ожог). Ноги… Не мешало бы как следует помыть-попарить, срезать роговые мозоли… И, конечно же, подстричь ногти. Ну-ка! Маникюрный набор в студию! И поживее! Да к тому же если форма моих «хваталок» вроде бы как осталась прежней, то на ладошках появились приличные такие мозолюки. Я в своей реальности был далеко не белоручкой, но на работе все технологические операции проводили в «резинках» (я в резиновых крагах даже письма писать могу), а на фитнесе, который уже лет десять как заменил пристрастие к восточным забавам, пользуюсь перчатками. Со своим «аппаратом J‑6» и по дому «вожусь» тоже в перчатках (правда, в х/б – чтобы потом руки легче отмывались). Короче я – это не совсем я. Можно даже поразвлекаться – типа найти в двух картинках десять отличий.

В остальном текущая реальность совсем не радовала. И за что мне такое везение – фонарик не горит, свисток без дырки, а акула глухая попадется! Ребятам этот анекдот уже успел рассказать – хохотали до слез. В общем, за окошками, заклеенными полосочками бумаги крест-накрест в каждом переплете, стоял ноябрь сорок первого года.

Снежок припорошил парк на окраине Москвы, в котором расположилась бывшая детская больница, а теперь госпиталь № **57. Медперсонал смену подопечных особо не заметил и обращался с нами как с детьми. Поэтому пациенты с усами и самокруткой в зубах рассматривались не как нарушители дисциплины, а как малолетние преступники, которых следовало выпороть и поставить в угол. У нянечек и медсестер даже обращение к нам было забавное: «ранбольные». Они его придумали из нового «раненые» и привычного «больные». А чаще нас звали «сынки» или «мальчики».

– Просыпаемся! Так, сынки, градусники берите. – Это пришла наша МедФедоровна и включила круглый плафон под потолком палаты. На самом деле она Мефодьевна, а МедФедоровной ее зовет маленькая девчушка, которая иногда прибегает по вечерам. Малышка приходится ей какой-то внучатой племянницей, что ли… Видно, родители этой пигалицы где-то вкалывают по сменам. В день ее «дежурства» часть вечерней пайки нашей палаты (сахар, масло, белый хлеб) шла в фонд подрастающего поколения.

Такие же «воробьята» постоянно крутились у нас в госпитале. Они себя гордо называли «тимуровцами» и изо всех сил старались помогать. Стакан воды подать, письмо под диктовку написать, помочь санитаркам полы помыть… Самые ответственные и важные от осознания порученного дела вечером опускали на окнах светомаскировку – одеяла, которые утром поднимали на веревочках обратно в верхнее положение. Вечером, как все поужинают, наших «тимуровцев» собирали в столовой и подкармливали тем, что осталось в котлах и на раздаче. После отбоя, когда ходячие ран больные укладывались на койки и гасилось основное освещение, освободившаяся смена уходила домой. По темной дорожке среди заснеженных деревьев брели усталые мамы-нянечки и тетушки-санитарки. С ними, держась за ручку, семенили наши маленькие помощники. В возрасте чуть постарше моей Лизаветы.

…а как там мои? Блин, что-то в носу защипало.

Нюни отставить! Все проблемы решаются по мере важности и времени поступления. У нас что сейчас главное? Привести себя в порядок! Вот и будем лечиться.

На рассвете хмурого ноябрьского дня нас покинул счастливый Витька. Он все-таки добил главврача и получил разрешение на выписку. Наш артиллерист забежал в палату шумный, веселый, довольный. Серая шинель перетянута портупеей, ушанка на затылке, вещмешок в левой руке. На краю газеты, что лежала на столе, карандашом написал номер полевой почты. Крепко меня сжал, так что я охнул от боли в боку, потом обнялся с Пашкой.

– Вы мне пишите! Обязательно пишите, – потребовал он. – Только я вам отвечать буду редко, я сам писать не люблю.

Потом повернулся к вошедшей МедФедоровне, наклонился и поцеловал ее красноватые ладони.

– Спасибо вам, Мария Мефодьевна, – сказал он улыбнувшись.

– Счастливо тебе, Витя…

Витька махнул нам на прощание рукой и рванул по коридору, как будто боялся, что сейчас передумают и его снова возвратят на койку.

– Дай бог тебе вернуться… – чуть слышно сказала МедФедоровна вслед и тихонько его перекрестила… Потом промокнула глаза и приняла серьезный вид.

– Журавлев, давай на перевязку, – сказала и вышла из палаты.

Настроение у Паши испортилось на весь оставшийся день. Даже радио не пошел в холл слушать вечером. Я ему компанию составил сходить покурить. Пашка зло дымил папиросой и отстраненно смотрел в глубь заснеженного парка. Мне не хотелось его отвлекать или тормошить. Пусть успокоится, потом поговорим «за жизнь». А так я просто дышал морозным вечерним воздухом. У него особенный запах. Такой бывает только в начале зимы. В нем есть надежда на метели и морозы, на Новый год, на лыжные прогулки и на что-то такое щемящее и неуловимое из детства. Даже Пашкин дым его не портил. Да и само курево имело более приятный аромат, чем та гадость, к которой я привык в свое время.

Пашка добил второй «ствол» папиросы и кинул «отстрелянную» гильзу в мусорку. Как-то горько вздохнул и двинулся «домой», в палату. Поднимаясь по лесенке, на мою попытку помочь буркнул: «Я сам». После того как мы поднялись в палату, он уткнулся в «Красную звезду». На все вопросы отвечал односложно, не поворачиваясь. Чувствовалось, что у парня кошки на душе скребли.