Воспоминания мертвого пилота

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии.

Бывали хуже времена, но не было подлей.

Действующие лица, а также все другие не перечисленные выше адмиралы и офицеры, их жёны и любовницы, сослуживцы и собутыльники не имеют реальных прототипов, и придуманы мной лишь для чернения светлого прошлого. А если вам вдруг покажется, что что-то похожее было или могло быть, не верьте себе.

Не было этого.

Пролог

Всё болит. Ничего не вижу. Открываю глаза. Начинаю различать предметы вокруг себя. Вижу причину нестерпимой боли. Самолётный штурвал, ударив в грудь, вбил меня в пуленепробиваемую спинку моего командирского кресла. В животе горячо. Очевидно сломаны ребра и началось внутреннее кровоизлияние. Посмотрим, как себя чувствуют остальные члены моего экипажа.

Медленно поворачиваю голову вправо.

От штурманской кабины в носу самолёта не осталось ничего. Прямой удар в бетонный водосборник превратил рабочее место капитана Васильева в смесь алюминия, стекла, искорёженного навигационного оборудования и окровавленных частей его тела.

Бортовой техник, сидевший во время последнего захода на посадку между мной и правым лётчиком, согнулся пополам. Ремень безопасности уберёг Гену Рыбникова от вылета через лобовое стекло, но от резкой остановки самолёта он ударился лбом о приборную доску и погиб. Его руки безжизненно повисли, а с головы, на спину лежащего под ним радиста, капает кровь.

За минуту до столкновения самолёта с колодцем, сидевший за спиной правого лётчика бортовой радист прапорщик Оноприенко, отстучал азбукой Морзе донесение о нашей посадке в штаб Пятнадцатой флотилии Тихоокеанского флота, поднялся со своего рабочего места и пополз под креслом бортового техника в стеклянный нос самолёта к штурману. Он очень хотел посмотреть как я посажу самолёт на одну основную стойку шасси. Быть в неведении о происходящем казалось прапорщику гораздо страшнее, чем видеть опасность в глаза. Во время удара Оноприенко влетел к Васильеву в кабину и был раздавлен панелями с навигационным оборудованием рухнувшими на него.

Второй пилот Сергей Коваленко сидит без головы. Её, вместе с наголовником кресла, срезало рваной обшивкой фюзеляжа. Голова лежит с открытыми глазами на столе у радиста. Наушники съехали набок. Ветер шевелит его русые волосы. Красивый был парень. Высокий, плечистый, белокожий. Даже тропическое солнце Вьетнама не смогло оставить загар на его теле. Сергей так и не успел мне сказать, сколько денег сдали вьетнамцы за перелёт на нашем самолёте из Ханоя в Хошимин.

Перед вылетом старший лейтенант Рыбников разместил в десятиместной герметичной кабине тридцать человек местного населения. Разрешения на их перевозку у нас не было. Я не переживал о том, что меня поймают с ними в Ханое. Был уверен, что не успеют. Борттехник привёл «левых» пассажиров непосредственно перед запуском двигателей. Не волновался я и за Хошимин, потому что собирался открыть грузовой люк и высадить их на рулёжной дорожке, не довозя до здания аэропорта. Но по пути в бывшую столицу Южного Вьетнама нам предписывалось залететь в портовый город Хайфон, где нас ожидал груз, пришедший морем из Союза. За Хайфон я слегка волновался. Там мы могли быть подвержены проверке законности нахождения иностранных граждан на самолёте Министерства обороны СССР. Стараясь избежать связанных с этим неизбежных неприятностей, я отправил своего второго пилота подписывать наспех состряпанный список пассажиров к старшему авиационному начальнику военного сектора ханойского международного аэропорта.

Грозный на вид майор Смирнов за хорошую цену был готов подписать любой документ, и я был уверен, что мой помощник без труда найдёт с ним общий язык. Через пятнадцать минут Сергей вернулся назад. Выглядел он очень расстроенным.

– Что случилось? – спросил я.

Он коротко доложил:

– За свою подпись Смирнов потребовал отдать ему двадцать процентов от собранных с вьетнамцев денег.

А сколько они заплатили всего, сказать он так и не успел. Времени до взлёта оставалось совсем мало, и я решил разобраться с финансовым вопросом после возвращения из командировки. Но теперь Коваленко уже ничего и никому не расскажет. Ни мне, ни следователям из военной прокуратуры.

Вот удивятся спасатели, бегущие к нам со всех сторон, обнаружив в самолёте мелких жителей джунглей. Интересно, почему вьетнамцы молчат?

Готовясь к посадке, я выжег керосин из крыльевых и фюзеляжных топливных баков почти до нуля, поэтому мы не взорвались и даже не загорелись после аварийного приземления. Удар, разрушивший кабину пилотов, не нанёс пассажирскому отсеку видимых повреждений. Однако, они не кричат от боли или страха, и не зовут на помощь.

Ну, и черт с ними.

В конце-то концов, именно они, да ещё наша патологическая жадность, стали причиной гибели моего экипажа на бывшей американской, а ныне советской, военно-воздушной базе Камрань.

Пока спасатели добегут до места катастрофы и, через искорёженный металл доберутся до меня, вспомню, как я докатился, в прямом и переносном смысле, до сточной канавы с бетонными водосборниками.

Воспоминания – нехороший признак.

Очевидно, мозг уже осознал, что организм не выживет, и решил просмотреть самые значительные эпизоды моей беспутно прожитой жизни.

Глава 1

Двадцать второго октября я прилетел на Камчатку для дальнейшего прохождения военной службы после окончания Высшего Военного авиационного училища лётчиков. Аэропорт Елизово встретил меня тёплым ветром и моросящим дождём. В конце октября в средней полосе России уже заморозки, а на полуострове на деревьях ещё были листья: жёлтые, красные, бордовые… Не улетевшие на юг птицы низко кружились стаями, отрабатывая навыки групповых полётов. «К длинному перелёту готовятся. От Камчатки до Японии вдоль Курильских островов путь не близкий», – подумал я, пока шёл по пешеходной дорожке от аэровокзала до штаба своей будущей эскадрильи.

Дежурный по воинской части, здоровенный рыжий детина, встретил меня в холле одноэтажного здания, построенного в середине пятидесятых годов, и проводил в кабинет командира отдельной ракетоносной эскадрильи.

В приёмной, за дубовым столом, сидела молоденькая и очень красивая девушка в кремовой рубашке с погонами младшего сержанта на плечах, чёрном форменном галстуке и короткой чёрной юбке. В проёме между двумя массивными тумбами служебного стола были видны её стройные ножки. Офицер, сопровождавший меня, перебросился с ней парой фраз. Я не особенно вслушивался в их разговор, потому что сосредоточил своё внимание на линии обреза мини-юбки. Секретарша перехватила мой голодный взгляд, презрительно хмыкнула и подняла трубку телефона для доклада командиру о прибытии в часть молодого лейтенанта. Капитан толкнул меня локтем и прошептал:

– Не пялься. Это не твоего поля ягода.

Девушка выслушав ответ командира, положила трубку на телефонный аппарат, молча кивнула нам на дверь, и принялась барабанить своими тоненькими пальчиками по клавишам пишущей машинки.

Через десять минут я вышел из командирского кабинета помощником командира корабля экипажа майора Грибова. Машинистка даже не взглянула на меня, а зря. В свои двадцать один я был достоин много. Видела бы она рельеф мышц, скрытых сейчас военной формой. Знала бы она о том, невидимом постороннему глазу потенциале, которым я обладал, возможно и уделила бы мне чуточку больше внимания. Но, ни мои густые чёрные волосы, ни прямой нос, ни правильной формы губы не произвели на неё впечатления.

Второй пилот старенького ракетоносца Ту-16, не бог весть какое назначение, но лучшего мне никто не предложил. Долгих четыре года я пролетал в этой должности, скрашивая свою холостяцкую жизнь беспробудными пьянками с друзьями-лётчиками и любовными приключениями с местными красавицами.

А их вокруг гарнизона было всегда в избытке.

Не знаю как так получилось, но именно крохотный районный центр Елизово, буквально за год до моего прибытия туда получивший статус города, был на Камчатке уникальным населённым пунктом. Ни одно другое село или посёлок городского типа, ни даже столица края не могли похвастаться тем, что количество населявших его женщин, существенно превышало количество мужчин. И это было удивительно. Я так и не смог понять этого феномена. Чего, казалось бы, мужикам не хватало в Елизово? Рыбалка на местной речке Авача просто замечательная. Что может быть вкуснее камчатской форели? И что может быть интересней, чем схватка с никогда не сдающимся авачинским гольцом?

До горячих Паратунских, Начикинских, Малкинских источников рукой подать. В городе чисто, компактно, ухожено, спокойно. Лето теплее, чем в Петропавловске, и климат гораздо суше. Красота! Весной цветёт черёмуха, летом – сирень, много цветов на клумбах. А за вид на заснеженную вершину вулкана Корякский и Авачинскую сопку с местных жителей можно было брать деньги. Да, что там вулкан с сопкой, в Елизово даже зоопарк был.

И ещё я так и не смог понять, почему среди моих многочисленных любовниц так и не оказалось командирской секретарши. Сослуживцы поговаривали, что девушка не только могла быстро печатать на пишущей машинке, но была талантлива ещё и во многом другом.

Я мог бы пролетать правым лётчиком ещё года три или четыре, но мой командир прослужил в этом гарнизоне слишком долго, так долго, что успел облысеть и располнеть. Он стал похож на старого доброго борова, которого я видел много лет назад у своего деда в деревне, и уже не считал нужным подбирать слова для выражения своих мыслей и чувств. Пологая, что его возраст позволяет ему говорить всё что угодно, он своей бравадой спровоцировал скандал, который дал мне шанс вырваться из порочного треугольника, вместившего в себя карточный стол, чужие постели и весёлые застолья.

Однажды, во время очередной попойки майор Грибов рассказал в кругу друзей политический анекдот. Суть его сводилась к телефонному разговору секретаря партийной организации предприятия и священника близлежащей церкви.

– Батюшка, – сказал парторг. – Дай стулья для коммунистов. У меня завтра собрание по плану.

– Не дам, – ответил поп. – Они в прошлый раз на моих стульях слова матерные ножичками нацарапали.

– Ах, так. А я тебе пионеров в церковный хор больше не пришлю, – ответил парторг.

– А я тебе монахов на субботник, – парировал служитель культа.

– А я тебе комсомольцев на крестный ход не дам, – как истинный коммунист не сдавался секретарь партийной ячейки.

Но батюшка имел в запасе козырного туза.

– А я тебе монашек в сауну.

Парторг, помолчав минуту, выпалил в трубку телефона:

– А за такие слова, батюшка, ты свой партийный билет на мой стол положишь.

Мы тогда посмеялись над анекдотом от души, а вскоре мой командир стал объектом серьёзного разбирательства нашей первичной партийной организации. Открытое партийное собрание большинством голосов коммунистов исключило из партии незадачливого шутника и, через короткий промежуток времени, его сняли с должности командира корабля. Кто, из присутствующих в тот вечер за столом, написал на него донос, выяснить не удалось. Я был тогда беспартийным, и подозрения сослуживцев меня миновали.

На следующий день после объявления приказа о снятии с должности майора Грибова меня вызвал на беседу командир эскадрильи. То, что в его служебном кабинете присутствовало всё руководство нашей воинской части, оказалось для меня полной неожиданностью.

– Товарищ подполковник, старший лейтенант Григорьев, по Вашему приказанию, прибыл.

Я стоял напротив командирского стола посреди изрядно вытоптанного ковра и упрямо наклонив голову исподлобья смотрел на президиум. Так когда-то стоял военный губернатор Камчатки Завойко на скалистой оконечности мыса Сигнальный, рассматривая в подзорную трубу корабли англо-французской флотилии.

«По какому поводу мне приготовлена такая помпезная встреча? – ломал я себе в размышлениях голову. – Разнесёт ли меня сейчас в клочья эта тяжёлая артиллерия, или я выйду отсюда с почётом, так же как Василий Степанович, сто с лишним лет назад защитивший Петропавловск?»

Начальник штаба открыл картонную папку с моей фамилией на титульном листе и задал мне несколько биографических вопросов. Каждый мой ответ он сверил с данными в личном деле. Майор словно желал убедиться, тот ли я человек за которого себя выдаю? А если я вовсе не тот, то не забыл ли я «легенду», с которой был заслан из-за бугра? Очевидно мои ответы совпали с тем, что было написано обо мне в красной папке, потому что закрыв её, он с удовлетворением на лице положил этот секретный документ на стол перед командиром.

Командир эскадрильи опустил на папку обе руки, его ладони накрыли тиснёный на ней герб Советского Союза, обвёл взглядом всех своих заместителей и помощников, сидящих вдоль стен, глубоко вздохнул и сказал:

– Ну что, Григорьев, пришло твоё время. Родина в моём лице и партия, в лице замполита и парторга, решили доверить тебе должность командира реактивного ракетоносца.

От высокопарного слога командирской речи ком подкатился к моему горлу, а он продолжил, делая вид, что не замечает охвативших меня чувств:

– Но есть у нас с тобой несколько нерешенных проблем.

Радость, преждевременно охватившая меня, сменилась чувством тревоги. Я стоял молча, а он сделал паузу для повышения важности своих слов:

– Ты должен мне пообещать выполнить следующие условия: первое, вступить в коммунистическую партию. Командир воздушного ракетоносца должен быть партийным. Это требование ЦК КПСС. Второе, пообещай мне, что ты в ближайшее время женишься. Это тоже требование партии. Пока ты летаешь вдоль вражеских берегов тебя дома должна ждать семья. И наконец третье, но не последнее по важности, я хочу услышать от тебя, что ты собираешься прекратить пить спиртное в неимоверном количестве.

Я перевёл дух. Невыполнимых для себя задач я не увидел, поэтому клятвенно пообещал выполнить первые два условия в ближайшие полгода, а бросить пить с завтрашнего дня.

– Почему не с сегодняшнего? – спросил замполит.

– Повышение обмыть надо, товарищ майор, – ответил я под дружный смех присутствующих.

Глава 2

Должность командира корабля вместе с уважением окружающих и незначительным повышением заработной платы принесла с собой большое количество новых обязанностей. Теперь я не мог как раньше на два выходных дня пропасть в кровати у Людки Сальниковой или с опухшим от водки лицом явиться к врачу на предполётный медицинский осмотр. Раньше доктор иногда говорил мне, измеряя давление:

– Григорьев, ты хоть дыши в сторону. От твоего перегара у меня глаза слезятся.

Всё в раз изменилось. Кончилась моя беспутная молодость.

За день до страшной трагедии, в корне изменившей мою судьбу, я сидел, как и все другие командиры кораблей, на постановке задачи на полёты, назначенные на следующий день. Начальники служб поочерёдно докладывали о том, что нам следует завтра ожидать от погоды, вероятного противника, собственных служб тыла и связи. Всё это меня мало касалось. Из этой информации я почерпнул для себя главное: завтра утром, в восемь ноль-ноль я взлетаю первым и через четыре часа вернусь на базу, а ещё через четыре часа буду пить в офицерском общежитии с друзьями пиво, отмечая своё первое боевое задание. Поэтому, я в сотый раз разглядывал, висевшие на стенах класса подготовки к полётам, плакаты и схемы, и в сотый раз удивлялся чужой безалаберности.

На двух десятках плакатов, размером полтора метра на два, были описаны обстоятельства катастроф самолётов Ту-16 за последние десть лет. Почти все они были связаны с ошибками в техники пилотирования или с не верно принятыми решениями. То есть говоря научным языком – с человеческим фактором. Я усмехнулся: «Меня так просто в сопку не заведёшь. Я себя убить никому не позволю. Недаром мне в двадцать пять лет доверено лететь на боевое дежурство к Алеутским островам».

Я летал туда много раз, будучи правым лётчиком, но тогда в мои обязанности входило лишь одно – ни во что не вмешиваться. Сейчас обстановка изменилась. На мне лежала ответственность за подготовку экипажа к выполнению полётного задания. Но я измениться не смог. В душе я так и остался разгильдяем. Всего лишь один час уделили мы реальной подготовке к полёту вдоль американской границы. Мне следовало поработать над документами регламентирующими лётную работу подольше, и ещё я должен был проверить готовность каждого из членов моего экипажа. Но к нам подошли более опытные пилоты из других экипажей, и мы отправились в гарнизонный спортзал играть в волейбол. Последние два часа того рабочего дня мой экипаж провёл за карточным столом, закрывшись в кабинете врача. Доктор повесил на обитую технической ватой, а сверху чёрным дерматином, дверь своего кабинета табличку: «Не входить. Идёт осмотр больного» и наши ликующие, а порой негодующие возгласы не были слышны никому.

Утром следующего дня я сидел в лётной столовой и ждал, когда закреплённая за нашей эскадрильей официантка Люда принесёт мне завтрак. Мой лёгкий роман с ней закончился ещё полгода назад, но женщина прониклась ко мне чувством и это оказалось для меня сюрпризом. Я и не думал, что она строила свои жизненные планы в расчёте на меня. Мало ли с кем я спал за последние четыре года. Не на всех же из них я должен был жениться. И уж конечно не на Сальниковой….

Она имела фигуру гитары. Широкая грудная клетка, узкая талия и очень широкая тазобедренная кость. В постели с ней было очень здорово, но приглашать её в дом офицеров на танцы или в ресторан я стеснялся. А уж о женитьбе на ней я никогда и не думал. Боже меня упаси. Я постепенно свёл наши встречи к нулю и постарался остаться с ней в дружеских отношениях. Людмила не зная истинной причины моего охлаждения оставалась со мной приветливой и доброй. Когда же по гарнизону прокатился слух о моей женитьбе, её отношение ко мне резко изменилось.

Мало кто знал почему убеждённый холостяк отважился на такой шаг, как женитьба. Вернувшись из отпуска, я доложил командиру эскадрильи о выполнении одного из условий нашего договора. К моему сожалению он не стал делать из этого тайны. Как следствие его невыдержанности обслуживание моего экипажа в лётной столовой резко ухудшилось. Эскадрильские юмористы не упускали случая пошутить по этому поводу:

– С тобой, Валера, за один стол лучше теперь не садиться, – говорили они.

Или:

– Всё, Григорьев, твоё время прошло. Раз ты женился, то есть будешь последним.

В любой другой день я, может быть, и просидел бы до самого конца завтрака, пропуская мимо ушей насмешки товарищей. А дождавшись, когда все лётчики уйдут, постарался бы поговорить с Людой по душам. Но тот день был для меня особенным. Я торопился на предполётные указания и мне некогда было утирать слёзы своей бывшей любовницы.

Стараясь привлечь внимание официантки, я, как прилежный ученик, сначала поднял одну руку. Затем другую. Лётчики стали поворачиваться и смотреть в мою сторону. Многие перестали работать вилками в ожидании, что же будет дальше. И когда Люда, проходя в очередной раз мимо моего стола, презрительно сказала:

– Григорьев, ты можешь хоть ноги над столом поднять, а есть все равно будешь последним.

Я ответил достаточно громко, отделяя слово от слова, стараясь вложить в свои слова весь сарказм, на какой только был способен:

– Люда, ноги над столом поднимать, а особенно раздвинутые, это по твоей части.

Эскадрилья содрогнулась от хохота. Попавшаяся на злую шутку девушка бросила на пол поднос с тарелками и, разрыдавшись, убежала в комнату для персонала.

Через несколько минут дежурный по столовой прислал в наш зал другую официантку. Вера сразу подошла к нашему столу, и пока мы выбирали себе завтрак, она успела мне сказать:

– Я ей всегда говорила, что кроме гадостей она от тебя нечего не дождётся.

Глава 3

Повинуясь рукоятке поворота переднего колеса мой Ту-16-й вырулил из капонира «Поста номер 4» и, оставив за хвостом здание аэровокзала с неоновой надписью «Петропавловск-камчатский», медленно покатил между стоянками отдельной транспортной эскадрильи и бетонными укрытиями полка противовоздушной обороны. Несколько ПВОшников, на пути к своим Су-15ТМ, приветливо помахали мне рукой. Я воспринял их дружественные жесты как пожелание счастливого полёта и козырнул им левой рукой. Это было не по уставу, но сидя в командирском кресле я был повёрнут к ним левым боком и мою правую руку увидеть они бы не смогли.

В тот день мы взлетели первыми. После набора высоты маршрутного полёта я развернул самолёт и взял курс на Командорские острова. Оставив далеко внизу последний участок суши, принадлежащий Советскому Союзу, мы направились к американской границе. В моё полётное задание входила проверка противовоздушной обороны вероятного противника авиабазы Эриксон. Это был сложный комплекс упражнений, который я должен был отработать. По прямой до острова Шемаи было всего лишь тысяча километров. Но мы должны были выполнить упражнение в условиях максимально приближенных к боевым. Поэтому, вместо полёта на восток я взял курс на север и планировал подойти к американцам незамеченным по большой дуге, со стороны Аляски. На финальном отрезке полёта мне предписывалось войти в зону досягаемости крылатой ракеты К-10. Произвести её учебный пуск по американской станции радиоэлектронной разведки и раннего предупреждения о воздушной угрозе, затем дождаться когда наш самолёт будет перехвачен истребителями противника, пролететь с ними вдоль островов и вернуться на родной аэродром. На удалении триста километров от цели, я перевёл самолёт на пикирование. Снизившись до пятидесяти метров и разогнав свой ракетоносец до девятисот километров в час, мы устремились на вражеский остров. Через три минуты после снижения второй пилот запустил ракету по авиабазе. Трёхтонный миниатюрный самолёт, сорвался с подкрыльевого пилона моего самолёта, взлетел на высоту двадцать километров и оттуда, почти вертикально обрушился на американцев, уничтожив мощный радар и разбросав плиты их взлётно-посадочной полосы на сотню метров вокруг …

Конечно же у нас не было с собой никакой ракеты. Ни учебной, ни боевой. Все они лежали на нашей базе в бетонном укрытии глубоко под землёй, и были очень похожи на уменьшенную копию истребителя МиГ-15, успешно воевавшего в Корее двадцать с лишним лет назад.

Пролетев полсотни километров над водой я увидел пару истребителей-перехватчиков, стремительно приближавшихся к нам. Маленькая военная игра закончилась. Наш самолёт был обнаружен и, теоретически, сбит. Штурман отметил на полётной карте место где мы увидели американцев, а я вывел обороты двигателей на максимальный режим, перевёл самолёт в набор высоты и включил автопилот.

Самолёты-истребители пронеслись мимо нас, круто развернулись, и зависли над левым и правым крылом нашего ракетоносца.

– Штурман, записывай, – сказал я по внутренней связи навигатору. – Через четыре минуты после учебного пуска ракеты мы были перехвачены парой Углов Пятьсот двадцать пятой истребительной эскадрильи. Бортовые номера самолётов: Ноль-ноль- восемь и…

Я вопросительно посмотрел на правого лётчика.

– Ноль-ноль-девять, – добавил мой помощник разглядывая истребитель зависший над правым крылом.

– Принадлежность эскадрильи определена по эмблеме нанесённой на переднюю часть фюзеляжа под кабиной пилота.

– Что там нарисовано? – услышал я голос второго штурмана.

Бедняга сидел в своей кабине как в железном мешке и не мог видеть ничего вокруг, за исключением своих приборов.

– Морда грустного бульдога с зелёными глазами и пластырем, крестом наклеенным на лоб. Два клыка торчат изо рта. Левый золотой. На шее ошейник с металлическими шипами.

– Командир, неужели ты помнишь наизусть номера эскадрилий и определяешь принадлежность самолётов по их эмблемам? – в голосе второго штурмана легко были уловимы нотки недоверия и восхищения одновременно.

– Я бы хотел обладать такой памятью, – честно ответил я. – Но всё гораздо проще. Под мордой бульдога синей краской жирно написано: 525 ти эйч ФАЙТЕР СКю. Что в переводе и означает то, что я перед этим сказал.

Сопровождаемые американскими перехватчиками мы набрали высоту маршрутного полёта. Пилот ведущего истребителя поприветствовал меня отданием воинской чести и знаком попросил открыть наш бомболюк. Я уменьшил скорость полёта и передал по внутренней связи его просьбу штурману. Когда загорелась зелёная лампочка «Бомболюк открыт», я показал американцу поднятый вверх большой палец левой ладони сжатой в кулак. Этот международный жест он понял правильно. Соскользнул под фюзеляж нашего самолёта и, убедившись, что в бомболюке у нас как всегда пусто, занял свое место над левым крылом.